Тимофей Емельянович замолчал, ожидая, что я скажу.
— Несчастный случай. Это была шаровая молния. Она большой заряд несет.
— Кто же ее заряжал? — недоверчиво, со злой усмешкой спросил он.
— Кто заряжает тучи?
— Вот и я хочу спросить об этом.
Я объяснил.
— Ишь ты! То счастливый случай, то несчастный. А я так думаю: все предусмотрено в природе. Одному — родиться, другому — умереть. Меня шар-то этот не тронул, потому что мне предстояло найти нефть. Не улыбайся. Мы тоже кое в чем разбираемся.
— Все равно кто-нибудь нашел бы нефть.
— Кто-нибудь! А я верил в свое чудо, и так свершилось. Понял?
— Вот ты, Тимофей Емельянович, сорок лет около горна стоишь, а ведь ни разу не случилось такое, чтобы ты начал ковать железо, а оно вдруг в золото превратилось?
— Со мной не случалось. А раньше в соседней деревне было такое чудо с одним кузнецом. Разбогател мужик. Потом сослали в Нарым. Правда, болтали, что он ухлопал одного купца.
— Это, пожалуй, вернее…
Туча, как огромный коршун, распростерла крылья над землей и приближалась к нам. Дальние леса затуманились: там шел дождь.
— Пожалуй, пора уходить, — сказал старик, сел на велосипед и уехал. Я тоже отправился домой.
Пока добрался до деревни, туча свалилась за дальние леса и на небе снова заиграло солнце. Я завернул на пасеку. Вокруг одного улья, куда я посадил отводок, жужжали пчелы. Это были воровки. Хозяйки выставили около летка сильную охрану. Воровки, старые пчелы с черными, блестящими спинами, упорно пробивались сквозь заставку в чужой улей. Шла рукопашная схватка. Кто кого? Прилетная доска и земля под ней — все было усыпано мертвыми пчелами. Обороняющиеся хватались челюстями за крылья своих противников и тащили их подальше от летка. Некоторые сходились один на один, вонзали друг в друга жала и корчились, умирая. Охрана не успевала отражать атаку врага, численность которого росла с каждой минутой. Когда стража была перебита, воровки стали беспрепятственно уносить чужой мед. Я знал, что все это может кончиться плохо. Разграбив один улей, они примутся за второй, потом за третий. Я сократил леток и начал опудривать воровок зубным порошком. Выбеленные с ног до головы, они тяжело поднимались в воздух и скрывались за садом. Грабители были с чужой пасеки.
Вечером, когда на землю стали опускаться сумерки и на пасеке все успокоилось, ко мне пришел Тимофей Емельянович. Сели на скамейку под кленом, закурили. Он недавно завел пчел и любил поговорить о них.
— Вот мы давеча спорили о чудесах. А мне прочитала внучка, что бывают белые волки. Отчего бы это, а?
Я объяснил, как мог.
— Ну, а белые пчелы, например?
— А что?
— Да, видишь ли, у меня пчелы вдруг поседели.
Я улыбнулся.
— Не может быть!
— Честное слово. Вот тебе и чудеса! Факт налицо. — Старик Небогатов торжествовал. — Что ты на это скажешь?
Я сделал вид, что задумался.
— И здорово поседели?
— Здорово. Лезут к своим, а те выгоняют.
— Может быть, это какие-нибудь мухи?
— Пчелы, — утвердительно кивает он головой и тут замечает, что мои ладони тоже белые, как будто мукой посыпаны, и на брюках пятна, и на ботинках. Затем он остановил взгляд на синем улье: прилетная доска — в зубном порошке. Он понял все, и я облегченно вздохнул.
— Так. Значит, это твоя работа. Ты выбелил пчелок.
Он ухмыльнулся, покачал головой.
— Вот старый дурак! Чудеса оказались в решете.
— Видимо, так…
Я набрал пригоршню мертвых пчел и показал ему.
— Твои напали и видишь, что наделали? Я опудрил воровок, чтобы узнать, чьи они. А сколько меду унесли!
— Я отдам тебе мед.
— Не надо, — протестую я.
— Что же делать?
— За мелкую кражу посади их на сутки — двое в темный прохладный зимовник. Одумаются и перестанут шастать по чужим ульям. А я на днях перекочую на фацелию.
Он согласился.
— Ну, а как же с чудесами? — спрашиваю я, не скрывая улыбки.
Он махнул рукой, встал, схватился за поясницу:
— Ловко ты меня подсек. Да, брат, старость одолевает. И никакие чудеса не помогут.
Тимофей Емельянович устало побрел домой.
СИНИЦЫ
Был конец октября — пора увядания природы, пора, когда в сердце закрадывается легкая грусть. И в это время хочется пройти еще раз по желтеющим полям и лугам, заглянуть в лес, постоять на берегу озера и послушать, о чем шепчет камыш.
Осенью в знакомом лесу особенно заметны все малейшие перемены. Березы, сбросив на землю свои яркие сарафаны, дрожат от холода и задумчиво смотрят на горы золотой, теперь уже не нужной им листвы. А когда в синем дымчатом небе появляются фаланги диких гусей, улетающих в чужие страны, то березы вдогонку машут им обнаженными верхушками, прощаются надолго.
Идешь по знакомой тропинке и невольно удивляешься лесной прозрачности. Летом здесь было столько тени, буйной зелени, такие густые, непролазные заросли. А сейчас как будто кто-то прошел с топором и не стало былой красоты. Кто-то, усердно работая, перестарался.
