Коротконогий человек доказывал:
– Совет Союзов, товарищи, зла не желает, можно бы обождать…
– Когда японцы выдвинут еще кого-нибудь.
– Пойдут опять усмирять мужиков?
– Ждали достаточно!
Собрание волновалось. Пеклеванов, отхлебывая чай, успокаивал:
– А вы тише, товарищи.
Коротконогий представитель Совета Союзов протестовал:
– Вы не считаетесь с моментом. Правда, крестьяне настроены фанатично, но… Вы уже послали агитаторов по уезду, крестьяне идут на город, японцы нейтралитетствуют… Правда!. Вершинин пусть даже бронепоезд задержит, и все же восстания у вас не будет.
– Покажите ему!
– Это – демагогия!.
– Прошу слова!.
– Товарищи!
Пеклеванов поднялся, вытащил из портфеля бумажку и, краснея, прочитал:
– Разрешите огласить следующее: «По постановлению
Совета Народных Комиссаров Сибири – восстание назначено на 12 часов дня 16-го сентября 1919 года. Начальный пункт восстания – казармы Артиллерийского дивизиона…
По сигналу… Совет Народных…»
Уходя, коротконогий человек сказал Пеклеванову:
– За нами следят! Вы осторожнее… И матроса напрасно в уезд командировали.
– А что?
– Взболтанный человек: бог знает чего может наговорить! Надо людей сейчас осмотрительно выбирать.
– Мужиков он знает хорошо, – сказал Пеклеванов.
– Мужиков никто не знает. Человек он воздушный, а воздушность на них, правда, действует здорово. Все же…
На митинг поедете?
– Куда?
– Судостроительный завод. Рабочие хотят вас видеть.
Пеклеванов покраснел.
Коротконогий подошел к нему вплотную и тихо в лицо сказал:
– Мне вас жалко. А без вас они выступать не хотят. Не верят они словам, в человека уверить хотят. Следят…
контрразведка… Расстреляют при поимке – а видеть хотят.
Дескать, с нами ли? Напрасно затеваете.
Пеклеванов вытер потный, веснущатый лоб, сунул маленькие руки в карманы короткополого пиджака и прошелся по комнате. Коротконогий следил за ним из-под выпуклых очков.
– Сентиментальность, – сказал Пеклеванов, – ничего не будет!
Коротконогий вздохнул:
– Как хотите. Значит заехать за вами?
– Когда?
Пеклеванов покраснел сильнее и подумал:
«А он за себя трусит».
И от этой мысли совсем растерялся, даже руки задрожали.
– А хотя мне все равно. Когда хотите!
Вечером коротконогий подъехал к палисаднику и ждал… Через кустарник видна была его соломенная шляпа и усы, желтоватые, подстриженные, похожие на зубную щеточку. Фыркала лошадь.
Жена Пеклеванова плакала. У ней были острые зубы и очень румяное лицо. Слезы на нем были не нужны, неприятно их было видеть на розовых щеках и мягком подбородке.
– Измотал ты меня. Каждый день жду – арестуют… Бог знает потом… Хоть бы одно!.. Не ходи!..
Она бегала по комнате, потом подскочила к двери и ухватилась за ручку, просила:
– Не пущу… Кто мне потом тебя возвратит, когда расстреляют? Партия? Ревком? Наплевать мне на их всех, идиотов!
– Маня! Ждет же Семенов.
– Мерзавец он, и больше никто. Не пущу, тебе говорят, не хочу! Ну-у?.
Пеклеванов оглянулся, подошел к двери. Жена изогнулась туловищем, как тесина под ветром; на согнутой руке, под мокрой кожей, натянулись сухожилия.
Пеклеванов смущенно отошел к окну.
– Не понимаю я вас!.
– Не любишь ты никого… Ни меня, ни себя, Васенька?.
Не ходи!..
Коротконогий хрипло проговорил с пролетки:
– Василий Максимыч, скоро? А то стемнеет, магазины запрут.
Пеклеванов тихо сказал:
– Позор, Маня. Что мне, как Подколесину, в окошко выпрыгнуть? Не могу же я отказаться – струсил, скажут.
– На смерть ведь. Не пущу.
Пеклеванов пригладил низенькие, жидкие волосенки.
– Придется…
Пошарив в карманах короткополого пиджака и криво улыбаясь, стал залезать на подоконник.
– Ерунда какая… Нельзя же так…
Жена закрыла лицо руками и громко, будто нарочно плача, выбежала из комнаты.
– Поехали? – спросил коротконогий. Вздохнул.
Пеклеванов подумал, что он слушал плач в домишке.
Неловко сунулся в карман, но портсигара не оказалось.
Возвращаться же было стыдно.
– Папирос у вас нету? – спросил он.
III
Никита Вершинин верхом на брюхастой, мохнатошерстой, как меделянская собака, лошади, объезжал кустарники у железнодорожной насыпи.
Мужики лежали в кустах, курили, приготовлялись ждать долго и спорно. Пестрые пятна рубах – десятками, сотнями росли с обеих сторон насыпи, между разъездами –
почти на десять верст.
Лошадь – ленивая, вместо седла – мешок. Ноги Вершинина болтались и через плохо обернутую портянку сапог больно тер пятку.
– Баб чтоб не было, – говорил он.
Начальники отрядов вытягивались по-солдатски и бойко, точно успокаивая себя военной выправкой, спрашивали:
– Из городу, Никита Егорыч, ничего не слышно?
– Восстание там.
