Небо розовеет, становится нежно-лиловым.
Кто-то провел над горизонтом две тонкие ярко-желтые линии. И вдруг они заискрились. Сноп лучей перескочил на облако, и оно загорелось.
За пшеницей виднеется озеро, подернутое дымкой. Утки взлетают над прибрежным камышом и с кряканьем ныряют в дымовую перину.
А из-за земли выплывает огромный, как стог сена, солнечный шар, выкованный из чистого золота. Его прозрачная оболочка такая тонкая, что ткни пальцем — и она лопнет, и на землю польется густая раскаленная лава. Но чьи-то добрые руки умело и осторожно подталкивают снизу этот шар. Еще одно небольшое усилие — и шар отрывается от земли и повисает в воздухе, потом начинает медленно двигаться через озеро, поля, леса, и только вечером он упадет вон там на западе, за болотом, заросшим приземистым ракитником.
Над озером уже сверкнул осколок солнца. А над пшеничным полем взлетел первый жаворонок. Все выше и выше! Вот он коснулся крылышками купола неба, отлитого из голубого хрусталя, и зазвенел купол, и полилась трель… Тут и там жаворонки часто-часто бьют крылышками по куполу. Трели сливаются в одну мелодию.
И на пасеке своя жизнь. Где-то в траве осторожно пробует свою скрипку кузнечик, гудит над головой мохнатый шмель, в лозняке щебечут птицы. Пчелки показываются из летков, выкучиваются на прилетных досках, ножками смахивают с глаз дремоту и стремительно ныряют в воздух.
Проснулась земля, закипела работа!
Я надеваю белый халат и начинаю вмешиваться в пчелиную жизнь. Всякому — свое…
Трудишься, не разгибая спины, и не замечаешь, как проходит день. Со всех сторон уже подкрадываются и наплывают сумерки. Садишься у копны на теплую землю и слышишь позывной голос перепелки: «Спать пора, спать пора!»
Вечер. Тихо. Я долго сижу у костра, искры, вспыхивая, гаснут в темном небе. Мурзик, мой пес, тоже греется, положив голову на передние лапы. Он думает свою бесконечную собачью думу и по временам настораживает уши, вслушиваясь в тишину.
Задумчиво шелестят осиновые листья, мрак поглощает деревья, траву, озеро.
Знаешь, что не грозит опасность, а все равно как-то чуть-чуть жутковато. Это чувство, наверно, передалось от далеких предков, которые, ночуя среди дикой природы, всегда были настороже.
— И-и-и-и, — долго и протяжно звучит в середине колка, как будто кого-то душат. Это подают голоса молодые филины. Они сидят где-то недалеко на березах и сигналят «старикам», улетевшим на охоту.
За колком на дороге остановилась автомашина, приглушенно гудит мотор, слышен резкий сухой лязг капота. Но вот сердито стукнула дверца кабины, и машина покатила. Все затихло, а через минуту опять разрезало мрак тонкое «и-и-и-и».
Видно, прилетел старый филин.
Я забрался в шалаш, машинально потрогал ружье и стал смотреть на далекую звезду, проклюнувшуюся между листвой. Вскоре заснул спокойно и глубоко. Проснулся от яростного собачьего лая. Мурзик рвался во мрак в сторону ульев.
Я настороженно прислушиваюсь.
— Кто там? — кричу в темноту. Ни звука.
Собака хрипит от натуги. Спускаю ее с цепи.
— Ату, Мурзик, ату!
Пес бросается вперед и тотчас отчаянно взвизгивает и катится ко мне.
— Зю! Зю! — подбадриваю я пса, беру ружье и на ходу включаю карманный фонарик.
Около улья лежит, свернувшись в клубок, большой еж. Мурзик снова ринулся к нему. Колючий клубок неожиданно распрямился и, подпрыгнув, вонзил острые иглы в собачью морду. Мурзик взбешен. Он не может смириться с тем, что в его владения пришла какая-то колючая рукавица и исколола до крови его благородный нос. Он лаял и поглядывал на меня: мол, помоги, хозяин. Я подумал: как же ему помочь? И подошел к бочонку, вылил воду, накрыл им ежа. Мурзик успокоился и, облизывая нос, лег на свое место.
За день пчелы собрали много нектара и теперь вентилировали, удаляя из ульев влагу. Вокруг распространился аромат. И еж, очевидно, пришел полакомиться медком.
«А ест ли он мед? — мелькнула мысль. — Наверно, ест. Может быть, он уже не раз находил шмелиные гнезда и разорял»…
Я решил, что завтра проверю свою догадку, угощу ежа медом. Утром приподнял бочонок. Но под ним ежа не оказалось. Он прокопал нору и ушел.
Мурзик растерянно смотрел то на меня, то на холмик земли.
— Ушел, брат, наш ночной гость, перехитрил нас.
ЧЕЛОВЕК ВСЕ МОЖЕТ
Тимофей Петрович Кленов работал сторожем. Однажды в колхозной конторе во время наряда разгорелся спор «на арбузной почве». Сторож уверял всех, что и в Зауралье могут расти арбузы не хуже, чем в астраханских степях. За свой век он побывал на волжских, донских, иртышских и кубанских бахчах. И если станет рассказывать про арбузный мед — заслушаешься. Он знает, как разрезать и вынимать арбузную мякоть и как отпрессовывать от нее сок, а затем уваривать в чугунных котлах или медных тазах. Он утверждает, что тазовый мед лучше котлового: желтоватого цвета и очень сладкий.
Спорили долго. Уходя из конторы, Тимофей Петрович отдал председателю берданку.
— Получай вооружение.
