И снова пришла его миловидная жена с кувшином в руках.
— Фома Иванович! — назвала его по имени, отчеству. — Ты бы хоть постеснялся чужого человека.
— А я что? — нахмурил он брови.
— Да больно заговариваешься. Неудобно.
— Вру я, что ли?
— Немножко сбавлял бы.
— Не мешай. О деле рассуждаем.
— Смотри, потом будешь сам каяться.
— Вот глупая жинка. Чего ты привязалась? В чем каяться? Я никого не оскорбил, сидим тихо, мирно.
Он закурил и начал пускать кольца.
— Да. Со щурками была история еще краше. Птица эта осторожная, и ружьем ее не возьмешь. А пчел губит нещадно. Думал я, думал: что делать? И вспомнил, что старые пчеловоды советуют ловить эту птицу в сети или на удочку. Ну, погоди ж… Пошел к рыбакам, собрал сети и удочек штук двести. Сети расставил вокруг пасеки, а удилища вокруг ульев воткнул в землю. На каждый крючок насадил по трутню. Сам спрятался за куст. Наблюдаю. Летит щурка — и хлоп в сети, попалась. И иная проглотит трутня вместе с крючком и висит, трепыхает крыльями. Вот так избавился. Сейчас добро. Никто не беспокоит. Правда, кое-где муравьи появляются…
Ну, думаю, теперь о муравьях начнет… Пора, пожалуй, на пасеку.
— У вас, Фома Иванович, я насчитал пятьдесят пчелиных семей.
— Нет. Пятьдесят с гаком. Одна в подполье у пастуха Акима.
— У пастуха?
— Точно. Как-то я шел домой, вижу: хмара не хмара, а небо надо мной почему-то потемнело. Задрал голову, а там — туча пчел. Рой гужом тянет. Летит, кружится, гудит. Ждал я, ждал, до самого вечера. А рой все тянет. А назавтра та же картина. Куда, думаю, летят пчелы? Пошел следом. А они прямо через слуховое окно в подполье к пастуху Акиму.
— Рой не бывает такой большой.
— А я знаю? Может, их десять или двадцать роев сплелось…
— Невероятно!
— Что для вас невероятно, то для меня факт. Акима я строго предупредил. Смотри, говорю, пчелы казенные. Не трожь, головой ответишь. Поймать их невозможно было. Хотел я распилить пол, да Аким не дал. И он мне тоже пригрозил: ужалят детей, жену — в суд подам. Что ты будешь делать? У него в подполье все съестные припасы хранились. Так я каждый вечер ходил доставал эти припасы. Знал бы наперед обо всех приключениях — ни за что не связался бы с этим Акимом!
— Ничего страшного, — успокаиваю. — Ну, хватит, идемте на пасеку.
— Ку-да-а? — прищурился Фома Иванович.
— На пасеку. Надо посмотреть, проверить пчел.
— Да вы что? Смеетесь, что ли?
— Не собираюсь…
— Штоб я на пасеку? Убей меня гром. В жизни там не бывал. С детства… Помню, как я пытался полакомиться медком. Меня искусали. С тех пор боюсь пчел, как огня.
— Да вы что, шутите?
— Вполне серьезно.
— А как понимать все ваши рассказы?
— Э-э-э… Это другое дело. Когда я рассказываю, меня не кусают пчелы. Я не могу молчать. Я родился таким. Я охотник, понимаете?
— Охотник? А кто же за пчелами ухаживает?
— Жинка моя. Помагайбо Фаина Петровна. Она пчеловод, не я. Вы ошиблись! Фаина! Иди сюда.
Сосед с больной рукой хохотал.
В дверях показалась Фаина Петровна. Она мило улыбалась. Она все слышала.
— Идемте, — сказала мне и, поравнявшись с мужем, потрепала его за кудри.
— Эх ты, болтун несчастный, Мюнхаузен.
— Не болтун, а фантазер, — уточнил он шутя.
Мы пошли с Фаиной Петровной на пасеку.
НА ПАСЕКЕ
Это местечко находится в двенадцати километрах от села Лебяжье. Когда-то здесь были богатые травами выпасы и непроходимые леса, но не хватало пресной воды. Крестьяне решили выкопать на пастбище пруд, чтобы летом из него поить скот. И выкопали. Пруд с тех пор ни разу не пересыхал. Понравилось людям это привольное место, построили дома. Хуторок назвали Прудками. Вот здесь и поселились предки Якова Макаровича.
Шли годы. Село Лебяжье росло, хорошело, а Прудки так и остались на отшибе, в медвежьем углу, вдали от больших дорог. Ни клуба, ни электричества. И жители один за другим начали переселяться в Лебяжье. На месте бывших усадеб остались ямы, заросшие татарником, чертополохом и глухой крапивой, груды старого кирпича, а в палисадниках — одинокие кудрявые тополя. И только у леса до сих пор стоит покосившаяся изба Якова Макаровича. Он живет в родном гнезде и работает пчеловодом. Один, как тополь под окном.
Зимой его иногда навещают охотники на ондатр; с появлением первых весенних проталин приезжают из Лебяжьего женщины, чтобы выставить ульи из омшаника на волю. Случайные гости бывают и в сенокосную пору. Но как бы там ни было, одиночество его угнетает.
В последнюю встречу Яков Макарович неожиданно сообщил мне, что он решил «найти себе старуху».
— Чтоб постирать могла, щи сварить и так на пасеке кое в чем помочь. Да и душе чтоб была мила. Надоело жить бобылем.
Ему хотелось узнать, как я отнесусь к этому. Я одобрил, он обрадовался.
— Ну, коли так, брат, то в следующий приезд тебя тут блинами накормят.
И вот я еду и, сидя в ходке, рисую себе семейное счастье Якова Макаровича. «Как-то он там поживает?» — думал я.
Еще не рассеялась утренняя дымка, еще с травы не осыпался росяной жемчуг, но уже по цвету неба, по его глубине можно было определить, что день будет теплый, солнечный.
Прудки — живописнейший уголок. Кажется, что в Прудках раньше, чем где-либо в округе, восходит солнце, а закаты, как дальние пожары, полыхают до самых первых петухов, сливаются с утренними зорями. Отсюда далеко на юг простираются зеленые луга, а на север — березовые колки с зарослями вишняка и бесчисленными колониями груздей. Луга упираются в соленое озеро. Весной во время перелета вся птица отдыхает на пустынных островах. На заре озерная гладь оглашается лебедиными криками.
Летом, когда цветет пурпуровая душица на лесных полянах, или низкорослый чебрец на степных буграх, или желтый донник вдоль дорог и на старых межах, воздух пропитывается тысячами невероятных, не похожих один на другой запахов. Ветерок подхватывает эти запахи и разносит по земле. Даже на свежевспаханном паровом поле чувствуются, слышатся запахи цветов.
За лето я навещаю Якова Макаровича два-три раза.
Когда я подъехал, он снял фуражку, пожал с достоинством руку и сказал:
— А я узнал тебя еще вон на том пригорке.
Серые, проницательные глаза его чуть взволнованы. На шее висел бинокль.
— Внук подарил, — ответил он на мой любопытный взгляд. На лбу и щеках гармошка морщин.
Я знаю, что у него нет ни детей, ни внуков, и только какой-то дальний родственник летает на реактивном самолете. Но одинокому старику сильнее, чем кому-либо, хочется иметь родню. Бинокль для него — большой знак внимания.
Прошлое у него тяжелое. Отец был батрак. Доведенный жестокостью кулака до крайности, он сжег его усадьбу и попал в тюрьму, где и погиб. Мать, опозоренная тем же кулаком, утопилась в пруду. Подросток Яша, живя у хозяина, выполнял самую тяжелую крестьянскую работу. Нередко его избивали кулацкие сынки до полусмерти. После революции женился и, работая дни и ночи, так раздул свое хозяйство, что сам попал под раскулачивание. Оставив хозяйство колхозу, он уехал на Украину и научился пчеловодству.
Во время войны он партизанил. Немцы зверски замучили жену и двух детей. В родные Прудки вернулся «под старость лет» сиротой. О прошлом он вспоминает редко и неохотно.
Присмотревшись ко всей домашней обстановке, я не нашел каких-либо изменений. Стало быть, он живет один, без старушки.
Когда я приезжаю в Прудки, мы с Яковом Макаровичем разжигаем дымарь, надеваем белые халаты и сетки с яркими узорами и отправляемся осматривать пасеку. Он любит похвастаться своими пчелами. Поработав, кипятим чай на костре и усаживаемся за маленький столик на веранде.
— Ну, рассказывай, брат мой! — просит он.
Я рассказываю до тех пор, пока огромное солнце не спрячется за кустами притихшего пруда. Его интересуют многие страны…
— Жалко, что молодость ушла. Съездил бы. Сейчас не запрещено…
Это у него несбывшиеся мечты молодости, порыв. Я знаю, что для него нет ничего дороже и прекраснее Прудков. Здесь он пустил корни жизни, здесь хочет умереть.
Обычно он требует от меня все новых и новых рассказов, сегодня же молчит. Напившись чаю, я спрашиваю:
— Ну, начинать?
— Что?
— Рассказывать?
Яков Макарович молчит. Осторожно кладу руку на его спину:
— Что случилось?
— А ты разве не слыхал? — удивляется он и укоризненно качает головой. — Я думал, ты знаешь, потому и приехал.
— Ничего не знаю, — отвечаю растерянно и смотрю в его добрые подернутые грустью глаза. Что-то, думаю, стряслось.
— Значит, не знаешь, не сообщили тебе, — досадует он.
— В конце концов, что случилось?
— В Индии похолодание, — буркнул, пошевелив усами.
— В Индии? Ну и что ж?
Я не сразу смекаю, что холод — неприятная штука, что в Индии люди одеты легко, не привыкли к стуже. Поеживаюсь, хотя у нас теплынь.
— Жалко людей.
— И то верно: жалко. Однако люди спасутся, а вот пчелы могут померзнуть. Там ведь они живут на воле, под кустами. Сам же рассказывал.
Я улыбаюсь.
— Ну, хватит чудить, хватит. В чем дело?
Он стал передо мной, глаза — в глаза.
— Мед украли, сукины сыны! Понял? Три центнера увезли!
И он вот что рассказал.
В теплые ночи перепадали тихие благодатные дожди, к утру небо прояснивалось и начинало властвовать солнце. Оно так жгло, что к полдню просыхали дороги, исчезали лужицы, и кое-где земля начинала трескаться. Перед закатом горизонт темнел, откуда-то появлялись тучки, незаметно заволакивали небо. И снова лениво моросил дождик. И так было долго, и все вокруг росло не по дням, а по часам. Луга и лесные опушки утопали в цветах. Медосбор был на редкость обильный.
Яков Макарович ежедневно накачивал несколько фляг меда. Под вечер он запрягал лошадь в ходок, фляги ставил в короб и уезжал в Лебяжье. Наконец, все фляги были заполнены, а другой свободной посуды в хозяйстве не оказалось. Яков Макарович сердился: вот, мол, дожили. У него все ульи забиты медом, надо качать, а во что качать? Пчелы вынуждены бездельничать, чего доброго, начнут роиться. Как быть?