Была весна. Вечерело. Мы сидели на завалинке и смотрели на синее притихшее озеро. Оно подползло к самому бугру и нежно лизало старые корни косматых ив. Где-то в их листве спрятался скворец и пел, подражая то соловью, то жаворонку, то стрекоту сороки.
Вечерние лучи, прорвавшись сквозь тугое облако, щедро брызнули на землю. Озеро засверкало, заискрилось серебристой чешуей. Радужная дорожка протянулась от нашего зеленого берега к противоположному. Так и хотелось встать и пойти по этой дорожке к тому берегу, в лес.
Из-за ближних березок показался человек с мешком за плечами. Это был мужчина лет тридцати, высокий, большеглазый. Поравнявшись с нами, он снял потертую фуражку и кивнул:
— Приятного отдыха!
Я заметил, что к его щетинистому подбородку прилип старый осиновый лист.
— Федор Васильевич, куда спешишь? Посиди малость с нами, — остановил его Михаил Никандрович.
— Жена ждет. Надо помочь по хозяйству, — сказал он, опуская на дорогу тяжелый мешок.
— Ничего. Подождет твоя женушка. Иди сюда и мешок тащи.
Тот мял в руках фуражку.
— Давайте, давайте!
Лесообъездчик отодвинулся, освободил место на завалинке для Федора Васильевича. Сказал, обращаясь ко мне:
— Знакомься. Коноводов, наш пчеловод.
Федор Васильевич смахнул с подбородка листок и, смущенно улыбаясь, протянул мне руку.
— Рад познакомиться!
— Развязывай мешок, — неожиданно приказал Бархатов, не дав присесть Коноводову.
— Да, ты что, Михаил Никандрович! — воспротивился пчеловод, остановив на лесообъездчике большие, просящие глаза.
— Давай, давай! Покажи-ка гостю, что несешь. — Бархатов многозначительно подмигнул мне. Коноводов нехотя развязал мешок, и я увидел среди сухих листьев и былинок множество муравьиных яиц (куколок) и живых черных муравьев.
— Зачем это? — удивился я.
— Он курочек кормит, — не без иронии пояснил Михаил Никандрович. В его словах, в прищуре глаз сквозила насмешка.
— Да, курочек, — серьезно подтвердил Коноводов, поспешно завязывая мешок.
— Корысть его заела, — опять ехидно заметил Бархатов, пощипывая короткую бородку. Федор Васильевич весь потемнел.
— Меня-то корысть заела? Стыдись, Михаил Никандрович! Я, можно сказать, опыт провожу. Кроме зерна даю птице муравьев. Испытать надо: не лучше ли так?
— По-твоему, лучше? А по-моему, без муравьев лес может погибнуть. Лес! Ты хорошо это понимаешь, а делаешь на вред мне. Только на вред! Ты знаешь, — повернулся ко мне Бархатов, — в лесу он выплескивает на муравейники мазут и поджигает. Это же варварство! — Бархатов гневно сверкнул на него глазами.
— Погоди, Михаил Никандрович, не горячись, — миролюбиво упрашивал его Коноводов, усаживаясь рядом со мной. — Представляете: они лезут в ульи и, наверное, медок воруют. В иной заглянешь, а там их тысячи.
— Наверно, наверно, — передразнивал Бархатов. — Чепуха и только. Не выдумывай.
— Вот ты, Михаил Никандрович, клянешься, что муравьи помогают тебе, убивают вредных насекомых, — сказал пчеловод и с еле уловимой хитрецой скользнул глазами по моему лицу, желая найти во мне поддержку: — А почему муравьи не убивают тлю? Почему? Она ведь поедает листья.
— Дружба у них, — буркнул Бархатов.
— Эта тля, — твердил свое Коноводов, — выделяет сладкую падь, пчелки делают из пади мед, а зимой погибают. Иногда вымирает вся пасека.
— Знаешь, что я тебе скажу: опасный ты тип. Ей-богу, опасный! — вспылил Бархатов.
— «Типом» не обзывай. Это серьезное слово и обидное. А я не люблю обиды.
— Да как же с тобой иначе? Тебе говоришь: белое, а ты свое — черное.
— Ты сумей доказать свою правоту.
— А что доказывать? Пойми, пчелиная голова, что рыжие муравьи в нашей стране подлежат охране. Есть такой закон.
— Так уж и закон? Чтобы о муравьях законы писали? Глупо.
— Да. Есть. Стало быть, ученые знают: вред приносят муравьи или пользу.
— Стало быть, знают, — неожиданно согласился Коноводов и задумался. Сник. — Ученые не ровня нам.
— Именем этого закона я и оштрафую тебя. Вот свидетель. Сейчас составим акт.
— Да ты что, Михаил Никандрович! Ну, поговорили, поспорили — и делу конец. Я ведь набрал не рыжих муравьев, а черных. Зачем хорохоришься?
— Смотри. Предупреждаю последний раз. Прекрати свои опыты.
И лесообъездчик ткнул пальцем в мешок. Коноводов молча взвалил ношу на сутулые плечи и пошел. Бархатов крикнул ему вслед:
— Не попадайся больше — взгрею.
Тот ничего не ответил. А Михаил Никандрович начал жаловаться:
— Не пойму его. Чудак. Ох, и чудак! Себя замучил и другим не дает покоя.
— А что? — поинтересовался я.
— Да как бы тебе сказать? Все у него наоборот. Во-первых, женился не на своей деревенской, а на гречанке. В войну из Греции вывезена. Встретил ее в вагоне, втюрился по самые уши и тут же при людях признался в любви. Вот и возьми его за рубль двадцать! Стеснительный как будто, а тут хватило духу отмочить такой номер. Я бы со стыда сгорел. А может, он правильно поступил. Свое счастье встретил, зачем его терять? Привез он гречанку в деревню. Люди так и ахнули: писаная красавица. Глаза большие, черные. Одним словом, не нашенские глаза, а южные. На руках ее носит. Детей понарожали полный двор, всяких мастей дети: и смолянистые, и белобрысые. Живут дружно. Сама, гречанка-то, птичницей работает. Вот он и подтаскивает мурашек, чтоб яйценоскость увеличить.
Бархатов помолчал, наклонился и покопал палочкой землю. А я думал о Коноводове и гречанке, которую судьба забросила в далекую сибирскую деревню.
— Опыты все проделывает. В прошлом году где-то вычитал, что летом за Полярным кругом пчелы работают почти круглые сутки. Там, видишь ли, солнце не закатывается. Я бы на это не обратил внимания, а он рассудил по-своему: надо и у нас продлить день, тогда, наверное, пчелы соберут меда в два раза больше. Засела эта мысль в его голове. Пошел к председателю и внушил ему: так, мол, и так, надо электрифицировать поле, где растет фацелия. Ну, поставили несколько столбов, провода протянули, лампочки с рефлекторами повесили. Все честь по чести. Почти все село собралось смотреть, как пчелы будут ночью собирать мед. Интересно же! Только из его затеи ничего не получилось: некоторые пчелы вылетели на яркий свет, кружились около лампочек и терялись. Посмеялись люди и разошлись. Чудак!
Я улыбнулся, вспомнив неуклюжую фигуру Коноводова и его большие мечтательные глаза. Может быть, он хороший чудак, безвредный, фантазер! Такие чудаки как-то скрашивают жизнь.
Назавтра Бархатов, у которого я проводил отпуск, уехал по делам на целую неделю. Я встречал утренние зори на озерах: ловил рыбу, бродил по лесам. Как-то вспомнил о Коноводове и решил навестить его. Примерно знал, где находится пасека, и отыскать ее не составляло труда. На полях вовсю шли весенние работы. Тракторы вдалеке напоминали черных коренастых жуков, торопливо и деловито обнюхивающих землю. Временами они останавливались, как бы делали передышку. Трактористы что-то хлопотали, очевидно, ремонтировали, а потом жуки снова начинали сердито гудеть и ползать взад-вперед, принюхиваясь к мягкой и теплой пашне.
А земля, разморенная майским солнцем, дышала полной грудью и сладостно вздрагивала… Над черно-бархатным полем трепетали, переливались, как волны, серебристые струйки воздуха, взлетали белогрудые чайки, и казалось, что там, за горизонтом, начиналось безбрежное море. Только не было видно лодок и парусов.
Я шел по березовой роще, которая напоминала майский девичий хоровод. Я шел и слушал музыку: то журчала вода, пели птицы, шелестели молодые липкие листья и где-то за лесом гудели тракторы. Я остановился, обнял одной рукой самую стройную и красивую березу, зачарованно посмотрел на нее. Она своей вершиной вонзалась в синеву… И вдруг под ногами звякнуло ведро. Я оглянулся. Рядом и чуть поодаль почти под каждым деревом стояли кувшины, бидоны, ведра. Кто-то изранил, изрубил топором деревья, выдолбил глубокие печурки. По берестяным желобкам стекал в посуду березовый сок. За ближними кустами слышался звон пилы; кто-то стукнул топором, кто-то засмеялся. То были лесорубы.
Я раздвинул кусты и увидел человек шесть. Среди них — две женщины в стеганых штанах, кожаных рукавицах, с топорами в руках. Я кашлянул намеренно громко, чтобы меня услыхали. Подошел, поздоровался. Они прекратили работу.
— Дышите свежим воздухом? — насмешливо спросила меня женщина. — Прогуливаетесь?
— Да. Зачем пилите?
— Профессия у нас такая, — неохотно пояснил старик, лежавший на куче свежего хвороста. — А вам что за интерес?
Я кивнул на березы, из которых вытекал сок.
— А… Вот ты о чем! — вмешался в разговор парень, очевидно, сын старика. — Дерево не человек, не застонет. Зарастут раны. Все затянет корой. А вообще мы ведь всю эту рощу под корень… — И он протяжно свистнул, со смаком, как сказочный Соловей-разбойник. Лихо свистнул. — Сок пьем, когда уморимся.
Неожиданно показался Коноводов. В одной руке он держал роевню из бересты, в ней жужжали пчелы, в другой — сетку. Взгляд у него был необыкновенно суровый, жесткий.
— Что вы здесь делаете? — спросил Коноводов властным голосом.
Я не узнавал его.
— Мы-то? — нагло переспросил парень. — Семечки лузгаем. А что?
— Зачем рощу губите, спрашиваю?
— Ну что ты пристал, Коноводов? Твое дело — пчелок дымком окуривать, — сказал парень, облизывая толстые губы. Все засмеялись. — В лесу мы хозяева.
— Замолчи! — прикрикнул Коноводов, решительно шагнув вперед.
— Смотри-ка ты, напугал, — почесал в затылке старик. — Не ерепенься, Коноводов, не чуди. Нам указали, мы и рубим. Ну чего, право? Постесняйся хоть чужого человека.
— Да разве можно так?! — смягчился Федор Васильевич. — Такую красоту губите. Может, сами не раз приходили сюда за смородиной, за костянкой, за грибками. А сколько птицы здесь: куропатки, тетерева! Да что там говорить…
— Оно, конечно, так, — согласился старик. — Да, видно, созрела роща. Вот ее и под корень…