II
Китаец Син-Бин-У, прижимаясь к скале, пропускал мимо себя отряд и каждому мужику со злостью говорил:
– Японса била надо… у-у-ух, как била!
И, широко разводя руками, показывал, как надо бить японца.
Вершинин остановился и сказал Ваське Окороку:
– Японец для нас хуже барсу 3. Барс-от допреж, чем манзу 4 жрать, лопотину 5 с него сдерет. Дескать, пусть проветрится, а японец-то разбираться не будет – вместе с усями6 слопает.
Китаец обрадовался разговору о себе и пошел с ними рядом.
Никита Вершинин, председатель партизанского революционного штаба, шел с казначеем Васькой Окороком позади отряда. Широкие – с мучной куль – синие плисовые шаровары плотно обтянулись на больших, как конское копыто, коленях, а лицо его, в пятнах морского обветрия, хмурилось.
3 Тигр.
4 Китаец ( обл.).
5 Одежда.
6 Род китайской обуви.
Васька Окорок, устало и мечтательно глядя Вершинину в бороду, протянул, словно говоря об отдыхе:
– В Рассеи-то, Никита Егорыч, беспременно вавилонскую башню строить будут. И разгонют нас, как ястреб цыплят, беспременно! Чтоб друг друга не узнавали. Я тебе это скажу: Никита Егорыч, самогонки хошь? А ты тала-бала, по-японски мне выкусишь! А Син-Бин-У-то, разъязви его в нос, на русском языке запоет. А?.
Работал раньше Васька на приисках и говорит всегда так, будто самородок нашел и не верит ни себе, ни другим.
Голова у него рыжая, кудрявая; лениво мотает он ею. Она словно плавится в теплом усталом ветре, дующем с моря; в жарких, наполненных тоской, запахах земли и деревьев.
Вершинин перебросил винтовку на правое плечо и ответил:
– Охота тебе, Васька. И так мало рази страдали?
Окорок вдруг торопливо, пересиливая усталость, захохотал:
– Не нравится!
– Свое добро рушишь. Пашню там, хлеба, дома. А это дарма не пройдет. За это непременно пострадать придется.
– Японца, Никита Егорыч, турнуть здорово надо. Набил им брюхо землей – и в море.
– Японец народ маленький, а с маленького спрос какой?
Дешевый народ. Так, вроде папироски – будто и курево, и дым идет, а так – баловство. Трубка, скажем, дело другое.
В леса и сопки, клокоча, с тихими усталыми храпами вливались в русла троп ручьи людей, скота, телег и железа.
На верху в скалах сумрачно темнели кедры. Сердца, как надломленные сучья, сушила жара, а ноги не могли найти места, словно на пожаре.
Опять позади раздались выстрелы.
Несколько партизан отстали от отряда и приготовились отстреливаться.
Окорок разливчато улыбнулся:
– Нонче в обоз ездил. Патеха-а!.
– Ну?
– Петух орет. Птицу, лешаки, в сопки везут. Я им баю, жрите, мол, а то все равно бросите.
– Нельзя. Без животины человеку никак нельзя. Всю тяжесть он потеряет без животины. С души-то, тяжесть…
Син-Бин-У сказал громко:
– Казаки цхау-жа! Нипонса куна, мадама бери мала-мала. Нехао, казака нехао! Кырасна русска7…
Он, скосив губы, швыркнул слюной сквозь зубы, и лицо его, цвета песка золотых россыпей, с узенькими, как семячки дыни, разрезами глаз, радостно заулыбалось.
– Шанго8!..
Син-Бин-У в знак одобрения поднял кверху большой палец руки.
Но не слыша, как всегда, хохота партизан, китаец уныло сказал:
– Пылыоха-о9…
И тоскливо оглянулся.
Партизаны, как стадо кабанов от лесного пожара, кинув логовища, в смятении и злобе рвались в горы.
А родная земля сладостно прижимала своих сынов –
итти было тяжело. В обозах лошади оглядывались назад и
7 Казаки плохи. Японец — подлец, женщин берет. Нехорошо. Казаки плохи…
8 Хорошо.
9 Плохо…
тонко с плачем ржали. Молчаливо бежали собаки, отучившиеся лаять. От колес телег отлетала последняя пыль и последний деготь родных мест.
Направо в падях темнел дуб, бледнел ясень.
Налево – от него никак не могли уйти – спокойное, темнозеленое, пахнущее песками и водорослями – море.
Лес был, как море, и море, как лес, только лес чуть темнее, почти синий.
Партизаны упорно глядели на запад, а на западе отсвечивали золотом розоватые граниты сопок, и мужики через просветы деревьев плыли глазами туда, а потом вздыхали, и от этих вздохов лошади обозов поводили ушами и передергивались телом, точно чуя волка.
А китайцу Син-Бин-У казалось, что мужики за розовыми гранитами на западе желают увидеть иное, ожидаемое. Китайцу хотелось петь.
III
Никита Вершинин был рыбак больших поколений.
Тосковал он без моря – и жизнь для него была вода, а пять пальцев – мелкие ячейки сети все что-нибудь да и попадет.
Баба попалась жирная и мягкая, как налим. Детей она принесла пятерых – из года в год, пять осеней – когда шла сельдь, и не потому ли ребятишки росли светловолосые –
среброчешуйники.
В рыбалках ему везло, на весь округ шел послух про него «вершининское» счастье, и когда волость решила итти на японцев и атамановцев, – председателем ревштаба выбрали Никиту Егорыча.
