Зори на просеках
Родителям моим посвящаю
ПРИЗВАНИЕ
Передо мной сидел молодой худощавый человек в светло-коричневом костюме и рассказывал о себе.
Постукивали колеса поезда, отсчитывая метр за метром пройденный путь. А за окном мелькали березы, погруженные в утреннюю дрему, сверкала роса на траве, дымился пар на озерах.
На остановках полусонный проводник выходил в тамбур, отворял дверь, в вагон шумно вваливались, внося утреннюю прохладу, новые пассажиры с рюкзаками за спиной, с чемоданами в руках, с корзинами помидоров, грибов. Все это пассажиры местные, «пригородные», и едут они в областной центр. Народ шумный, веселый.
Мой собеседник прерывал рассказ, хмурился, а когда все рассаживались по своим местам и поезд трогался, продолжал.
…Так вот, у каждого из нас есть на земле такой уголок, куда нас влечет. Сначала я не понимал, что же там, куда я и сейчас еду, для меня дорого: извилистая, заросшая тальником речка, перелески с тетеревиными токовищами, журавлиные песни на заболоченных озерах или люди, работа?
На полустанке меня обычно ожидала подвода. Место кучера в ходке занимала Вера, дочь колхозного пчеловода, смуглая, черноглазая девушка, с длинной и тугой косой за плечами. Такую косу сейчас редко увидишь. Вера сухо бросала мне: «Здравствуйте. Садитесь», — и, натягивая вожжи, умело сдерживала горячего жеребца.
Я усаживался рядом с Верой в коробе, отбирал у нее вожжи, и мы ехали через овраги и перелески на пасеку, куда вели кривые заросшие проселочные дорожки. Там работал отец Веры, Арсентий Фомич.
Когда полустанок скрывался за лесом, Вера оживала, начинала петь песни, оживленно что-то рассказывать. Эти то грустные, то веселые песни всегда звучат в моем сердце.
Отец Веры хотел, чтобы его дочь стала инженером. Он считал, что инженер превыше всех. Агроном, врач, учитель в его понимании были на голову ниже инженера.
Он выбрал для дочери по совету друга институт железнодорожного транспорта и осенью отправил ее учиться.
Для меня заветным городом стал Новосибирск. Там жила Вера, оттуда я получал ее письма.
Когда я по работе приезжал к Арсентию Фомичу, он неторопливо вынимал из шкафа папку с письмами, бросал на стол.
— На, читай. Все от нее. Не забывает стариков.
Вера писала об институте, преподавателях, студентах. Но в каждом письме сквозила тоска по родному дому. Ее угнетала городская сутолока, каменные громады домов, грохот машин на улицах. Арсентий Фомич уверен был, что все это пройдет и что со временем ее за уши не вытянешь из города. Там все условия. О дровах, о воде и думать не приходится. Рай, а не жизнь.
— Ну, как? — спрашивал он меня, когда я отрывался от писем.
— Грустит.
— Пустяки. Привыкнет.
Мотая седеющей головой, как бы удивляясь девичьему легкомыслию, он, притворно вздыхая, говорил:
— Заметил: о тебе — ни слова, варначка этакая. Ну, ясно: там столько студентов, что ей некогда думать о нас. Но пусть знает, что, пока я жив, замуж пойдет только с моего разрешения. Думаю, что зять тоже инженер будет. Это как пить дать. Вот так: не было ни шиша, да вдруг два гроша. Наша родовая должна перейти в городскую сословию.
И он как-то смешно задирал голову и прищуривался, как будто хотел рассмотреть среди замысловатых узоров расписного потолка воображаемого зятя-инженера.
— Ну, а ты? Не женился еще? Пора, пора! Тебе, конечно, надо подыскать поскромнее, попроще: агрономшу, учителку.
Я благодарил его за совет.
Фомич, вероятно, и сам рассчитывал перебраться в город. Он охладел к работе, в ульи заглядывал редко. В пасечном домике где попало были разбросаны рамки с сотами, воск валялся прямо на полу, медогонка не вымыта. Мухи прямо-таки одолели.
Картина неприятная. Я сердился и пробирал Арсентия Фомича.
Он отмалчивался, сознавая, что я прав и что с Верой ему было легче работать. Но вообще говоря, считал, что о пчеле, собственно, знать нечего, и столько, сколько надо, он уже давно знает. Поучения его только раздражали, дескать, яйцо курицу не учит.
Летом домой на каникулы приехала Вера. Я, как и прежде, отправлялся на утреннем поезде до полустанка с огромными тополями, а там в ходке меня ждала Верочка… И снова — извилистые дороги между перелесками, поля и луга, снова улыбки, песни, разговоры, счастье без меры. И мы боялись: не лишку ли… Когда человек полон счастья, то он боится потерять его.
Верочка работала на пасеке, помогала отцу, а вернее сказать, наоборот, отец помогал ей. Она хорошо знала пчеловодство, любила это дело, и Арсентий Фомич добровольно становился ее помощником.
С приездом дочери старик как бы подобрел, потакал ее прихотям, молчал, когда Вера делала не так, как он бы делал. Даже со мной был мягче.
— Ну, как теперь на пасеке? Что ж не придираешься к молодому пчеловоду? Аль у нее спорятся дела лучше, чем у меня?
— Не хуже, Арсентий Фомич.
— Ну, ну. Пусть потешит душу. А то скоро возьмется за большую работу, станет казенным человеком, одним словом, транспортом будет заворачивать. Коль пойдет все на лад, так и в министерство попасть может, — подмигивал он мне. — Бывают же женщины министрами. А?
— Бывают.
— Вот то-то и оно. А, поди, не лучше Верки?
Если Вера слышала такой разговор, то кричала:
— Папа! Принеси стамеску, разожги дымарь. Будешь ли ты мне помогать? Вот пожалуюсь председателю колхоза, он снимет тебя с работы, а в помощники я возьму Сережу.
— Ну, тогда у вас пойдут дела.
— Конечно. Согласен, Сережа?
Еще бы! Я пошел бы к ней в помощники, честное слово!
Как-то тайком от Веры Арсентий Фомич вынул из ее сумки зачетную книжку, протянул мне.
— Давай-ка провизируем, проверим, как она старается.
Вера училась хорошо, ни одной тройки.
— Молодец, но еще не полностью. Не хватает у нее моей настойчивости, — делал он заключение. — Стонет все. Институт не нравится. Лучше бы в сельскохозяйственный… Вон какая!
Вера навела на пасеке порядок. Около каждого улья срезала дернину, насыпала песку, побелила пасечный домик, выставила окна и затянула их марлей, чтобы не залетали пчелы. Вокруг старых яблонь вскопала землю. Она не сидела ни минуты без работы. В колке обнаружила старый полуразвалившийся колодец, пошла к председателю колхоза Орлову и добилась, чтоб колодец вычистили. Верочка торжествовала:
— На пасеку не надо возить воду, она рядом.
Каникулярное лето прошло быстро, как один хороший солнечный день. Накачали много меду. Председатель колхоза благодарил Верочку. Она радовалась, как ребенок, получая премию — часы.
…Прошло три зимы. Арсентий Фомич говорил:
— Слава богу! Из Верки уже сделали пол-инженера. Теперь осталось немного.
Он садился за стол обедать, когда принесли ему телеграмму.
— Ну-ка, прочти, — попросил он почтальона.
«Институт бросила, еду домой. Целую. Вера».
Арсентий Фомич взглянул на жену, тихую, во всем покорную ему женщину.
— Так! Замуж вышла али еще хуже: в подоле собирается принести ляльку…
— Тьфу, ты, бесстыдник… — плюнула жена. — Срамота, а не человек.
— Я те покажу: срамота! — грохнул он кулаком об стол. — Ты, ехидна, все знаешь. Скрывала от меня.
И он со злостью начал уплетать щи, потом снова схватился за телеграмму.
— Что за блажь пришла ей в голову! Я спрашиваю: кто ее смутил? Не с ума же она сошла…
Арсентий Фомич бросил депешу на стол.
— Ну, что ты молчишь?! — крикнул он на жену.
— Да я, Арсентьюшка, откуда знаю? Может, заболела. — И она заплакала.
— Эх, дела!
Фомич, казалось, сразу постарел.
Я один встречал Веру на полустанке. Как-то тревожно было на душе. А она чуть-чуть виновато улыбалась и не скрывала в глазах свою радость. Что это: радость встречи или что-нибудь иное?
— Ну, как там отец? Знаю: переживает. И мне нелегко. Зато теперь все решено.
— Почему не спрашиваешь, как там мать? — Она всегда рада, когда я дома.
— Что случилось?
— Ничего. Вот видишь, я уже не студентка, а можно сказать, колхозница. Только замечу одну гримасу — прогоню. Случилось все очень просто. Сама не предполагала, что так сразу возьму и перерублю узел. Решение, конечно, созрело раньше. Нужен был толчок. Как-то мы, студенты, поехали за город. На привале, на берегу Оби, я вызвалась развести костер. Это я умею делать лучше других. Насобирала охапку сухих прутьев, листьев, гнилушек. Зажгла. Потянул дымок. Такой знакомый для меня запах… Сердце екнуло. «И дым отечества нам сладок и приятен», — вспомнилось мне. Ведь я сотню раз разжигала дымарь на пасеке, ела печеную картошку у костра, обжигалась чаем с привкусом дыма и полыни. Я сразу, как наяву, увидела родное село, поля, леса, среди которых выросла, соседей, даже бродячего бездомного козла Сеньку, — и меня потянуло домой. Такая тоска сразу нахлынула. Я представила себе чужую станцию, где я буду работать, бесконечные, грохочущие днем и ночью товарные поезда, кабинет с бумагами… «Еропкина на проводе», и решила, что не быть мне инженером, не быть! Домой, в деревню! К отцу на пасеку…
Арсентий Фомич не упрекал Веру, с хитрецой лишь спросил:
— Так, значит, заскучала, говоришь?
— Да.
— Ну, ничего. Поживешь дня три и уедешь.
— Нет, отец. Уже все решено.
— С кем это ты решила? Смотри у меня!
И поглядывал на меня искоса, недружелюбно. Я понял его взгляд. Только молчал. Считал нужным промолчать. — Тут что-то не то. Тут не дым ей мозги затуманил, — говорил он.
На другой день мы с Арсентием Фомичом поехали на рыбалку. Это он предложил составить ему компанию.
…Огромное озеро, заросли камыша, над которым изредка лениво скользят коршуны, неповторимая вечерняя заря, глубокая настороженная тишина и мысли о Вере. Я лежу у шалаша. Арсентий Фомич возится у костра, варит уху.