МЕДОВЫЕ ХВОСТЫ
Я ехал в Москву. В вагоне читали книги, спали, ели, разложив на столиках узелки и свертки, играли в карты, шахматы, просто разговаривали.
Широкоскулый рыбак с Дальнего Востока хвалился Охотским морем и рыбой. Море у них глубокое, бурное, а рыба огромная. Такой нет нигде.
— Кета у нас вот такая! — Он широко развел руками, как будто растягивал гармошку, поглядывая то на одного, то на другого. Все удивленно качали головами. А один щупленький старик в очках с разбитыми стеклами сказал с завистью:
— Большая кета… В наше озеро такую бы пустить. Размножилась бы, наверно, а?
И он заглядывал каждому в глаза, искал поддержки.
— Ты, поди, припас на зиму-то всякой: и копченой, и вяленой?
Курносый с обветренным лицом рыбак улыбался, в глазах сквозила хитринка:
— Не в этом дело, папаша. Надо смотреть на жизнь шире.
Садовод из Алма-Аты, усатый украинец, хвалился яблоками:
— Вот какие у нас!
При этом он растопыривал пальцы обеих рук, будто держал яблоко покрупнее арбуза.
А старичок в очках жадно смотрел на воображаемое яблоко и смачно чмокал губами.
— Вот, поди, и насушил, и намочил, и так в свежем виде припас. Нам бы такие яблоки!
— Слушай, отец, где ты живешь? — спросил старика грузин. Он, этот грузин, смотрел несколько высокомерно.
— На Севере, сынок, в глухой тайге, — ответил смиренно старик.
— А ты знаешь, что такое инжир? А?
— Понятия не имею, сынок.
Грузин приподнял брови и зацокал языком: цо-цо-цо!
— Ну, а миндаль пробовал?
— Нет.
— Да что ты говоришь!
Тот прищурил глаз, соображая, чем бы еще удивить.
— Слушай, отец, а мед видал?
Старик оживился.
— Медом ты меня не удивишь. Ты сам, брат, не видывал такого меда, какой бывает у нас. Реки можно залить, особливо во время взятка.
Грузин недоверчиво посмотрел на старика.
— Где берете?
— Кипрей дает.
— Кипрей? — переспросил он строго и вынул из внутреннего кармана записную книжку. — Кем он работает?
— Это трава такая медвяная… Случается, что лес выгорает, образуется чистое место, гари по-нашему. На этих гарях и поселяется кипрей — целые заросли! На много верст вокруг. Ну, стало быть, пчелы берут нектар с кипрейных цветков. А кипрей столько выделяет сахара, что пчелы не успевают его собирать.
— Ой, ой, ой! — качал головой грузин. — Безобразие!
Непонятно, в чем было «безобразие»: в том ли, что кипрей так щедро выделял нектар, или в том, что пчелы не успевали собирать его.
Рыбак сморщил лоб, а садовод задумчиво покрутил ус.
— Что же вы делаете, когда пчел нет?
— Что делаем, спрашиваешь? — Старик усмехнулся, с хитрецой прищурив глаз, смерил его недобрым взглядом. «Погоди, малина тебе в рот, ты думаешь, что я на Севере живу — так и питаюсь еловыми шишками и, кроме медведя, никогда никого не видел? Нас голыми руками не возьмешь».
Он торопливо почесал маленькую всклокоченную бородку.
— А вот что. Загоняем в кипрей табун лошадей с длинными хвостами. Хвосты волокутся по кипрею, смачиваются нектаром, потом выжимаем их. Три-четыре хвоста — бочка меда. — Дед широко раскрыл глаза и не мигая смотрел на соседа.
— Веришь? — спрашивал он рыбака. Тот пожал плечами.
— А ты? — обратился он к алма-атинскому садоводу.
— Да як тоби сказать?
Грузин громко хохотал, накручивая аккуратно подстриженные усики.
— Ой-ё, ох-хо-хо! Ловко нас разыграл. Ну, сибиряк!
Потом снова прищурил левый глаз, как будто уточнял: верить старику или не верить. И очень серьезно спросил:
— Слушай, отец! Почему в Казахстане не сеют такой кипрей? Хоть пчел там мало, зато есть где сеять и лошадей полно: тысячи хвостов для сбора меда. А?
И опять захохотал громко, заразительно. А старик скромно сказал:
— Вот ведь как бывает в жизни. У одного кета по сажени, у другого яблоки крупнее арбузов, а у нас конскими хвостами мед собирают. И ничего, не хвастаем.
ЧУДЕСА
С утра я бродил по полям и перелескам, выбирал новое место для пасеки. Дело это не простое: надо, чтобы и медоносы были рядом, и вода, и лесок, ограждающий пасеку от северо-западных ветров, и хотя бы мало-мальская подъездная дорога. Наконец, мне приглянулась одна очень веселая поляна на заветренной стороне березового колка. Я назвал ее Солнечной Поляной. Тут же я обнаружил старый колодец. Он оброс лозняком и хорошо сохранился. Это для меня было целое открытие. Я сел у дороги отдохнуть. Тихо вокруг. Слабый ветерок лениво покачивал травы, стрекотали кузнечики, где-то кричала иволга: чиво-чиво-чиво! Небо было голубое и глубокое. Где-то плавали белые мягкие облака. Они на глазах пухли, принимая причудливые формы: то превращались в зверей с раскрытыми пастями, то — в огромных птиц.
Я смотрел на облака и думал о том, что в прошлом году в хозяйстве затянулись осенние работы и даже не успели под зиму посеять фацелию. Посеяли ее только весной, и для пчел сейчас наступила трудная безвзяточная пора. Им негде собрать нектар. Уже давно отцвела медуница, поблекли на ивах золотые сережки, и только за селом на лужайках цветут одуванчики. Надо быстрее перевозить пасеку сюда, на новое место.
Каждый день я пересекал вдоль и поперек фацелиевое поле и присматривался к кудрявым растениям: не появились ли сине-фиолетовые цветки. Нет. Фацелия не торопилась, ждала своей поры. А мне не терпелось… Но, кажется, уже недолго ждать.
Из-за леса показался человек на велосипеде. Он ехал тихо, посматривая на лес и поля. Это был Тимофей Емельянович Небогатов, колхозный кузнец.
Ему давно перевалило за шестьдесят. Пора бы и на отдых, но он не собирался расставаться с кузницей.
Тимофей Емельянович, высокий, сухощавый старик, положил велосипед на бровку дороги и сел рядом со мной.
— Ездил в Орлову елань. Узнал вчера, что там стоят конные грабли. Летось бросили, и никому нет дела.
Он достал узорчатый кисет, вышитый чьей-то умелой рукой, развернул и набил трубку табаком.
— А ты что тут? — спросил, прикуривая.
— Место облюбовал для пчел.
— Кочевать думаешь?
— Надо кочевать.
— Не цветет твоя красавица? — кивнул он бородой на фацелию.
— Нет.
Небо над горизонтом посинело, как от натуги, глухо зарокотал гром.
— Давно пора бы, — весело подмигнул мне старик. — Ночью вокруг луны были малые кольца. Я так и подумал: переменится погода — и не ошибся.
— Тимофей Емельянович, говорят, что ты (мы с ним на «ты») любишь сказки про волшебников? — неожиданно спросил я.
— Есть такая слабинка. А что?
— И я тоже люблю. Мне бы сюда одного волшебника.
— Зачем он понадобился?
— Чтоб махнул рукой — и фацелия зацвела.
— Будет такое время. Сказывают, что в Средней Азии уже опрыскивают чем-то хлопок, и все коробочки раскрываются. Это же волшебство! А вообще я так понимаю: вокруг нас много чудес, только мы их пока что не разгадали.
— Кто же их творит?
— Природа. Мы вроде бы дети: растем и постепенно прозреваем, открытия делаем.
— Ну, допустим…
— Я с малых лет верил, что родился на свет не зря, должен сделать какое-то чудо. — И он многозначительно посмотрел на меня.
— Вот как! Ну, и что же?
Он взглянул на горизонт, где ворчал гром, пощурился на солнце, видимо, определял, который час, не пора ли домой, и начал:
— Пошел однажды за ягодами, забрел в болото и вижу: в ложбине вода черная, как деготь. Набрал в пригоршни, понюхал. Нет, это не вода, а вроде бы автол, как он здесь оказался? Высыпал я из ведра ягоды на кочку, зачерпнул автола — и в деревню. Оказалось, я нашел нефть. Вот оно, чудо какое! Приезжала экспедиция. Вышку поставили. Скоро, говорят, добывать будут нефть.
— Это не чудеса, Тимофей Емельянович.
— А что ж, по-твоему?
— Счастливый случай.
— Ишь ты! Умен больно! — недовольно, по-стариковски проворчал он.
Тимофей Емельянович верил в судьбу, в то, что человек живет так, как ему «написано на роду», хотя бога не признавал. В приметы верил, в чудеса и любил поговорить на эту тему. Заметив у меня на руке бородавки, посоветовал:
— Сосчитай, завяжи узелки на нитке (сколько бородавок — столько узелков) и закопай в подполье. Все сойдут.
Такого человека трудно разуверить в чем-либо, но я настойчиво излагал свою точку зрения, и иногда он даже в чем-то соглашался со мною. Зато в разговоре с другими он нередко мои суждения выдавал за свои собственные и если что-либо не мог объяснить, говорил:
— Ученые все постигнут.
Тимофей Емельянович второй раз деловито заправил трубку табаком, все о чем-то думая, и, закурив, спросил:
— Ну а, к примеру, такое чудо? Дело было в нашей деревне перед самой войной. Сидели бабы на завалинке, судачили. Откуда ни возьмись — тучка, закапал дождик. Бабы разошлись по домам, а мы с женой сели обедать. Я окно растворил, чтобы ветерком продувало. Жена и говорит: «Не надо бы, Тимофеюшка». — «Испугалась тучи!» — прикрикнул я. — «Не тучи, а гнева божьего».
И подошла к печке, чтобы вьюшку задвинуть.
«Что? — говорю. — Твой бог в трубе сидит, что ли?» — «Тьфу ты, безбожник!» — набросилась жена на меня.
И тут из трубы вынырнул огненный шар. Жена присела от испуга и кричит: «Пожар! Горим! Спасайся, Тимофеюшка».
Я оторопел и смотрю, как летит этот шар. На скамейке лежал мой картуз. Так он сел в него, как наседка в гнездо. Жена хотела накрыть фуфайкой, да я закричал, чтоб не шевелилась. Шар в горенке побывал, а потом около меня в окно выскользнул. По дороге шла из церкви старуха, соседка наша. Она только что причастие приняла. «Беги, бабуся!» — кричу.
Оглянулась, увидела и начала креститься: «Упаси, помилуй! Господи Иисусе! Смертынька моя».
Шар боднул ее в лоб да так, что земля задрожала от взрыва. В окнах стекол — как не бывало. Ложка из моих рук выпала. В жизни не было, чтоб я крестился, а тут пришлось. Похоронили старуху. Видать, он, шар-то, ее искал. Разве не чудо?