От волости уцелели телеги, увозящие в сопки ребятишек и баб. Жизнь нужно было тесать, как избы, неизвестно еще когда, – заново, как тесали прадеды, приехавшие сюда из пермских земель, на дикую землю.
Многое было непонятно – и жена, как в молодости, не желала иметь ребенка.
Думать было тяжело, хотелось повернуть назад и стрелять в японцев, американцев, атамановцев, в это сытое море, присылающее со своих островов людей, умеющих только убивать.
У пришиби10 яра бомы11 прервали дорогу и к утесу был приделан висячий, балконом, плетеный мост. Матера 12 рвались на бом, а ниже в камнях билась, как в падучей, белая пена стрежи13 потока.
Перейдя подвесный мост, Вершинин спросил:
– Привал, что ли?
Мужики остановились, закурили.
Привал решили не делать. Пройти Давью деревню, а там в сопки близко и ночью можно отдыхать в сопках.
У поскотины14 Давьей деревни босоногий мужик с головой, перевязанной тряпицей, подогнал охлябью игренюю лошадь и сказал:
– Битва у нас тут была, Никита Егорыч.
10 Подножие яра — крутой скалистый берег.
11 Камни, преграждающие течение потока.
12 Главная сила струи потока.
13 Сильнейшие струи матеры.
14 Ограда вокруг деревни, в которой пасется скот.
– С кем битва-то?
– В поселке. Японец с нашими дрался. Дивно народу положено. Японец-то ушел – отбили, а, чаем, придет завтра. Ну, вот мы барахлишко-то свое складывам, да в сопки с вами думам.
– Кто наши-то?
– Не знаю, парень. Не нашей волости должно. Хрисьяне тоже. Пулеметы у них, хорошие пулеметы. Так и строгат.
Из сопок тоже.
– Увидимся!
На широкой поселковой улице валялись трупы людей, скота и телег.
Японец, проткнутый штыком в горло, лежал на русском. У русского вытек на щеку длинный синий глаз. На гимнастерке, залитой кровью, ползали мухи.
Четыре японца лежали у заплота ниц лицом, точно стыдясь. Затылки у них были раздроблены. Куски кожи с жесткими черными волосами прилипли на спины опрятных мундирчиков, а желтые гетры были тщательно начищены, точно японцы сбирались гулять по владивостокским улицам.
– Зарыть бы их, – сказал Окорок, – срамота.
Жители складывали пожитки в телеги. Мальчишки выгоняли скот. Лица у всех были такие же, как и всегда –
спокойно деловитые.
Только от двора ко двору среди трупов кольцами кружилась сошедшая с ума беленькая собачонка.
Подошел к партизанам старик с лицом, похожим на вытершуюся серую овчину. Где выпали клоки шерсти, там краснела кожа щек и лба.
– Воюете? – спросил он плаксивым голосом у Вершинина.
– Приходится, дедушка.
– И то смотрю – тошнота с народом. Николды такой никудышной войны не было. Се царь скликал, а теперь, –
на чемер тебя дери, сами промеж себя дерутся.
– Все равно, что ехали-ехали, дедушка, а телега-то –
трах! Оказыватся, сгнила давно, нову приходится делать.
– А?
Старик наклонил голову к земле и, словно прислушиваясь к шуму под ногами, повторял:
– Не пойму я… А?..
– Телега, мол, изломалась!
Старик, будто стряхивая с рук воду, отошел бормоча:
– Ну, ну… каки нонче телеги. Антихрист родился, хороших телег не жди.
Вершинин потер ноющую поясницу и огляделся.
Собачонка не переставала визжать.
Один из партизан снял карабин и выстрелил. Собачонка свернулась клубком, потом вытянулась всем телом, точно просыпаясь и потягиваясь. Издохла.
IV
Мужик с перевязанной головой опять ускакал, но через несколько минут бешено выгнал обратно из переулка свою игренюю лошадь.
Тело его влипло в плоскую лошадиную спину, лицо танцовало, тряслись кулаки и радостно орала глотка:
– Мериканца пымали, братцы-ы!..
Окорок закричал:
– Ого-го-го!..
Трое мужиков с винтовками показались в переулке.
Посреди их шел, слегка прихрамывая, одетый в летнюю фланелевую форму американский солдат.
Лицо у него было бритое, молодое. Испуганно дрожали его открытые губы и на правой щеке, у скулы, прыгал мускул.
Длинноногий седой мужик, сопровождавший американца, спросил:
– Кто у вас старшой?
– По какому делу? – отозвался Вершинин.
– Он старшой-то, он, – закричал Окорок. – Никита
Егорыч Вершинин. А ты рассказывай, как пымали-то!
Мужик сплюнул и, похлопывая американского солдата по плечу так, точно тот сам явился, стал рассказывать со стариковской охотливостью.
– Привел его к тебе, Никита Егорыч. Вознесенской мы волости. Отряд-от наш за японцем пошел далеко-о.
– А деревень-то каких?
– Селом мы воюем. Пенино село слышал, может?
– Пожгли его, бают.
– Сволочь народ. Как есть все село, паря-батюшка, попалили, вот и ушли в сопки.
Партизаны собрались вокруг, заговорили:
– Одну муку принимам. Понятно.
Седой мужик продолжал:
– Ехали они двое, мериканцы-то. На трашпанке в жестянках молоко везли. Дурной народ, воевать приехали, а молоко жрут с щиколадом. Одного-то мы сняли, а этот руки задрал. Ну, и повели. Хотели старости отдать, а тут ишь – целая компания.