— Ты что, Тимофей Петрович, наработался? — спросил председатель.
— Шабаш. Больше я вам не охранник. Займусь арбузами.
Он выбрал в глухом бору на берегу речушки Крутихи участок с южным склоном, выкорчевал пни, разработал как надо и посадил арбузы, дыни и тыкву. С тех пор это местечко люди называют Кленовской бахчей.
Крутиха, на берегу которой Тимофей Петрович построил свой шалаш, изобилует рыбой (особенно много щук, окуней и гольянов). Я нередко приезжаю сюда порыбачить.
Сорвав арбуз, Тимофей Петрович рассуждает:
— Вот это растун толстокорый. Шестнадцать вершков в окружности. Но на вкус уступает трескуну. Трескун же с виду белесый, корка тонкая, а мясо красное, как кровь, дюже сочное и пахучее, сладкое и очень вкусное.
Тимофей Петрович смачно чмокает губами. Он неравнодушен к сладостям. Это как будто не вяжется с его внешностью, с его образом жизни. Нелюдимый по натуре, весь свой век проживший на бахчах, отшельник, он, казалось бы, должен иметь пристрастие к грубой и простой пище. Но скажите, что в станционном магазине появились шоколадные конфеты, пирожное или халва, и он поплетется на станцию за десять километров. Поэтому я всякий раз, отправляясь к Тимофею Петровичу, покупаю сладости. Для него это — лучший подарок.
Как-то вечером мы сварили уху из гольянов и окуней. Сели ужинать. С нами был охотник на глухарей Бояринцев.
После ухи Тимофей Петрович достал конфеты, что я принес к чаю. И тут я почему-то первый раз в жизни обратил внимание на название конфет: «Золотой улей».
— А что, есть где-нибудь золотой улей? — спросил я наивно и покраснел потому, что вопрос в самом деле был детский.
— Есть, — сказал Тимофей Петрович и провел ладонью по широкой, как доска, бороде. — Не веришь? — обратился он к Бояринцеву.
— Чего там не верить, — согласился охотник с черной повязкой на левом глазу. Одноглазый, а стреляет великолепно. Он уходил на фронт добровольцем. Был снайпером. За отличное выполнение боевых заданий получил звание Героя…
— Чего там не верить, — повторил Бояринцев. — Я читал в газете, что от одного улья, то есть от пчелиной семьи, за несколько лет развели десяток пасек. А стоимость всех пчел и всего собранного меда дороже золотого улья.
— Он читал, — иронически заметил Тимофей Петрович. Теперь уж он сунул руку между бородой и грудью и начал отводить ее от себя. Как куделю расчесывал.
— Он читал, а я своими глазами видел.
— Да ну-у-у! — удивился Бояринцев.
Я придвинулся ближе к костру.
— Что ж тут удивительного? На земле все может быть. Вот где-то в Греции, не то в Италии нашли гробницу. В нее две тысячи лет назад похоронили девушку. Вскрыли крышку, а там, как живая, лежит красавица. На щеках румянец. Вот как умели делать! Человек — он все может!
Мы помолчали. Да, человек все может.
— Ну и что же, какой он — улей? — прервал молчание Бояринцев, который тоже был в моих глазах необыкновенным человеком.
— Улей как улей. Только весь из золота.
— А соты? Это ведь такая тонкая работа!
Старик снова погладил бороду и снисходительно посмотрел на охотника.
— Все в руках людей. Соты тоже золотые. Их изготовил лучший ювелир Москвы. Вынешь сот из улья, а он горит, сияет, аж глаза режет. Больно смотреть.
— Говорят, что и пчелы были такие же? — стесняясь, поинтересовался Бояринцев. А Тимофей Петрович принял его слова как насмешку:
— Какие: такие же?
— Ну, вроде бы…
— Из золота, хочешь сказать? — уточнил Тимофей Петрович.
— Ну, да…
— Чепуха! Живое существо не может быть из металла, особенно внутренности. Но крылья, ножки, усики, хоботок и все прочее были позолочены. Тончайшим слоем покрыты. Понял?
Это уже была явная фантазия. Однако почему не пофантазировать Тимофею Петровичу?
— Интересно, где сейчас этот улей? — спросил я.
— Где ему быть? — переспросил человек с черной повязкой на глазу. — Я полагаю: на Выставке в павильоне пчеловодства или, в крайнем случае, в Кремле в Оружейной палате…
Старик ничего не сказал. Я тоже молчал. Я бывал во многих музеях Москвы, видел много чудесных вещей, но золотой улей не попадался на глаза. Я знал, что это легенда, но я верил в нее… Ведь за те тысячелетия, как человеку стало известно золото, из него, из этого металла, делали не только кольца и ложки, не только браслеты, вазы, часы, но и гробницы. Почему же не может быть улей из золота?
— Тимофей Петрович, расскажите, пожалуйста, о золотом улье подробнее, — прошу я.
— А что рассказывать? Работали мы с другом Митрием у помещика. Богатый был. Митрий за пасекой доглядывал, а я, стало быть, на бахчах сторожем числился, а делал все, что приказывали. Любил наш барин всякие забавы: цветы, музыку, барышень и, между прочим, пчелами увлекался. Тысячи бросал на ветер, чтобы показать, какой он щедрый. А нас голодом морил. Однажды он позвал к себе пасечника и говорит: «Слушай, Митрий. Заказал я улей. Из чистого золота. Такого в мире нет. Сделаем красивый павильончик в саду перед моим окном. В том павильоне и поставим улей. Гостям будешь показывать, когда приедут. Да смотри, чтобы ни одна молекула золота не потерялась. Головой отвечать будешь!»