— Созрела! Вот ты, Карпыч, уже перезрел. Значит, и тебя пора уже под корень?
— Не блажи. Отвяжись к черту! Сашка, успокой его дрючком. Вдоль спины…
Сашка встал.
— Возьмите сетку! — приказал мне Коноводов, до сих пор как бы не замечавший меня. — Наденьте на голову.
Я повиновался.
— Вон отсюда! — крикнул он лесорубам.
— Сашка, чего ждешь? Дрючком его, — невозмутимо сказал старик, посасывая трубку.
Парень потянулся за березовым суком. Коноводов мгновенно вытряхнул из роевни пчел. Женщины взвизгнули и пустились бежать, прикрывая лицо руками. Несколько пчел впилось в Сашкины румяные щеки и лохматую голову.
— Караул! — завопил отчаянно парень и кинулся наутек.
Старика тоже как ветром сдуло с хвороста. Он подхватился и, придерживая штаны, юркнул в кусты. Я невольно улыбнулся.
— Зачем вы так поступили? — спросил я Коноводова. Он виновато заморгал.
— Для пользы дела. Срубить легко, а попробуй вырасти хоть одно дерево.
Мы вышли на поляну, где стояли ульи.
— Надо что-то делать с березовым соком, — озабоченно сказал он, направляясь к вагончику.
Он вытащил большой котел, подвесил его над костром, затем принес из рощи два ведра с соком и вылил в котел.
— Квас, что ли, делать будете?
— Нет, мед. Сок не возьмут пчелы. Жидковат, мало сахару. Надумал выпарить, чтобы погуще был.
И он пошел в рощу за остальной посудой.
— Коноводов! Эй, Коноводов! — издали кричал старый лесоруб. — Ну-те к черту с пчелами. Не дури. Слышь! Отдай струмент и посуду. Коноводов, слышь!
…Вечером я приехал сюда с Бархатовым. Тот, здороваясь, сказал:
— В гости к тебе. Чайком попотчуешь? А?
— Это можно, — ответил Коноводов.
— Но сначала пойдем на березы глянем, — посоветовал Бархатов.
— Больно на них смотреть: изуродовали! Жуть!
— Ну, как знаешь. Тогда я один.
И лесообъездчик скрылся среди деревьев. Вскоре он вернулся. Хмурый.
— Да, ошиблись ребята, не в ту деляну попали. Я сам виноват. Не указал…
— То-то что виноват, — укорил Федор Васильевич.
Напившись чаю, мы сели в ходок. Бархатов взял ременные вожжи и сказал Федору Васильевичу:
— За рощу спасибо, а муравьев все же не трожь…
Мы поехали. Я оглянулся. Коноводов занимался своими ульями. Как ни в чем не бывало.
Вот тебе и чудак, которому до всего есть дело.
Прошел год. Однажды мы с товарищем забрели далеко за пределы своего района. Я нес фотоаппарат и небольшую палатку из зеленой материи, в руках у моего друга Антона Шарова был портативный магнитофон. Уже несколько дней мы скитались по лесам, по берегам озер и вконец измотались, устали. Антон записывал на магнитофонную ленту птичьи голоса: трели жаворонка, одинокий призывный плач кукушки, торжествующие крики лебедей, блеяние бекаса над болотом, стон чибиса. Я при удобном случае фотографировал что-нибудь интересное.
Обычно, остановившись где-нибудь на опушке леса, мы натягивали на каркас из толстых прутьев палатку в виде куба, Антон настраивал магнитофон, подводил провод с микрофоном к гнезду или к дереву, на которое, по его предположению, должна непременно сесть птица. Занятие это увлекательное, но трудное: требует выдержки, сноровки и терпения.
…Мы подошли к озеру. Оно не очень широкое, но зато длинное, берега плоские, заросшие камышом.
Было тихо. Земля излучала тепло. Пахло мхом и озерной прелью. Тут и там над озером взлетали утки, крякая, описывали круги и садились где-то в зарослях. Болотный лунь, лениво помахивая крыльями, низко скользил над камышом, почти касаясь его верхушек. Стаи белых чаек иногда преследовали его с неистовым криком, а он все так же спокойно плыл в воздухе и высматривал добычу. Порой ему надоедал этот истошный вопль, и он бросался на преследователя. Чайки трусливо рассыпались кто куда.
У берега по мелководью бегали вперегонки кулики на проволочных ножках, запускали в воду свои любопытные шилообразные клювы, что-то на бегу щупали, проверяли. Все это делали скороспешно. Ведь берег большой, его надо проверить за день не в один ряд. Солнце уже начало падать вниз, к горизонту. «Кули-кули! — кричали петушки. — Скорей-скорей!» И они срывались всей стайкой и уносились вдоль берега, прижимаясь к зеркалу воды.
Я присмотрелся к озеру. Среди тростника качались черно-бурые головки рогоза. В детстве мы любили их сламывать и подбрасывать в небо: кто выше. Мы набивали рогозовым «пухом» подушки и даже делали из него бездымный порох.
Я заметил, что среди камыша кто-то плывет, стремительно разрезая воду. Это ондатра. Она несет в зубах белый, сочный и сладкий корень рогоза. Я прицелился и нажал на спуск… фотоаппарата.
Антону хочется записать рев болотного быка — выпи. Он хмурится. Я ему мешаю. Молча надеваю резиновые полуболотные сапоги и лезу в воду. Через минуту исчезаю в густых зарослях камыша. Мне повезло: за стеной тростника показалась зеркальная гладь, где плавало, слегка покачиваясь, гнездо чомги (поганки рогатой). Сделанное из сухих тростинок и листьев, оно было прикреплено к упругим прямостоячим стеблям камыша. Здесь затишно, но если бы гнездо оторвалось, волны все равно далеко не угнали бы его. Я передвигаюсь с большой осторожностью, но хозяйка гнезда все равно услышала подозрительный всплеск воды, приподнялась, вытянула шею. На ее голове торчали перья в виде двух рогов. Я навел аппарат — птица бесшумно нырнула в воду.
Окинув взором бескрайнюю озерную равнину (она рябила, играла солнечными зайчиками), я увидел на воде невысокие березы. Они стояли в одном ряду метров на двадцать — тридцать одна от другой, как солдаты в строю. Листья на ветках завяли, пожелтели, как от огня, но не осыпались. Шеренга берез протянулась от северного к южному берегу, пересекла озеро поперек. Видимо, кто-то воткнул березки в илистое дно. А зачем? Охотникам эти вехи вряд ли нужны…
Я вышел на берег. Антон спал на траве, разбросав руки, как будто хотел обнять землю. Я растолкал его:
— Не спи где попало. Выпь ревет. Слушай!
И правда: недалеко бухал «бугай». Антон вскочил, начал настраивать магнитофон.
На лесной полянке мы наткнулись на пасеку. Нас встретила лаем огромная серая овчарка. Из шалаша вышел смуглолицый пчеловод. Это был мой старый знакомый Коноводов Федор Васильевич, чудак. Он зарос курчавой черной бородой и смахивал на цыгана. Высокий, немного сутулый, глаза сияют добротой, хорошей человеческой радостью.
— Сколько лет, сколько зим! Прошу к моему шалашу, дорогие гости.
Обнялись.
— Вот живу один, как леший. Скоро буду бояться людей. Отвык. А все из-за меда. Нет, несладко он достается. Комары изъели, живого места нет.
— И так каждый год, Федор Васильевич?
— А то как же!
— Кто же вас неволит?
— Неволит! Да попробовал бы председатель не послать меня на кочевку, так я бы не дал ему житья. Нет, тут, брат, не неволя, а добровольное изгнание, по любви все делается. Тут такая красота! Один запах ветра чего стоит! А какие закаты по вечерам…
— Вы только что жаловались на судьбу…
— Похныкать — это слабость каждого, — улыбался Федор Васильевич.
Я люблю пчеловодов за их романтику и «чудаковатость», за то, что они, как отшельники, с весны до осени живут где-нибудь в горах, в тайге, в степи, вдали от родных и друзей, забывая об уюте и покое. Одиночество — их подруга. Однако любого оторви от пасеки — и он затоскует, как ребенок, которого отняли от груди.
Федор Васильевич расспросил нас: куда и зачем идем, а когда узнал, снисходительно улыбнулся:
— Тоже занятие.
Около шалаша дымился костер. Мы присели. Коноводов разгреб золу и выкатил палочкой несколько печеных картофелин.
— Желаете?
— С удовольствием, — сказал Антон, протянув обе руки.
— Я тут еще весной вскопал небольшой клочок земли, посадил кое-что: лук, огурцы, — пояснил Коноводов и принес пару огурцов, нарезал сала.
Антон уплетал за обе щеки.
— Вы как сюда попали? — спрашиваю у Федора Васильевича.
— Очень просто. На старом месте нет медоносов. Сюда приехал.
— А я и здесь не вижу медоносов: лес да озеро, — заметил Антон.
Федор Васильевич многозначительно помолчал.
— Да, кстати, зачем на озере стоят березы?
— Вон видите: на том берегу желтеет донник? — указал Коноводов. — Когда оттуда ветерок, то медом пахнет. Та земля не наша, соседнего района. Совхозу принадлежит. Директор несговорчивый, упрямый. Не разрешил поставить пчел около донника. Сколько я ни пытался убедить — ничего не получается. Своих пчел не имеет, а для чужих места жалко. Как собака на сене: сам не гам и людям не дам. А пчелам ведь не запретишь. Для них не существуют писаные законы. Идут на донник прямо через озеро. А когда возвращаются, нагружаются нектаром, то падают в воду, тонут. Вот я и придумал поставить им вехи. Летите, голубушки, прямо. А когда устанете, то присядете на ветки, отдохнете и — домой. Это вроде пчелиных аэродромов я им устроил. Хорошо получается: весь нектар соберем с донника назло директору. Ему наша смекалка невдомек, — улыбнулся Коноводов. — А я уже сдал двести пудов меда (Федор Васильевич любит пуды). А если бы не вехи, то все пчелы утонули бы в озере. И меду не было бы.
Я молчу, но в душе одобряю Коноводова за его смекалку. И он понимает это.
Над моей головой шелестит старая ветвистая береза. Я выгартываю из золы обуглившуюся картофелину, разламываю и, обжигаясь, ем.
Тихо.
Небо бездонное, голубое. Солнце белое, даже чуть-чуть желтоватое, как колесо сыра, катится над озером. Вода рябит, играет зайчиками. Над узкой прибрежной полосой камыша скользит лунь.
В воздухе жужжат пчелы. Все торопятся. Их трасса пролегает через золотые вехи на тот берег, где желтеет донник.
Я втягиваю в себя воздух, набираю полные легкие: пахнет медом. Не от картошки ли такой запах? Нет. Это с того берега, куда прямо по воде шагают вехи, куда летят пчелы.
Коноводов доволен. Он вернется домой и всю зиму будет рассказывать людям, как перехитрил директора совхоза из чужого района.