— Из Светлого никого нет?
— Есть, — отозвалась девушка. — Тетя Дуся, вас спрашивают.
— Кто там? Пусть ждет. Не к спеху, поди, — послышался за внутренней перегородкой грудной женский голос.
Девушка в окошке улыбнулась и тихо сказала:
— Не смущайтесь: она добрая. Подождите.
Юноша в ожидании тети Дуси, которая должна была захватить его с собой, вышел на улицу и присел на покосившуюся ограду палисадника. Припекало солнце, на карнизе надоедливо чирикали воробьи, дремотно шелестели клены над головой. Петька чуть-чуть грустил. Было жалко покидать родной городок, мать-старушку и девушку, с которой недавно познакомился. Встретились они в сквере около кинотеатра. Она училась где-то в медицинском училище и приехала сюда на практику. Таня — так звали медичку — спросила у Петьки, не знает ли он, где можно устроиться на квартиру. Петька посмотрел на нее, подумал и сказал, что знает. На днях он уезжает в деревню, а мать остается одна. Места хватит (две комнаты), и мамаше было бы веселее, если бы девушка согласилась жить у нее.
В кино они сидели на разных рядах. Она — впереди него, рядом с бойким разговорчивым парнем, который, пока не погасили свет, шептал ей что-то на ухо. Тане, как заметил Петька, очевидно, это нравилось, потому что она все время поправляла прическу и мило улыбалась.
Петька боялся, что она теперь откажется от квартиры и пойдет гулять с этим самоуверенным парнем. Но как только окончился сеанс, Таня поднялась, нашла глазами Петьку, помахала ему рукой. И они вдвоем отправились домой. Было светло на душе. Ему казалось, что он уже давно знаком с Таней. Мать встретила их приветливо, чуть-чуть загадочно улыбалась, приласкала девушку, напоила чаем и оставила ночевать в своей комнате. А назавтра они съездили на вокзал за ее вещами.
Таня утром убегала на работу, а Петька занимался своими делами и неотступно думал о ней, ждал ее. Потом они уходили в кино и возвращались поздно, голодные и счастливые.
Петькина кровать стояла в кладовке. Он засыпал поздно и с тревогой думал, что вот скоро настанет тот день, когда уедет в деревню и, может, больше никогда не увидит Таню. А ехать надо.
Он робел перед своим будущим. Он делал первый шаг в большую, как море, и очевидно, сложную и замысловатую, как математическая задача, жизнь.
Пока все до этого дня было удивительно просто и понятно, если не считать ничтожных огорчений. Раньше он не знал настоящих забот, не думал о завтрашнем дне. А теперь сам должен решать, как поступать в том или ином случае. Он вспоминал слова матери, которая сравнивала жизнь с темным лесом. Через него надо пройти. Ну что ж? Он готов на все.
Где-то в душе теплилась вера в свои силы. А в случае чего — люди помогут.
…Вскоре в почтовых воротах показалась пожилая полная женщина и, засунув руки в карманы пиджака мужского покроя, сердито спросила:
— Ты, что ль, в Светлое собрался? Пошли!
«Ничего себе: добрая», — подумал Ухалов, поднялся и торопливо последовал за ней. Его поразили полные богатырские плечи женщины.
В коробе ходка стояли четыре фляги. В них тетя Дуся каждый день привозила в детский сад молоко, а на обратном пути забирала почту.
— Садись в короб. Я здесь, на передок. Садись, садись! — приказала она.
В дороге Петька припомнил, что он слышал об этой женщине. Двадцать пять лет она возит почту. Однажды, в войну, к ней напросился «пассажир». В пути он столкнул ее с телеги и хотел угнать почту. Тетя Дуся успела ухватиться сзади за колесо и остановила лошадь. Грабителя связала и доставила в милицию.
Каждый день она обычно везет с собой, кроме фляг и старой кожаной почтовой сумки, еще каких-нибудь попутчиков. Их берет «для веселья», хотя разговаривает с ними мало.
И на этот раз ехали молча. Ходок подпрыгивал на ухабах, лошадь, загребая широкими необрезанными копытами землю, вздымала пыль, однообразно позвенькивали фляги. Тетя Дуся понукала ленивую лошадь и что-то напевала себе под нос. А Петька сидел, прижавшись спиной к флягам, и с любопытством смотрел на редкие кучевые облака. Его длинные ноги не вмещались в коробе, и он свесил их за «борта»: одну на правую, другую на левую стороны, не замечая неудобства.
Солнце рассыпало искры. А кругом — зелень лугов и густая синева неба, неизмеримо глубокая и какая-то притягивающая. Петьке пришло в голову: рано утром какой-то кузнец, засучив рукава, взял пудовую кувалду, размахнулся и так саданул этой кувалдой по раскаленному шару, плывущему в небе, что из него со звоном посыпались искры. Этот звон превратился в журчание ручья, в пение птиц, в шорох трав, в жужжание пчелы…
Лошадь фыркнула. Петька очнулся и заметил, как под дугой лениво пропорхнули две огромные бабочки. Желтые с красными и черными пятнами. Таких редко увидишь. Куда Петька ни повернет голову — все радует глаз. А кажется, что особенного вон в тех трех одиноких березках над оврагом, или в зеленоватом болотце, где на высоких ножках, как на ходулях, бегают кулики.
И все же березы и кулики, и переливчатое кваканье (а не кряканье, как на юге) лягушек, чистое, как серебро, курлыканье журавля под облаками — так дорого Петькиному сердцу, что он ни за что не променял бы родные места на Южный берег Крыма сего кипарисами и пирамидальными тополями. Там он в детстве бывал…
Петя Ухалов окончил восьмилетку. Старшие товарищи отправились в далекие края: на Ангару, в Казахстан, в Каракумы. Уезжая, сказали на прощанье:
— Ну, Дон Кихот, мы едем в пустыню сражаться с барханами, с засухой. А ты?
— Я здесь останусь.
— Дома?
— Да.
Петьку называли Дон Кихотом за рост и худобу. Была страсть у него к баяну, хотел стать музыкантом, научился играть, потом неожиданно увлекся пчелами. Началось с простого. В школьной трубе на чердаке привился пчелиный рой. Прямо в трубе. Петька решил поймать его. Он вскарабкался на крышу, разобрал по кирпичику трубу, вымазался в саже, как заправский трубочист, и все-таки достал рой. Пчелы жалили парня в щеки, в нос, в руки. Но Петька был терпелив. Черный, с опухшим лицом, он остался доволен собой: дело сделано. Фанерный ящик с роем опустил на веревке в глубокий прохладный колодезь на школьном дворе. Это для того, чтобы пчелы успокоились, собрались в клуб. Сверху на сруб колодца набросил два старых одеяла. Ребята столпились и с интересом смотрели, что он делает.
— Ты что, утопить хочешь? — спросил его черноголовый паренек, прищурив глаза.
— Не волнуйся, малыш, — ответил Петька, деловито засунув руки в карманы брюк.
— Он решил уморить их с голоду. Тоже — пчеловод нашелся, — крикнул второй задорно и насмешливо.
— Помалкивай! — И Петька шагнул вперед.
Мальчик шарахнулся и, улепетывая, закричал:
— Дон Кихот — трубочист…
Все засмеялись. Петька провел по потному лицу рукавом, размазал сажу. Так к его прозвищу «Дон Кихот» прибавилось еще и «трубочист». Назавтра Петька добыл где-то улей и поставил его в школьном саду под яблоней. Ребятам не позволял подходить близко. Да они и не пытались этого делать. Боялись пчел.
Ухалов купил книжку «Пчеловодство» и на уроках читал ее запоем, как романы Майна Рида. За лето сделал еще одну пчелиную семью и даже накачал полфляги меда. Это было целое событие. Ребята говорили о Петьке, старались завести с ним дружбу, всем хотелось попробовать меду. И он устроил в школе чаепитие. За столом, польщенный всеобщим вниманием, сказал товарищам, что собирается поступить на курсы пчеловодов.
Прошло время, и вот Петька с направлением в кармане едет в село принимать пасеку. «Как встретят и какие там люди?»
— Тетя Дуся! — обратился он к почтальонше.
— Ну, чего еще, племянничек? Надоело ехать?
— Нет. Хочу спросить: какой у вас председатель?
— Обыкновенный, как и все.
— Сердитый?
— На сердитых воду возят. А мне вот досталась эта работенка.
Петька улыбнулся, разговор не клеился. «Ладно, увижу сам», — решил он про себя.
— В гости, что ль? — поинтересовалась тетя Дуся.
— На работу.
— Ишь ты! Чего не в город? Сейчас все — в город.
— Профессию такую выбрал. Пчеловод я, — сказал с гордостью.
— Ишь ты! Нравится? Или принудительно заставили?
— Конечно, нравится. Кто может заставить?
— Бывает.
Она посмотрела на его потертые брючки и серую кепку с маленьким козырьком, посмотрела оценивающим взглядом: будет ли из него толк.
У конторы тетя Дуся остановила лошадь и сказала:
— Приехали. Вон правление. Иди. Когда-нибудь медком угостишь, если задержишься здесь. — И первый раз за все время улыбнулась.
Петька посмотрел ей вслед, усмехнулся: «Если задержишься здесь. Ишь, прохвостом меня считает».
…Он робко постучал в комнату председателя. Весь покраснел от волнения.
— Да-да, — услышал из-за двери. — А-а… заходи. У нас не принято стучать. Что скажешь?
Петька подумал, что надо показать свою серьезность. Ведь он уже не маленький. И вспомнил о Тане, вздохнул.
— Ухалов Петр Николаевич, — отрекомендовался и протянул бумажку, где было сказано, что «податель сего направляется на должность заведующего пасекой».
Председатель повертел Петину бумажку, посмотрел на его жиденькие усики, усмехнулся. Петька отметил про себя, что председатель сильно смахивает на казаха.
— Ну как же решим: кем будешь работать?
Петька вспыхнул и кивнул на бумажку со штампом и круглой печатью:
— Там ясно сказано: «заведующим». Я же учился, и диплом с отличием имею.
— Ну хорошо, — не стал возражать председатель. — Только тебе придется выдержать экзамен у Трифона Никитовича.
— Кто такой Трифон Никитович?
— Наш пчеловод.
— Какое у него образование? — с достоинством спросил Петька.
— Да как тебе сказать? Раньше пастухом был, а потом стал пчеловодом. Книжки почитывает, работает хорошо. Жаль, что сильно постарел: на глаза стал слабоват. Не видит расплода в ячейках.
Председатель объяснил Ухалову, где находится пасека и как к ней пройти.
Пасека размещалась на берегу небольшой речки. Она была огорожена березовым пряслом и обсажена в несколько рядов кленами. Петька сразу заметил полуподвальный омшаник для зимовки пчел. Посредине поляны стояли на колышках голубые, белые и ярко-желтые ульи. Противоположный берег речки был низкий, и, очевидно, весной его заливало водой. Сейчас он весь утопал в цветах. Вдали темнели поля, а за ними — лес.