* * *
…Их было много, много… И всем почему-то нужно было умирать и лежать вблизи бронепоезда в кустарниках, похожих на желтую свалявшуюся шерсть.
Зажгли костры. Они горели, как свечи, ровно, чуть вздрагивая и не видно было, кто подбрасывал дров. Горели сопки.
– Камень не горит!..
– Горит!..
– Горит!..
Опять наступление.
Кто-то бежит к поезду и падает. Отбегает обратно и опять бежит.
– Это наступление?
Ерунда.
Они полежат – эти в кустарниках, встанут, отбегут и опять.
…Побежали!.
* * *
Через пулеметы, мимо звонких маленьких жерл, пронесся и пал в вагоны каменный густой рев:
– Оо-у-ое!.
И тонко, тонко:
– Ой… Ой!..
Солдат со впавшими серыми щеками сказал:
– Причитают… там в тайге, бабы по ним!..
И осел на скамью.
Пуля попала ему в ухо и на другой стороне головы прорвала дыру в кулак.
– Почему видно все во тьме? – сказал Незеласов. – Там костры, а тут должно быть темно.
Костры во тьме, за ними рев баб. А может быть сопки ревут?.
– Ерунда!.. Сопки горят!..
– Нет, тоже ерунда, это горят костры!..
Пулеметчик обжег бок и заплакал по-мальчишески.
Старый, бородатый, как поп, доброволец пристрелил его из нагана.
Капитан хотел закричать, но почему-то смолчал и только потрогал свои сухие, как бумага, и тонкие веки.
* * *
Карабин становился тяжелей, но надо для чего-то таскать его с собой.
У капитана Незеласова белая мягкая кожа и на ней, как цветок на шелку, – глаза.
Уже проходит ночь. Скоро взойдет солнце.
Бледноволосый солдатик спал у пулемета, а тот стрелял сонный. Хотя, быть может, стрелял и не его пулемет, а соседа. Или у соседа спал пулемет, а сосед кричал:
– Туды вашу!. туды вашу!.
* * *
От горла к подбородку тянулась боль, словно гвоздем сцарапывали кожу. И тут увидал Незеласов у своего лица: трясутся худые руки с грязными длинными ногтями.
Потом забыл об этом. Многое забыл в эту ночь…
Что-то нужно забывать, а то тяжело все нести… тяжело…
И вдруг тишина…
Там, за порогами вагонов, в кустарниках.
Нужно уснуть. Кажется, утро, а может быть вечер. Не нужно помнить все дни…
Не стреляют там, в сопках. У насыпи лежат спокойные, выпачкавшиеся в крови мужики. Лежать им, конечно, неудобно.
А здесь на глаза – тьма. Ослеп капитан.
– Это от тишины…
И глазами и душой ослеп. Показалось даже весело.
Но тут все почувствовали, сначала слегка, а потом точно обжигаясь, – тишину терпеть нельзя.
Бледноволосый солдат, поднимая руки, побежал к дверям.
– Тьма. В тьме не видно его поднятых рук.
И капитан сразу почувствовал: сейчас из всех семи вагонов бросились к дверям люди. По песку легче держаться и можно куда-то убежать…
* * *
На мгновенье стошнило. Тошнота не только в животе, но и в ногах, в руках, в плече. Но плечо вдруг ослабло, а под ногой капитан почувствовал траву, и колени скосились.
Впереди себя увидел капитан бородатую рубаху, на штыке погон и кусок мяса…
… Его, капитана Незеласова, мясо…
Котлеты из свиного мяса… Ресторан «Олимпия»…
Мексиканский негр дирижирует румынским… Осина…
Осень…
* * *
Поезда на насыпи нет. Значит – ночь. Пощупал под рукой – волос человеческий в поту. Половина оторванного уха, как суконка, прореха, гвоздем разорвал…
… Кустарник – в руке, а другой руки не чувствует.
Кустарник можно отломить спокойно и даже сунуть в рот.
Это не ухо.
А на сапоге карабин, значит тоже из поезда ушел.
Незеласов обрадовался. Не мог вспомнить, откуда очутился пояс с патронами поверх френча.
Чему-то поверил.
Рассмеялся и, может быть, захохотал.
Вязко пахнул кустарник теплой кровью. Из сопок дул черный колючий ветер, дул ветвями длинными и мокрыми.
Может быть, мокрые в крови…
Дальше прополз Обаб со щенком под мышкой. Его галифе было похоже на колеса телеги.
Вытянулся бледноволосый, доложил тихо:
– Прикажете выезжать?
– Пошел к чорту!
Беженка в коричневом манто зашептала в ухо:
– Идут!.. идут!..
Капитан Незеласов и сам знал, что идут. Ему нужно занять удобную позицию. Он пополз на холм, поднял карабин и выстрелил.
Но одной руки оказывается не хватает. Одной рукой неудобно. Но можно на колено. С колена мушки не видать… Почему не стрелял в поезде, а здесь…
Здесь один, а ползет, ишь их сколько, бородатые, сволочь в землю попадают, а то бы…
Так стрелял торопливо капитан Незеласов в тьму до тех пор, пока не расстрелял все патроны.
Потом отложил карабин, сполз с холма в куст и, уткнув лицо в траву, – умер.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
I
В жирных темных полях сытно шумели гаоляны.
Медный китайский дракон желтыми звенящими кольцами бьется в лесу. А в кольцах перекатываются, звенят, грохочут квадратные серые коробки…
На желтой чешуе дракона – дым, пепел, искры…
Сталь по стали звенит, кует!..
Дым. Искры. Гаоляны. Тучные поля.
Может быть дракон китайский из сопок, может быть леса… Желтые листья, желтое небо, желтая насыпь.
Гаоляны!.
* * *
У дверцы купэ лысолицый старикашка, примеряя широчайшие синие галифе прапорщика Обаба, мальчишески задорным голосом кричал:
– Вот халипа!. Чиста юбка, а коленко-то голым голо: огурец!.
Пепел на столике. В окна врывается дым.
Окна настежь. Двери настежь. Сундуки настежь.
Китайский чугунный божок на полу, заплеван, ухмыляется жалобно. Смешной чудачок…
За насыпью – другой бог ползет из сопок, желтый, литыми кольцами звенит…
Жирные гаоляны, черные!
Взгляд жирный у человека, сытый и довольный.
– О-хо-хо!.
– Конец чертям!..
– Бу-де-е!.
На паровозе уцепились мужики, ерзают по стали горячими хмельными телами.
Один в красной рубахе кулаком грозит:
– Мы тебе покажем!
Кому, кто?
Неизвестно!
А грозить всегда надо!
Красная рубаха, как красный бант на серой шинели.
Бант!
– О-о-о-о!..
– Тяни, Гаврила-а!.
– А-а-а!.
Бант.
Бронепоезд «Полярный» за № 14-69 под красным флагом. Бант!..
На рыжем драконе из сопок – на рыжем – бант!..
* * *
Здесь было колесо – через минуту за две версты. Молчат рельсы не гудят, напуганы…
Ага?..
Тщедушный солдатик в голубых французских обмотках, с бебутом26.
– Дыня на Иртыше плохо родится… больше подсолнух и арбуз. А народ ни злой, ни ласковой… Не знаю – какой народ.
– Про народ кто знат?
– Сам бог рукой махнул…
– О-о!..
26 Бебут – артиллерийский тесак.
– Ну вас, грит, к едреной матери!..
– О-о!..
Литографированный Колчак в клозете на полу. Приказы на полу, газеты на полу…
Люди пола не замечают, ходят – не чувствуют…
– А-а-а!.
«Полярный» под красным флагом…
Ага?
Огромный, важный – по ветру плывет поезд – лоскут красной материи. Кровяной, живой, орущий:
– О-о-о!..
У Пеклеванова очки на нос пытаются прыгнуть, не удается; сам куда-то пытается прыгнуть и телом и словами:
– В Америке – со дня на день!
Орет Знобов:
– Знаю… Сам с американским буржуем пропаганду вел!.
– Изучили!.
– В Англии, товарищи!..
– Вставай проклятьем заклейменай…
– О-о-о!!.
Очки на нос вспрыгнули. Увидели глаза: дым, табак, пулеметы на полу, винтовки, патроны, как зерна, мужицкий волос, глаза жирные, хмельные.
– Ревком, товарищи, имея задачей!.
– Знаем!.
– Буде… Сам орать хочу!..
Салавей, салавей, пташечка,
Канареючка-а!..
На кровати – Вершинин: дышет глубоко и мерно, лишь внутри горит – от дыханья его тяжело в купэ. Хоть двери и настежь. Земляной воздух, тяжелый, мужицкий.
Рядом – баба. Откуда пришла – поддалась грудями вперед – вся трепыхает.
Орет Знобов:
– Нашла? Он парень добрай!..
За дверцами кто-то плачет пьяно:
– Ваську-то… сволочи, Ваську – убили… Я им за
Ваську пятерям брюхо вспорю – за Ваську и за китайца…
Сволочи…
– Ну их к… Собаки…
– Я их… за Ваську-то!..
II
Ночью опять пришла жена, задышала-запыхалась, замерла. Видно было при месяце ее белые зубы – холодные и охлаждающие тело и то же тело, как зубы, но теплое и вздрагивающее.
Говорила слова прежние, детские и было в ней детское, а в руках сила не своя, чужая – земляная.
И в ногах – тоже…
– А-та-та-та!.. – Ах!.. – Ах!..
Это бронепоезд – к городу, к морю.
Люди тоже идут.
Может быть туда же, может быть еще дальше…
Им надо итти дальше, на то они и люди…
* * *
– Я говорю, я:
Зверем мы рождаемся ночью, зверем!!
Знаю – и радуюсь… Верю…
Пахнет земля – из-за стали слышно, хоть и двери настежь, души настежь. Пахнет она травами осенними, тонко, радостно и благословляюще.
Леса нежные, ночные идут к человеку, дрожат и радуются – он господин.
Знаю!
Верю!
Человек дрожит – он тоже лист на дереве огромном и прекрасном. Его небо и его земля и он – небо и земля.
Тьма густая и синяя, душа густая и синяя, земля радостная и опьяненная.
Хорошо, хорошо – всем верить, все знать и любить. Все так надо и так будет – всегда и в каждом сердце!
* * *
– О-о-о!
– Сенька, Степка!. Кикимора-а!.
– Ну-у!.
Рев жирный у этих людей – они в стальных одеждах; радуются им, что ли, гнутся стальные листья; содрогается огромный паровоз и тьма масляным гулом расползается:
– У-о-у-а… у-у-у!.
Бронепоезд «Полярный»…
Вся линия знает, город знает, вся Россия… На Байкале, небойсь, и на Оби…
Ага!..
* * *
Станция.
Японский офицер вышел из тьмы и ровной, чужой походкой подошел к бронепоезду. Чувствовалась за ним чужая, спрятавшаяся в темноте сила и потому должно быть было весело, холодновато и страшновато.