…На маленьком крылечке флигеля, в котором разместилась воспитательская и кабинет директора, сидели Николай Иванович и Кузьмин.
— Вера Ивановна, идите к нам, — позвал Николай Иванович и подвинулся, освобождая место на узкой ступеньке. — Трудный сегодня был день. Первый… а сколько таких дней ещё впереди?
— Вот именно, — многозначительно сказал Кузьмин, раскуривая трубку. — Я, собственно говоря, ждал, что вы скажете на собрании о драке.
— Зачем?
— То есть как зачем? Вы что же, намерены оставить это безобразное нарушение дисциплины без последствий?
— А что вы предлагаете?
— Я не предлагаю, я требую, — резко сказал Кузьмин, — чтобы зачинщики были строго наказаны.
— Я ненавижу драку… с детства, — не сразу сказал Николай Иванович, — но иногда… приходилось. Наши дети травмированы войной, гибелью родных. Я хочу, чтобы здесь они обрели семью, дружную, добрую, разумную, где ребят не делят на хороших и плохих. И начинать нашу новую жизнь с наказаний… увольте, Степан Фёдорович. За эти четыре месяца войны, за дорогу ребята стали более сильными, в них развилось чувство ответственности; вспомните сегодняшнее собрание. И надо дать добрый выход этим новым силам; поверьте мне, это больше даст, нежели любое наказание.
— Всё это очень хорошо, — перебил Кузьмин, — но если мы не добьёмся железной дисциплины и воспитанники будут разговаривать с воспитателями так, как сегодня с вами говорил Заяц, я, собственно говоря, ни за что не ручаюсь. Вы мечтатель, Николай Иванович, и забываете, что идёт война и мы не имеем права быть добренькими, нужна дисциплина и ещё раз дисциплина.
Вера Ивановна сидела молча, только предельным усилием воли заставляя себя не заснуть тут же на крыльце. Встать и уйти казалось ей невежливым, и она мучилась, терпеливо дожидаясь конца разговора. Но слова Кузьмина неожиданно больно ударили её, словно он замахнулся на самое главное, без чего она уже не могла жить. Сонливость исчезла.
Вере Ивановне хотелось поспорить с Кузьминым, но она сказала только:
— С ними нельзя быть очень суровыми, надо по-другому. — Она смешалась и добавила расстроенно: — Я сама не знаю ещё, как по-другому, но не одной дисциплиной…
Кузьмин поднялся. Выбил трубку. Вера Ивановна невольно проследила взглядом, как погасли у самой земли горячие искры.
— Извините, — сухо сказал Кузьмин, — утопии не по моей части. Ангелочков нет. Есть испорченные, запущенные дети, и мы обязаны сделать из них обычных детей. Кстати, Николай Иванович, я не привык обсуждать распоряжения старших по команде, но всё же… всё же, собственно говоря, я хотел бы знать, почему вы назначили комиссаром отряда Ляхову?
— Как вам сказать… Галя девочка живая, с чувством собственного достоинства, с инициативой. Правда, ей не хватает самодисциплины, и мне кажется, что ответственность за других, за общее дело и приучит Галю к ней.
— Педагогический эксперимент? В такое время? А у нас есть моральное право на эти эксперименты сейчас, когда идёт война? А если она окончательно развалит дисциплину? У вас есть гарантия, что этого не будет?
— Когда имеешь дело с живыми людьми, а не с механизмами, Степан Фёдорович, трудно говорить о гарантиях, — тихо сказал Николай Иванович, — вся наша работа — поиск.
Кузьмин несколько раз прошёлся возле крыльца, тяжело опираясь на палку. Потом остановился напротив Николай Ивановича и сказал возмущённо:
— Ну, знаете… Поиск! И тон, которым позволил себе говорить с вами Заяц, тоже поиск? Кажется, мы доищемся, собственно говоря… Я считаю: то, что вы называете инициативой у Ляховой и ей подобных, не инициатива, а самое обычное самовольничанье, которое мы обязаны пресекать, а не поощрять. Что?
— Слышали бы вы, с какой гордостью сказала сегодня Галя о вашей ране…
Кузьмин иронически хмыкнул.
— Странно… Мне говорили, что именно она, собственно говоря, распространяет обо мне всякие слухи. Подрывает мой авторитет. С чего это она так вдруг?
— Варя рассказала девочкам о вас. Почему же вы сами ни разу не поговорили с детьми по душам, не рассказали им о себе, о том, как вы воевали?
— Не вижу, собственно говоря, необходимости разводить панибратство. В детском коллективе, как и в армии, отношения старшего и младшего должны держаться на приказе и беспрекословном исполнении. Надо не заигрывать с детьми, а воспитывать. Так я понимаю свой долг. Спокойной ночи.
— Почему вы не возразили ему? Почему? — горячо спросила Вера Ивановна, когда Кузьмин ушёл. — Он опасный, злой…
Николай Иванович пошевелился и сказал, медленно выговаривая слова:
— Опасный? Что вы, голубушка… по-моему, он… просто… без воображения. Идите отдыхать, Верочка… Я немного посижу один…
Вера Ивановна встревожилась. Она наклонилась и взяла Николая Ивановича за руку. Рука была тяжёлая, с набрякшими венами…
— Вам плохо?
— Нет… ничего.
Вера Ивановна замешкалась, вглядываясь в лицо Николая Ивановича, но в темноте лица не было видно.
— Ну, что же вы? — нетерпеливо повторил Николай Иванович.