Деревья, встречая напор ветра, шарахаются, глухо ропщут. Но стоит только на минуту выглянуть робкому солнцу, как они успокаиваются, шумят умиротворенно.
Был конец октября, и я отправился с деревенскими ребятишками в лес. Такие осенние прогулки мы делаем ежегодно. Все вокруг поблекло, но вдоль дорог желтели необыкновенно яркие шапочки одуванчиков, словно кто-то небрежно разбросал тут и там золотые монеты, Хочешь — собирай! Я сорвал цветок, понюхал.
— Пахнет? — спрашивают меня ребята.
— Да. Снегом пахнет.
Ребята улыбаются. Сережа Ивакин сделал из стебля засохшего борщевика флейту, подул в нее, и оттуда выпал жучок, который залез в трубочку, чтобы спокойно перезимовать. А дудка ожила, запела о солнечных днях лета, о птицах, покидающих родину, о наступающей зимней стуже и о том, что лето снова вернется к нам и не надо сильно грустить.
Мы слушали и хорошо понимали, о чем поет Сережина флейта. И не грустили.
На опушке стремительно взлетела целая стая краснобровых тетеревов. Прижимаясь к лесной стене, птицы обогнули широкое поле, где лежали кучи овсяной соломы, и уселись на самых высоких березах. Оттуда им было видно все вокруг: огненно-рыжую лисицу, юркнувшую в кусты, белохвостого орлана, парящего над небольшим кочковатым болотом, и нас.
Мы приблизились к муравейникам. Почти каждый холмик был разрыт. Здесь тетерева устраивали свои «порхалища», где они купались в пыли, чтобы выбить из перьев надоедливых паразитов — пухоедов.
В изреженном кустарнике нам попадались осторожные куропатки, а в глубине опустевшего леса — синицы и дятлы в красных шапочках. А вот косой не встречался. Потом все же набрели на одного. Он, почти весь белый, выскочил из высокого бурьяна и присел на задние лапки, навострив уши.
— Рановато зайчишка выбелился, — сказал Сережа.
— Он теперь боится самого себя, вот и прячется.
Кто-то крикнул: «Ай-ай-ай», — и длинноухий, сделав несколько саженных прыжков, скрылся среди белых березовых пней.
— Вот-вот должен выпасть снег, — подумал я вслух.
Казалось, об этом же шептали голые вершины берез.
— Кто вам сказал, что выпадет снег? — спросил Сережа.
— Заяц, которого мы вспугнули.
Вечером начал моросить мелкий, в виде тумана дождь. Засохшие былинки травы, жнивье на полях и ветки на деревьях — все потемнело от влаги, все заслезилось, заплакало. Земля раскисла. Утром стало необыкновенно тихо, полетели отвесно, сверху вниз, пушистые, как новорожденные цыплята, хлопья снега. Я подставил теплые ладони, хлопья таяли.
— Заяц наворожил зиму, — повторял я про себя.
Ликованию детей не было границ. Они полезли на чердаки и в кладовки за санками и лыжами.
— Зима! Зима!
Дня через три озеро покрылось тонкой ледяной пленкой. Но взрослые не верили в приход зимы. Очень уж неожиданно явилась она к нам, захватила всех врасплох. Втайне каждый ждал возврата теплых дней. Я тоже ждал. Ульи с пчелами, полузанесенные снегом, стояли в саду. Я заткнул летки ватой, оставив маленькие отверстия.
Из лесу в деревню перекочевали синички. Они наполнили сад звонким дзиньканьем. Вертлявые синички отыскивали сухие, скрученные в клубочки яблоневые листья — гнезда гусениц, боярышниц и златогузок. Не в каждом саду есть эти гнезда. Но все же, если пройти по зимним аллеям и присмотреться к деревьям, то можно заметить клубочки, свободно висящие на тонких, но крепких паутинках. Отыскав такой клубочек, пухлощекие птички прижимают его лапкой к ветке и раздалбливают клювом. С этой работой они справляются просто-таки виртуозно.
Как-то в морозный день, бродя по саду, я взглянул на ульи и заметил, что все летки открыты: вату кто-то вытеребил и отбросил в сторону. Я рассердился: кто посмел в такую стужу открывать летки! Это, наверное, набедокурили ребятишки. Ищу следы и натыкаюсь на отпечатки куриных ног. Вот чья работа! А назавтра повторилось то же. И тут я увидел, как синичка юркнула с яблоневого сучка прямо на прилетную доску. Она воровски, торопливо начала теребить вату. Мне все стало ясно. Птичка принимала комочки ваты за гнезда гусениц. Она и не подозревала о каких-то пчелах, о том, что может причинить им вред. Она добросовестно делала свое дело: искала куколок.
Синичка, уцепившись клювом за вату, старательно, изо всех сил тянула ее на себя. Казалось, что тоненькие ножки гнулись. Но вата не поддавалась. Тогда птичка бросила свою работу, вспорхнула на яблоневый сук и задзинькала. Прилетела вторая, на помощь. Вдвоем они быстро справились со своим делом. Но потом, как ни старались, не могли найти в вате то, что так упорно искали: куколок. Они подозрительно взглянули на меня: уж не я ли их клад похитил? Я улыбнулся. Синички полетели, дзинькая: дзинь-дзон-дзон! А я понимал это так: он, он, он.
Я начал заносить ульи в омшаник: тепла не жди.
КОЛДУН
Почта стоит около городского сада. Двухэтажная, деревянная, обшитая тесом и выкрашенная лет двадцать назад в зеленый цвет. Облезла. Рано утром Петька Ухалов пришел на почту с чемоданчиком в руках и спросил в круглое окошечко: