На его месте сердился бы любой пчеловод. Он наседал на председателя, тот разводил руками.
— Ну, что я могу поделать, Яков Макарович? Влезь в мою шкуру. Тебе фляги нужны. Дояркам тоже нужны. Молоко некуда сливать. Был бы у меня завод, где фляги делают, тогда — пожалуйста, хоть еще сто штук.
И председатель предложил ему взять широкую алюминиевую ванну. Яков Макарович поставил ее в пасечном домике прямо на пол и заполнил медом. Но ведь ее, ванну, не поднимешь и не увезешь на ходке. Старик замкнул домик и уехал в Лебяжье. Три дня он не появлялся на пасеке. В деревне он «решал семейный вопрос», подыскивал себе старушку.
— Такую подходящую не нашел, а к неровне, молодой, стыдно подступиться.
Он говорил это, покручивая ус.
— Вот и ходил, брат, по селу, расспрашивал да разузнавал. Смех и грех. Одна совсем было согласилась, но как узнала, что у меня фамилия Дудкин, сразу наотрез отказалась.
— Дудкиной не хочу быть. Вот если бы Уткиной — куда ни шло. Утка — птица, а дудка — пустота одна.
Когда он вернулся и вошел в домик, то увидел, что в ванне — ни росинки меда. Яков Макарович поскакал на лошади километра за два на дойку коров и попросил учетчика, молодого здорового парня, чтоб тот, приехав в село, позвонил в милицию.
А потом недоумевал: зачем на дойке учетчик? Молоко и без него никуда не денется. Там столько людей.
— Я-то ведь один качаю мед, без наблюдателей. Доверяют. А как же иначе?
Яков Макарович ждал приезда милиционера, потому, видно, и в бинокль посматривал. Его потрясла кража.
Я зашел в пасечный домик. На дне пустой ванны было много живых и мертвых пчел. Большое стекло в окне выбито.
Вскоре приехал милиционер. Меня пригласил в качестве свидетеля и консультанта. Пока тот осматривал замок, выбитое окно, чтоб найти следы преступлений, пчелы успели порядком его разукрасить. Нос вздулся, побагровел и стал похож на недозрелый помидор величиной с увесистый кулак. Руки зудели, и он безжалостно их царапал.
Милиционер отозвал меня в сторонку и сообщил доверительно:
— Здесь дело нечистое. Вы, конечно, догадались, — добавил он таинственно.
Я пожал плечами, не понимая, куда он клонит.
— Заметили, что осколки валяются снаружи, около стены? Значит, окно выбито изнутри. Вор-то свой, должно быть?
Я проверил. Он говорил правду.
— Так вы предполагаете, что кто-то подобрал ключ… залез в помещение, а потом разбил окно?
Тот задумался.
— А зачем вору разбивать окно, когда уже залез в домик?
Он опять был прав.
— Такой фокус — для простачков. Зачем старику было уезжать на три дня?
— По своим делам. Он честный человек.
— Разберемся.
Милиционер сел на мотоциклет и уехал.
— Что? Меня заподозрил?
— Нет, Яков Макарович.
— Чего уж там, брат. Знаю. Не скрывай, — махнул он рукой и начал сколачивать рамки. Лишь бы чем-нибудь заняться.
Всю ночь он ворочался на своей деревянной кровати, вздыхал, думал о случившемся.
— Не спишь, брат? — обратился он ко мне.
— Что-то не идет сон.
— Вот как, брат, дело оборачивается, а?
— Плюньте вы на это. Милиционер толковый парень…
— Не он, так другие могут подумать, что я взял…
— Пусть думают.
— Неужто во мне будут сомневаться? Ведь я столько лет хожу за пчелами, мед качаю без надзирателей. Может быть, кто и тянул бы себе, свату, брату. А я — боже упаси. Да вообще сейчас люди стали не те. Грешно говорить. Живут, мало в чем нуждаются. Но вот кто-то же польстился…
— Не беспокойтесь. Вас люди знают.
— Да. Это ты верно сказал: знают меня хорошие люди. Чего это я разохался!
Он как будто повеселел, встал, закурил в темноте самосаду и вышел. Ночь лунная, синяя. В распахнутое окно слышно, как миротворенно шелестят ветки тополя, где-то кричит ночная птица, видно мигание далеких звезд. За палисадником на поляне паслась лошадь, фыркала, отбиваясь от комаров. К ней подошел хозяин, очевидно, погладил по шее и заговорил, как с человеком.
— Ну, что, брат, скучно или кости болят, хочешь на покой? Нет, брат, шалишь. Мы еще походим по земле. Жуй, жуй! А я вздремну малость…
Эта лошадь была чуть ли не ровесница Якова Макаровича.
Рано утром приехал тот же милиционер с депутатом сельсовета. Он был вежлив, даже казалось, что заискивал перед Яковом Макаровичем. Разговор не клеился, старик дулся и не скрывал это.
Мы еще раз внимательно осмотрели окно и заметили на торчавшем в раме треугольном стеклышке рыжие шерстинки. Меня осенила догадка.
— Вы, Яков Макарович, когда уезжали, оставляли в домике свою Муху, собачонку?
— Нет. А что?
Я показал ему шерстинки.
Старик постоял, подумал.
— Здесь, брат, появился какой-то одичавший кот. Здоровенный такой, но худой. Видать, голодный был. Я заманил его, накормил свежей рыбой и закрыл перед отъездом. Пусть, думаю, мышей погоняет.
Они больно стали беспокоить, мыши-то. Соты грызут.
Позвал кота:
— Кис-кис-кис!
Заглянул под ящики с рамками, за старые ульи, под лавки.
— Его здесь нет, Яков Макарович. Все ясно. Это он выбил окно.
— Ну и что ж из того? Может быть, кот унес с собой весь мед? — невесело улыбнулся пчеловод.
— Нет, конечно. Ваш мед дома.
— То есть, как дома? Ты что-то не того, брат. У меня дома? — удивился Яков Макарович.
— В ульях, Яков Макарович. В ульях! Пчелы нашли лазейку в окне и вытаскали весь мед. Поняли?
Старик взглянул на милиционера.
— Как не понять! Теперь понял.
— Три центнера меда для ста пчелиных семей сущий пустяк. За три дня они легко справились с этой работой.
— Верно! Как это я, брат, не догадался об этом? — досадовал пчеловод.
Мы надели халаты, сетки, разожгли дымарь и пошли осматривать ульи. Соты, из которых накануне откачали мед, были снова заполнены.
— Вот как, брат, бывает: мед дома, а мы его ищем. Как в той сказке: «Старуха, где моя трубка?» А трубка в зубах.
Вечером мы сидели на веранде, молча смотрели на закат, на тончайшие узоры облаков, на нежные переливы красок. Было тихо. Где-то задергал коростель, закричала перепелка. Со стороны озера повеяло прохладой. Я уловил запах камыша, воды и леса. Далеко-далеко закричала куропатка. Яков Макарович оживился.
— Ну, брат, расскажи что-нибудь про индийских слонов.
Я облегченно вздохнул.
ВЕСЕННИЙ ЭТЮД
Я приехал в село. Это было в конце марта. Ночью неожиданно выпал мягкий волокнистый снег. Казалось, что каждая яблоневая ветка в саду обросла лебяжьим пухом. Видно, зима напоследок решила удивить мир своим великолепием, порадовать глаз ослепительной белизной вокруг.
Однако утром заиграло солнце по-весеннему молодо и задорно, и сбежал снежок мутными ручейками. С крыш потекла вода, около палисадника образовалась небольшая лужица. Перешагнуть можно.
На тополе сидели воробьи — грелись на солнышке. И вот вдруг зачирикали, загалдели. Два-три наиболее вспыльчивых то и дело налетали друг на друга и — только пух по сторонам.
А через минуту трое самых крикливых воробьев спрыгнули с ветки прямо к лужице. Она морщилась и холодно поблескивала на солнце. Два смельчака ринулись в воду и начали нырять, плескаться, трепыхать крыльями, да так, что дух захватывало. А тот, что остался на отмели, щебетал, чирикал сильнее других и, вероятно, командовал: давал указания, как надо нырять. А когда убедился, что его подчиненные искупались, смело прыгнул в воду, в самую синюю глубину. Только голова виднелась.
Воробьи на тополе и на плетне, вытянув шеи и затаив дыхание, наблюдали за первым весенним купанием.
Очень важные краснолапые гуси (серые и белые) и медлительные утки стояли на бугорке и с завистью смотрели на храбрых воробьев. Как же! Первые открыли купальный сезон этого года.
Подошел нарядный петух с курицей. У него была величественная осанка и красная мясистая борода. Петух постоял, осмотрелся. А когда понял, что тут происходит, взлетел на плетень, захлопал крыльями, как будто зааплодировал, и на всю улицу закукарекал:
— Кукареку! Какую реку переплыли, какую реку?!
И на других плетнях и заборах другие петухи тоже захлопали крыльями и закричали:
— Какую реку переплыли, какую реку?! Кукареку!
Воробьи-купальщики гордо выпрыгнули на бережок, с достоинством отряхнулись и сели на подоконник — погреться на солнышке: они это заслужили.
А ленивые утки недовольно закрякали, загоготали, видно, поругались между собой, обозвали друг друга обидными словами и медленно поплелись домой.
— Кря-кря-кря!
Дескать, зря уступили первенство. Зря!
— Га-га-га! — смеялись надменные гуси. — Чего же спали?
— Куда там им! Куда там им! — закудахтала курица.
Петух долбанул ее в голову: дескать, не суйся вперед мужа. А потом закричал на все село:
— Какую реку переплыли?! Кукареку!
И всем стало известно, что воробьи первые открыли купальный сезон.
БЕРЕЗОВЫЙ СОК
Чуть брезжил рассвет, когда я вышел на охоту. Я долго бродил по лесу, устал и сел отдохнуть у подножья огромной серой скалы. На ее причудливом уступе виднелось большое гнездо орла-беркута, которое было сложено из толстых прутьев и сухих веток. Маленькие птички отыскали в гнезде углубления и устроили себе жилище. Им не страшно было жить рядом с пернатым хищником, которого опасаются многие звери. Они, казалось, нашли здесь надежную защиту от своих врагов.
Бойкие птички порхали около орлиного гнезда, не обращая внимания на его грозного хозяина, сидевшего тут же, на скале.
Передо мной внизу, в долине, на много верст простиралось болото, окаймленное молодыми сосенками и густой осокой. Где-то в зарослях камыша громко «бухал», как в пустую бочку, болотный бык. Нельзя было представить себе, что это ревет очень осторожная птица выпь: крик ее напоминал глухой рев огромного зверя.
Очень трудно увидеть выпь в зарослях камыша: вытянет шею и стоит неподвижно, и кажется, что это торчит из воды какой-то сучок. А если дунет порывистый ветер, то в такт камышам начнет качаться тонкая шея выпи.