Когда Вера Ивановна ушла, Николай Иванович лёг на крыльцо, с трудом удерживаясь, чтобы не застонать. Боль в желудке постепенно ушла. Последнее время она приходила всё чаще и чаще, напоминая о тяжёлом ранении гайдамацкой пулей под Киевом.
Глава 17. Даешь хлопок!
На рассвете к воротам детского дома подкатил грузовик.
— Быстрее, быстрее, время — деньги, — подгонял Кузьмин.
Ребята торопливо выскребали из мисок овсяную кашу-размазню, обжигаясь, тянули из жестяных кружек чай. Пайки прятали в карманы, чтобы потом долго есть хлеб, отщипывая по кусочку.
Кузьмин самолично проверил борта грузовика, встал на колесо, пересчитал ребят по головам и забрался в кабину.
Мальчишки оттеснили девочек к заднему борту и разлеглись как хозяева. Галка затеяла было перебранку с Генькой, но Генька надвинул кепку на рыжий нос и демонстративно захрапел, положив голову на мешок с мисками.
Грузовик вырулил на центральную улицу и помчался по дороге, подпрыгивая на ухабах. Было холодно. На дороге, на траве возле арыков серебрился тонкий иней. Посёлок не спал. За деревьями возле домов курились синим дымом летние печки, мычали коровы, блеяли овцы. Навстречу шли подводы, гружённые жёлтыми дынями и кукурузой.
Зорька сидела, тесно зажатая между Анкой и Наташей, щипала хлеб и думала, что, наверное, она больше никогда не увидит бабушку, папу, маму и будет теперь всю жизнь жить в детском доме вместе с весёлой, отчаянной Галкой Ляховой, спокойной, рассудительной Анкой, с Наташкой, которая воображает, что похожа на артистку.
Возле каменного сельсовета с прибитым к чердаку флагом стояли женщины с кетменями, закутанные в белые платки. В стороне сидели на корточках Рахия и Бабатай с узелками на коленях.
Грузовик притормозил. Рахия и Бабатай забрались в кузов. Женщины засмеялись. Одна, помоложе, с тёмным широким лицом, крикнула:
— Эй, Бабатай, невест много, не ошибись!
Девчонки засмеялись. Бабатай покраснел и сел Анке на ногу.
Мимо промелькнули глинобитные дома. Остроконечные юрты. Плотная стена акаций, отделяющая забором посёлок от степи. На самой окраине, под корявой алычой стоял верблюд с завалившимся набок облезлым горбом и лениво жевал, мерно двигая мягкой раздвоенной губой.
Началась бесконечная, унылая степь, покрытая белёсыми проплешинами солончаков, островками полыни, грязно-зелёного типчака и редкими сухими зарослями белого саксаула.
Солнце поднималось всё выше, сушило степь. В неподвижном, горьковатом полынном воздухе звенели кузнечики. Удивлённо кричала какая-то птица: «Кто? Кто?»
Зорька сонно смотрела в пустое зеленоватое небо, вполуха прислушиваясь к разговорам.
Нинка Лапина рассказывала Рахии:
— Мы шли по дороге, а они ка-ак налетят и из пулемётов прямо по нам, прямо по нам…
— Ой-бой, — тихонько шептала Рахия.
— А вон Коля-Ваня и Верванна! — обрадованно закричала глазастая Галка.
Грузовик остановился возле утоптанной площадки на краю громадного бело-зелёного поля. Зорька перелезла через борт, нащупала ногами колесо и спрыгнула на мягкую пыльную землю. Следом за нею прыгали остальные девчонки.
Мальчишки принялись будить Геньку, но он продолжал спать и только бурчал недовольно и сварливо.
— Его теперь и пушкой не разбудишь! — Петька махнул рукой и спрыгнул на дорогу.
— Так уж и не разбудишь? — ехидно спросила Галка.
— А ты сама попробуй.
— Спорим, разбужу? Вскочит как миленький.
— Спорим. На что?
Галка хитро взглянула снизу вверх на длинного Петьку.
— Если разбужу, ты в моё дежурство в нашей спальне пол вымоешь, а если нет, тогда я за тебя вымою. Идёт?
— Идёт. Только уговор: добела, с кирпичиком драить!
Галка подмигнула девчонкам и полезла в кузов. Там, раскинув руки, сладко посапывал Генька. Ребята расступились. Галка наклонилась, приподняла кепку, которой Генька укрыл лицо от солнца, и сказала ему в самое ухо трагическим шёпотом:
— Черти, весь хлеб слопали, а где же Генькина порция?
Генька проснулся мгновенно. Перемахнул через борт и, озираясь вокруг сонными, бессмысленными глазами, заорал:
— Кто мою пайку слопал?
Ребята повалились на землю от хохота.
— Вот обжора конопатый, — в сердцах сказал Петька, — как на работу, так не добудишься…
Даже Кузьмин не выдержал и тоже захохотал, открыв большой рот, полный крепких, неровных зубов.
На площадке стояли весы, лежала куча плетёных корзинок и кипа сложенного брезента. А дальше, куда ни кинь взгляд, тянулись к горизонту ровные ряды хлопчатника. Красновато-зелёные кусты, а на них коричневые коробочки с белыми ватными локонами.
— Тю-ю, — разочарованно протянула Галка. — Я-то думала — хлопок… а это просто вата… Тоже мне — боевое задание! Вот если б хлеб убирать…
— Вата? — переспросил Николай Иванович. Он повернулся и взмахнул рукой в сторону дороги. — Смотрите, что такое эта вата!