— Куда их еще таскать? Надо тут, сейчас кончать с ними, зачем откладывать это дело?
. .И снова ехали на острых, больно поддающих крупах басмаческих лошадей, держась за спину сидящего в седле врага. Ехали из темной предутренней мглы в розовое утро, в солнечный тихий день по узкому, как труба, ущелью, по чуть заметной скалистой тропе, над лепечущим ручьем...
Над нами громоздились черные скалы, заваленные глыбами снега, всей весенней сочностью дышала в лощинах трава; цеплялись за нас, словно предупреждая о чем-то, темно-зеленые лапы арчи. Голод и жажда, неукротимые, мучили нас.
2
. .Дальше некуда. Врезались в самый Алайский хребет.
Высоко, почти прямо над нами – снега. Они тают, и вода
31 Кошма – войлок.
бежит вниз множеством тоненьких струй. Они соединяются в ручейки, несутся по скалам вниз, распыляются в воздухе тонкими водопадами. Отсюда видно, где родился тот ручей, над которым мы ехали. Расширившись, он бежит мимо нас, несет с собой мелкие камешки, скрывается за поворотом. Там, ниже, так, как десятки других ручьев, он вольется в мутную реку Гульчинку, вдоль которой вчера мы двигались караваном. Помутнев от размытой глины, он сольет свои воды с ней. И эти воды помчатся вниз в широком течении Гульчинки. Будут ворочать острые камни, окатывать их, полировать, чтобы стали они круглыми валунами; еще на несколько миллиметров углубят дно долины, помогая тем водам, которые за тысячи лет углубили долину на сотни метров, прорезали в ней крутостенные глухие ущелья.. Шутя и плещась, промчатся мимо заставы
Суфи-Курган, мимо Гульчи, до Ферганской долины. Здесь, нагретые солнцем, успокоенные, разойдутся арыками по хлопковым полям, по садам абрикосов, дадут им веселую жизнь... Опять соединятся с другими водами, текущими с гор так же, как и они, и все вместе ринутся в многоводную, великую Сырдарью, которая понесет их сквозь пески и барханы пустынь до самого Аральского моря, где забудут они о своем рожденье в горах, о снегах и отвесных скалах, о своем родстве со всеми среднеазиатскими реками, составляющими Сырдарью и Амударью и бесследно исчезающими в знойных азиатских пустынях. .
У ручья, который сейчас струится над нами, распыляясь в тонкие водопады, – долгая жизнь и долгий путь. А наша жизнь и наш путь – не здесь ли теперь окончатся?.
Налево от нас – очень крутой, высокий травянистый склон. Направо – причудливые башни и колодцы конгломератов, когда-то размытых все теми же горными водами.
А здесь, на дне каменной пробирки, – арчовый лес, травяная лужайка, перерезанная ручьем. Отсюда не убежишь...
На лужайке – скрытая от всех человеческих взоров кочевка курбаши Закирбая: шесть юрт. По зеленому склону и в арче пасется мирный, хоть и басмаческий, скот: яки, бараны. А здесь – женщины, дети, – у курбаши большая родовая семья. Все повылезали из юрт поглазеть на пленных.
Нас вводят в юрту. Поднимает голову, в упор глядит на нас из глубины юрты старик Зауэрман. Впрочем, мы не удивлены.
— Вы здесь?
Моргает красными глазами, удрученно здоровается:
— И вас?
— Да, вот видите.
— А где ваш третий?
— Убит.
— A-а.. убит. . Мерзавцы!. Ну и нам скоро туда же дорога. . на этот раз живым не уйду! – старик умолкает, понурив голову.
3
Тахтарбай – родной брат курбаши Закирбая. Юрта
Тахтарбая богата: одеяла, сложенные по стенкам, сундучки в подвесках, витых из шерсти, узбекская камышовая циновка, как ширма, по хорде отрезающая женскую половину юрты. Как всегда – посередине очаг с треногами, казанами,
кумганами32, а вокруг очага – грязные кошмы и бараньи шкуры – подстилка, на которой полулежим мы. В юрту набились басмачи; жена Тахтарбая хозяйничает за циновкой. В ушах – монотонный гул непонятных мне разговоров.
Я гляжу на корчащуюся в огне смолистую арчовую ветвь, на подернутый пеплом айран в деревянной чашке, на едкий дым, рвущийся в кружок голубого неба над моей головой. Еще не хочется верить, что мы в плену. Но не верить нельзя... Удивительно, что мы еще живы.
Мы условились не разговаривать. Юдин и Зауэрман знают киргизский язык. Прислушиваются. Каждый изгиб настроения басмачей им понятен. А я – как глухонемой.
Ловлю только лаконические фразы Юдина, произносимые украдкой, шепотом, без подробностей, – те отрывочные слова, которыми он уведомляет меня о важнейших поворотных пунктах событий.
А у басмачей такая манера: самый пустяк, самую незначительную мысль передавать друг другу таинственным шепотом, отойдя в сторону, присев на корточки и почти соприкасаясь лбами. Может, и ничего плохого нет в том, о чем они сейчас шепчутся, а впечатление отвратительное.
Время тянется. .
4
Юдин осмелился зайти в одну из юрт. Юрта была бедна и грязна. Ее кошма изветшала, деревянный остов ее коряв и задымлен. Вместо одеял постелены сшитые рваные шкуры.
32 Кумган – кувшин.
Больной барашек лежал в юрте. Он был завернут в тряпки, и его выхаживали, как человека. В куче детей прыгал козленок – дети играли с ним. Хозяин приветливо встретил
Юдина, усадил его на почетное место, угощал айраном и мясом и сказал, что мясо редко бывает в его юрте, потому что он беден, – у него только два барана и одна большая коза, а детей у него – видишь, сколько!.. Хозяин жаловался на судьбу и на Закирбая, хозяин говорил, что басмачом он вовсе не хочет быть, но Закирбай его кормит, и что же делать ему, когда Закирбай велит? «Я не пошел в банду, потому что не хочу убивать и грабить. Награбленное Закирбай все равно возьмет себе, а у меня было два барана и опять будет два барана». И еще жаловался Юдину бедняк, говорил, что придут кзыл-аскеры33, конечно, придут, и что тогда будет? Закирбай побежит в Китай и велит всем бежать, а как бежать? Хорошо Закирбаю – потеряет много скота, много имущества, а все равно богатым останется, ему можно терять. . А он, бедняк, что потеряет? Двух баранов, юрту.. Не на чем ему увезти юрту – лошади нет, яка нет. Тогда что делать? Помирать с голоду надо?. Да?. А
остаться здесь он не может. . Закирбая боится, кзыл-аскеров боится..
Юдин говорил с бедняком. . И надеялся Юдин, что бедняк поможет нам бежать. Но бедняк замахал руками.
Нет, «мэнэ уим чекада», что примерно значит по-русски –
«моя хата с краю». Сам он ничего худого нам делать не будет, но и помогать тоже не будет. . Как можно нам помогать? Закирбай убьет его, если узнает.
33 Кзыл-аскеры – красные солдаты.
— И куда убежишь? Разве можно скрыться отсюда?.
Нет, друг, не сердись, иди в юрту Тахтарбая, сиди, жди.
Убьет тебя Закирбай, не убьет, – разве тут можно что-нибудь изменить? Его воля. Я боюсь Закирбая, иди, я не слышал, я ничего не знаю...
Юдин распрощался с забитым и подневольным киргизом и рассказал мне о нем, когда я вернулся в юрту, убедившись в невозможности бегства.
...И все-таки – если даже можно выйти из юрты – у нас сейчас относительная свобода. Она продлится до возвращения главарей. Они могут вернуться в любую минуту.
5
До последней минуты звала на помощь захваченная басмачами Гульча. Уже трещали двери почтово-телеграфной конторы, а бледный почтарь все еще взывал в телефонную трубку. Пуля пробила мембрану, и связь с Гульчой оборвалась.
Как ветер, с одиннадцатью пограничниками помчался на выручку начальник заставы Суфи-Курган Любченко. На заставе остались его жена и ребенок. На заставе остались шесть бойцов-пограничников во главе с помначзаставы –
узбеком Касимовым.
В одиннадцать часов утра 23 мая семьсот басмачей осадили заставу, рассыпавшись по склонам окружающих гор. На заставе не было пулемета. Басмачи перерезали телефонную связь и отвели арык, питавший заставу водой.
Четверых пограничников Касимов послал на ближайшую вершину – ту, от обладания которой зависела участь заставы. Дело было бы кончено, если бы эта вершина была сдана. Один пограничник защищал конюшню. Касимов с последним – шестым пограничником отстаивал постройки заставы и кооператив. Жена Любченко взяла винтовку и тоже стреляла. Басмачи кричали:
— Сдавайся, Касимов, все равно нарежем полос для собак из твоей проклятой груди.
И Касимов крикнул в ответ:
— Сдавайтесь сами! Чекисты не сдаются! Они – побеждают!..
Шесть пограничников под начальством Касимова отстреливались до ночи. Семь мужчин и одна женщина отстреливались от семисот. .
В этот день мы томились в юрте Тахтарбая, родного брата курбаши Закирбая. Сам Закирбай был в числе осаждавших заставу.
6
Вечер. В юрте сгущаются сумерки. Монотонно сипит на очаге кумган да лениво похрустывает ветвями огонь.
Вокруг одно и то же: тишина. А у нас – ожиданье. И все это сразу лопнуло, рассыпалось по кочевке шумом, ржаньем, топотом, суетой. В кочевку примчалась орава всадников.
Тяжелое дыхание, потный халат, грузная туша – ввалился в юрту Тахтарбай, сел у огня.
Держа на руках грудного ребенка, жена Тахтарбая сидела у котла на корточках, помешивая громадной, как ковш, деревянной ложкой кипящую шурпу.
— Уедешь, и нет тебя, а я беспокоюсь...
Разразившись тяжелой бранью, Тахтарбай выхватил из котла громадную ложку с кипящим супом, привстал, потянулся, ударил. . Рука женщины залилась кровью, ошпаренный ребенок пронзительно завизжал, жена Тахтарбая, не смея отскочить, только пригнулась, прикрывая собою ребенка и беззвучно обливая его слезами. Тахтарбай ударил ее еще два раза и сел на место.
Я увидел лицо древнего варвара с бешеными, не знающими пощады глазами...
В полном молчании Тахтарбай алчно пожирал суп.
Отвалившись, рыгнув, обгладив руками бороду, он кольнул Юдина злыми свиными глазками.
— Суфи-Курган взят.
Юдин, понимая, что это значит для нас, молчал.
Отдышавшись, Тахтарбай поднялся, кряхтя, упираясь руками в землю, и вышел из юрты.
Юдин встал, томительно потянулся, заложив на затылок ладони, и, не глядя на нас, вышел вслед. Из-за войлока юрты донеслись голоса.