пятьдесят сабель при двух пулеметах. Только три пулеметных диска понадобилось, чтобы басмачи разбежались.
В этот день мы томились в юрте Тахтарбая. Тахтарбай соврал и нам, и своим, что Суфи-Курган взят. А Закирбай прямо от заставы ночью примчался в свою кочевку, поднял панику, погнал родичей в Кашгарию.
Все это узнали мы позже. Позже узнали и о том, что прибывший на заставу отряд в погоню за басмачами не выходил, были на то причины. А мы в кустах арчи напрасно ждали его появления.
2
Фанатик? Нет. Сорвиголова? Тоже нет. В бабьем, курдючном лице Закирбая запечатлены алчность, хитрость, коварство и лицемерие торгаша.
Во время нападения на нас Закирбай не возил оружия сам – свою винтовку он передавал молодежи. Ни одного приказания он не бросил в толпу, ни одного сигнала не подал: он командовал исподтишка, через других, через тех, кто не умеет рассчитывать. Он подзуживал самых фанатичных, легко возбудимых. Все видели: он даже в грабеже пытался соблюсти порядок, зная, конечно, что озверелую, им же спровоцированную молодежь уже ничто удержать не может. Он сразу взял Юдина на круп своей лошади, чтобы заложник был у него, а не у кого-либо другого. Все это – ради неясного будущего, на всякий случай.. Чтобы при неудаче иметь оправданий больше, чем кто-либо другой из банды.
Он держал нас в своей кочевке, но в юрте брата, и через брата послал приказание зарезать нас, когда рассчитывал, что Суфи-Курган будет взят. Ложную, для разжигания басмаческого пыла, весть о взятии заставы он распространил устами своего брата.. чтобы при случае гнев сородичей обрушился не на него.
Он первый струсил до пяток, когда затрещали пулеметы с заставы, первый погнал свою кочевку в Кашгарию и –
возбудитель, организатор и главарь банды – первый изменил банде, тайно от всех решив сыграть на нашем спасении. Какая безмерная трусость мутнила его глаза, когда он, виляя перед нами и перед своими, не зная еще, что ему выгоднее: спасти нас или прикончить, давал обещания приехавшему куртагатинцу и тут же обзывал его «дурным басмачом», желая показать, что сам он – душою чист и вовсе даже не басмач!
Закирбай опять просит бумажку; кзыл-аскеры придут, будут убивать, а он нас спас, он «хороший человек», надо бумажку. Мы переглядываемся, смеемся. А! Дадим, а то он еще напакостит! Из-за пазухи Закирбая услужливо выползли карандаш и измятый листок. Юдин разминает его.
На одной стороне – настуканные пишущей машинкой лиловые строчки. . Юдин передергивается, но молчит. Этот клочок из единственного экземпляра его отчета по экспедиции прошлого года. Закирбай подставляет спину, но карандаш все-таки продавливает бумагу.
«Свидетельствуем, что Закирбай вывез нас из банды, напавшей на экспедицию 22 мая и убившей топографа
Бойе, держал нас у себя и передал на поруки Джирону из
Ак-Босоги.
Записка составлена в момент отправления с Джиро-
ном в Ак-Босогу, от места кочевки Закирбая. .»
Юдин размышляет.
— Павел Николаевич, какое сегодня число? Двадцать пятое?
Я соображаю, перебираю в уме ночи и дни.
— Нет, по-моему... двадцать четвертое.. (Я не очень уверен в моих расчетах.)
— Да нет же.. вы путаете.. двадцать пятое... Начинаем вместе высчитывать. Выходит – двадцать четвертое.
Только третий день, а мы уже путаем даты!. Юдин дописывает.
«24 мая 1930 года. Начальник Памирской геологической
партии Г. Юдин.
Сотрудник Памирской геологической партии.. »
Подписываюсь. За мной выводит фамилию Зауэрман.
Закирбай поспешно, словно опасаясь, что мы передумаем, прячет записку за пазуху.
. .А если только по этой записке узнают о нашей судьбе? Мы ехали снова. Подо мной ходили ребра и острый хребет неоседланной лошаденки. Мускулы моих ног одеревенели, и я, сжимая бока лошади, вовсе не ощущал боли.
Мы доехали до спуска в реку Гульчинку. До места нападения на нас оставалось полтора километра.
— Стой! – сказал Закирбай. – Дальше не поедем. Там басмачи.
Мы спешились на открытой лужайке, сели на камни и смотрели на широкие пространства зеленых холмов. Об отряде мы уже забыли и думать. Мы ждали Джирона. Его не было, и мы написали еще одну записку. Ее взялся доставить на заставу один из киргизов.
— Он бедняк, и он не был в банде. Ему можно ехать на заставу, никто не тронет его, – сказал Закирбай.
Записка гласила:
«Начальнику погранзаставы Суфи-Курган.
Движемся по направлению к заставе. Есть убитые.
Нам взялся содействовать Закирбай.
Просим сообщить степень безопасности пути до за-
ставы. Юдин, Лукницкий, Зауэрман.
24 мая 1930 года».
Гонец уехал. Мы сидели и ждали, ждали, собственно, неизвестно чего. Вглядывались в ложе реки, которое было под нами и уходило на север – к заставе. В ложе реки появился всадник. У меня отличное зрение, но и я не мог его различить, а Закирбай сказал:
— Джирон приехал.
Джирон ехал шагом. Мы кинулись к нему.
— Ну что?
— Кзыл-аскеров нет. Не видал, не знаю. Хотел на заставу ехать – лошадь устала. Поехал назад.
Все! Записку Джирон передал второму нашему посланцу, которого встретил в пути.
— Там басмачи, – объяснил Джирон. – Ехать нельзя!
Нужно было думать о ночевке. Раньше завтрашнего утра посланец не вернется. Мы очень надеялись, что на выручку нам вышлют отряд. Придется ждать до утра.
Только бы не переменил намерений Закирбай. Джирон звал ночевать к себе в Ак-Босогу – двадцать два километра отсюда. Неизвестный старик предложил ехать к нему – его кочевка недалеко, но очень высоко в горах. Закирбай предложил ночевать в пустующей зимовке, на полпути до
Ак-Босоги, в ущелье речки Кичик-Каракол.
3
Позже я узнал, почему мы так и не дождались отряда.
Когда в ночь на 24 мая басмачи отступили от заставы, помощник начальника погранзаставы Касимов позвонил в
Иркештам. Он знал, что оттуда к заставе должны выехать три пограничника. Он беспокоился о них и хотел предупредить их, чтоб они отложили выезд. Иркештам не отвечал. Касимов звонил, звонил, но трубка глухо молчала.
Касимов понял, что провод перерезан. Тогда десять бойцов с пулеметом выехали искать повреждение. В шести километрах от заставы лежал на земле телеграфный столб.
Провод завился двумя спиралями. Пограничники исправили линию и вернулись. Это были те бойцы, о которых сообщила Тахтарбаю цепочка басмаческих дозорных. Это услышав о них, Тахтарбай в панике примчался к нам, сидевшим в кустах арчи, а мы с Джироном и курбашами выехали навстречу отряду.
Понятно, почему мы не встретили никого.
Бойцы вернулись на заставу, и Иркештам ответил. Ответил, что три пограничника выехали давно.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ В ПЛЕНУ
1
Сложенный из самана35 двор. Простая конюшня. Заводим туда лошадей. Мазанка. Дверь на замке. Обычная ниша – каменная веранда. Глиняный пол. Очаг у боковой стенки. В таких лачугах киргизы проводят зиму, держа при себе весь скот. Потому и называются эти лачуги зимовками. Весной, переходя на кочевье, они оставляют их пустыми. И сейчас здесь голо и пусто. Над зимовкой, по склону горы, вьется тонкий ручей. Впереди – широкая лощина урочища Кичик-Каракол. Налево, направо и назад
– высокие и крутые вершины. Ориентируюсь и соображаю: за северной вершиной, километров. . ну, пять отсюда, должно быть ущелье Куртагата – то самое, в котором главные силы банды. Это плохо. Если кто-нибудь из банды случайно поднимется на вершину горы, мы будем замечены. Оба, Закирбай и Тахтарбай, нет-нет, да и взглянут на эту вершину. Впрочем, сейчас закат, и оба они, повернувшись лицом к закату, истово молятся. Молятся очень усердно – видно, от аллаха им многое нужно. Киргизской рысцою к нам приближается Зауэрман. Подъезжает. Он вовсе изнервничался. Лицо отчаянное, губы дрожат.
— Что же вы, передумали?
— Да, вот с ними остался, нехорошо стало. Решил ночевать с вами. А только думаю, не к добру это...
35 Саман – кирпичи из соломы, навоза и глины.
— Что не к добру?
— Да чего говорить. . Кончат нас этой ночью! Думаю только – лучше подыхать с вами, чем одному.
На сей раз напустился на старика я, долго его успокаивал и отчитывал, уверяя, что опасения его – чушь, ерунда.
Откровенно скажу: я лгал, потому что сам не был уверен в благополучии наступающей ночи. Я только ничем не выдавал своего беспокойства.
Темнота нахлынула вместе с холодом. Я с Юдиным обошел всю зимовку; мы учли все мелочи на случай опасности. В земле были громадные бутылкообразные узкогорлые зерновые ямы. Их мы запомнили тоже. Вынырнув из темноты, перед верандой возникла группа всадников.
Это – старик, уехавший за едой, вернулся с неизвестными нам киргизами, с громадной кошмой, бурдюками айрана и кумыса, с целой тушей мяса, с ворохом арчовых ветвей.
Все это развьючивалось в темноте и складывалось на веранду. Арча затрещала на очаге, залила красным отблеском лица, еще более сгустила непроницаемый мрак. Веранда показалась мне крошечным ярким островком в беспредельных пространствах тьмы. Тени прыгали за языками огня. Ночь началась. Сколько киргизов было с нами – я не знаю. Кто они были – тоже не знаю.
Знаю только: кто вскипятил в кумгане чай и почтительно наливал его в пиалы мне и Юдину, не был Юдину незнаком, хотя и прикинулся, что видит его впервые в своей кочевой жизни. Юдин отлично запомнил его лицо –
он вязал Юдину руки, когда банда грабила наш караван.
Впрочем, внешне сейчас все обстояло отлично. На разостланной кошме в два ряда сидели киргизы. Громадная деревянная чашка айрана по очереди наливалась всем, и
Юдину первому поднесли ее, как подносят гостю. Юдин выпил три чашки подряд; думаю, это равнялось полуведру.
Я выпил одну, потому что с вожделением глядел на варящееся мясо. Мы изголодались, и после айрана Юдин тут же, на кошме, растянувшись, заснул. Даже всхрапывал. Я