– А успехи-то как? Ваенны?
Вершинин бил каблуком лошадь в живот и, чувствуя в теле сонную усталость, отъезжал.
– Успехи, парень, хорошие. Главно, – нам не подгадить!
Мужики, как на покосе, выстроились вдоль насыпи.
Ждали.
Непонятно – незнакомо пустела насыпь. Последние дни, один за другим уходили на восток эшелоны с беженцами, солдатами – японскими, американскими и русскими.
Где-то перервалась нить и людей отбросило в другую сторону. Говорили, что беженцев грабят приехавшие из сопок мужики, и было завидно. Бронепоезд № 14-69 носился один между станциями и не давал солдатам бросить все и бежать.
Партизанский штаб заседал в будке стрелочника.
Стрелочник тоскливо стоял у трубки телефона и спрашивал станцию:
– Бронепоезд скоро?
Около него сидел со спокойным лицом партизан с револьвером, глядя в рот стрелочнику.
Васька Окорок подсмеивался над стрелочником:
– Мы тебя кашеваром сделаем. Ты не трусь!
И, указывая на телефон, сказал:
– С луной, бают, в Питере-то большевики учены переговаривают?
– Ничо не поделашь, коли правда.
Мужики вздохнули, поглядели на насыпь.
– Правда-то, она и на звезды влезет.
Штаб ждал бронепоезда. Направили к мосту пятьсот мужиков, к насыпи на длинных российских телегах привезли бревна, чтоб бронепоезд не ушел обратно. У шпал валялись лома – разобрать рельсы.
Знобов сказал недовольно:
– Все правда, да, правда! А к чему и сами не знам. Тебе с луною-то, Васька, для чего говорить?
– А все-таки, чудно! Может захочем на луне-то мужика настроить.
Мужики захохотали.
– Ботало.
– Окурок!
– Надо, чтоб народу лишнего не расходовать, а он тут про луну. Как бронепоезд возьмем, дьявол?
– Возьмем!
– Это тебе не белка, с сосны снять!
В это время приехал Вершинин. Вошел, тяжело дыша, грузно положил фуражку на стол и сказал Знобову.
– Скоро ль?
Стрелочник сказал у телефона:
– Не отвечают.
Мужики сидели молча. Один начал рассказывать про охоту. Знобов вспомнил про председателя ревкома в городе.
– Этот, белобрысый-то? – спросил мужик, рассказывавший про охоту, и тут же начал врать про Пеклеванова, что у него лицо белее крупчатки и что бабы за ним, как лягушки за болотом, и что американский министр предлагал семьсот мильярдов за то, чтоб Пеклеванов перешел в американскую веру, а Пеклеванов гордо ответил: «Мы вас в свою – даром не возьмем».
– Вот стерва, – восторгались мужики.
Знобову было почему-то приятно слушать это вранье и хотелось рассказать самому. Вершинин снял сапоги и начал переобуваться. Стрелочник вдруг робко спросил:
– Во сколько? Пять двадцать?
Обернувшись к мужикам, сказал:
– Идет!
И точно, поезд был уже у будки, – все выбежали и, вскинув ружья, залезли на телеги и поехали на восток к взорванному мосту.
– Успем! – говорил Окорок.
Вперед послали нарочного.
Глядели на рельсы, тускло блестевшие среди деревьев.
– Разобрать бы и только.
С соседней телеги отвечали:
– Нельзя. А кто собирать будет?
– Мы, брат, прямо на поезде!
– В город вкатим!
– А тут собирай.
Окорок крикнул:
– Братцы, а ведь у них люди-то есть!
– Где?
– У Незеласовых-то? Которые рельсы ремонтируют –
есть-то люди?
– Дурной, Васьша, а как мы их перебьем? Всех?
И, разохотившись на работу, согласились:
– Все можна… Перебьем!.
– Нет, шпалы некому собирать.
Все время оглядывались назад – не идет ли бронепоезд.
Прятались в лес, потому – люди теперь по линии необычны, – поезд несется и стреляет в них.
Стучали боязливо сердца, били по лошадям, гнали, точно у моста их ждало прикрытие.
Верстах в двух от домика стрелочника, на насыпи увидали верхового человека.
– Свой! – закричал Знобов.
Васька взял на прицел.
– Снять ево?
– Какой чорт свой, кабы свой – не цеплялся б!
Син-Бин-У, сидевший рядом с Васькой, удержал:
– Пасытой, Васика-а!.
– Обождь! – закричал Знобов.
Человек на лошади подогнал ближе. Это был мужик с перевязанной щекой, приведший американца.
– Никита Егорыч здеся?
– Ну?
Мужик, радуясь, закричал:
– Пришли мы туда, а там – казаки. Около мосту-то!
Постреляли мы, да и обратно.
– Откуда?
Вершинин подъехал к мужику и, оглядывая его, спросил:
– Всех убили?
– Усех, Никита Егорыч. Пятеро – царство небесное!.
– А казаки откуда?
Мужик хлопнул лошадь по гриве.
– Да ведь мост-от, Никита Егорыч, не подняли.
Мужики заорали:
– Чего там?..
– Правокатер!
– Дай ему в харю!
Мужиченко торопливо закрестился.
– Вот те крест – не подняли. У камня, саженях в триста, сами себя взорвали. Должно, динамит пробовать удумали.
Только штанину одну с мясом нашли, а все остальное…
Пропали…
Мужики молчали. Поехали вперед. Но вдруг остановились. Васька с перекосившимся лицом закричал: