— Ты рассуждаешь неверно!
— Почему? – Топорашев резко приподнимается, сидит на бурке.
— Сообрази сам. . Почему я с тобой целый вечер бьюсь?
Начальник я твой или нет? Начальник. Мог бы я в порядке приказания сказать тебе: делай так, как тебе говорят, и не рассуждай. Мог бы. И ты бы у меня не пикнул, потому что дисциплину понимаешь отлично. А я вот не делаю этого.
Почему?
Топорашев молчит.
— Чего ж ты молчишь? Ну-ка, скажи, почему? Знаешь отлично. Потому что оба мы коммунисты, потому что мы товарищи и друзья, потому что вне исполнения служебных обязанностей. . ну да что я буду азы повторять? Так вот ты и разберись хорошенько: кто эти басмачи? Думаешь, одни муллы да баи? Как бы не так! Среди них бедняков половина. Обманутых, запуганных, забитых, отсталых, соблазненных посулами и обещаниями. . а все ж – бедняков.
Баи и муллы – это только головка. Я вот уверен: из этой банды половина перешла бы к нам, если б курбашей своих не боялись. Ну? Согласен со мной?
— Согласен. Да мне-то какое дело? Раз они басмачи –
убивают, грабят, – значит, враги. А кто этот мерзавец, что расстрелял Бирюкова, – бедняк или бай, не все мне равно?
Что я, обязан разбираться?
— А вот именно, обязан. Карать нужно, но только сознательных врагов, неисправимых. . Тебе мстить хочется?
А это нельзя. Я понимаю, – чувство. Человеческое чувство.
Я не меньше тебя негодую и возмущен. На то мы и партийцы, чтоб проводить правильную политику. Проще всего было бы выслать тебя с двумя пулеметами и сказать тебе: ликвидируй! И пошел бы ты жечь и рубить всех поголовно.
А что вышло бы из этого? В лучшем случае – спокойствие, основанное на страхе, и глухая ненависть, в худшем – десяток новых банд и новые жертвы с обеих сторон, а все советские начинания, все культурные завоевания революции могли бы здесь, в этих глухих местах, полететь на ветер, и нас обоих следовало бы расстрелять! И все это получилось бы только потому, что у нас чувства перевесили разум. Или ты иначе думаешь? Ну говори тогда, чего же ты молчишь?
Топорашев вскочил, подошел к столу, ткнул папиросой в ламповое стекло. Повернулся и оперся об угол стола.
— Так что же, по-твоему, надо делать? Для чего тогда мы сюда пришли? До каких пор ждать?
— Пришли мы сюда, чтоб действовать. Но сейчас надо действовать мирным путем. Мы начеку. Мы не спим над оружием. Но если ты сделаешь хоть один выстрел не для самозащиты, я ни с чем не посчитаюсь: ни с молодостью твоей, ни с нашей дружбой, – живо в трибунал попадешь...
Вот пришли они сюда, видал сам, попробовали, что такое чекистские пули. Ясно, что в рот им смотреть мы не будем, когда на нас нападают. А без этого смотри, Топорач, держи выше голову. Бирюков и Олейников – это эпизод, частный случай. Как и экспедиция вот и как эти – мургабцы...
— Ты мне о мургабцах не говори. . Ну, наши еще туда-сюда, бойцы... А баб-то, а детей-то за что?
— Ты дурень, Топорач, ну как есть дурень. Вот за то-то и боремся мы, чтоб таких мерзостей не было. Что мы намерены делать? Мы должны разбудить в них классовую сознательность. Пусть только поразмыслят бедняки, кто такие их курбаши. Подожди. . Вот расколется банда, вот увидишь, расколется, половина сдастся, сама к нам придет, ну а тогда видно будет – кто руководы, кто коренные басмачи, кто мерзавцы по убеждениям. Эти от нас не уйдут, сдающиеся сами приволокут их, когда бояться их перестанут. А не приволокут – мы сумеем добраться до них. .
Потому-то и не будем мы выступать завтра. Я отменяю приказ. Еще спорить будешь?
— Хватит. Признаю, ладно уж. Прав, конечно, умом прав, а только не уверен я, что из ума твоего толк получится, сомневаюсь, чтоб вышло у нас что-нибудь с басмачами... А что я спорю, так и меня должен же ты понять...
2
Открытое партийное собрание бойцов. Бойцы сидят рядами по каменистому склону горы, возносящейся над заставой. Между ними – командиры взводов. Юдин, я, жена и ребенок Любченко. Солнце и тишина. Только река
Гульчинка под нами тяжело переваливает через камни бурлящую воду. Проезжие киргизы, любопытствуя, спешились и расселись вокруг. Слушают, переспрашивают друг друга.
Черноусов заводит речь. Он говорит все то, что я уже знаю: о мирной политике, о самозащите, о том, что население нам помогает, об убитых пограничниках. Бойцы задают вопросы. Любченко читает приветственную телеграмму, адресованную партконференции: «...бойцы, сознательно стоящие на боевом посту. .», и каждое слово телеграммы оправдано жизнью каждого из бойцов. И только смолкает Любченко, выходит вперед с листком бумаги в руках политрук Демченко. Его голос высок и звонок:
— Товарищи!. Вот тут. . Я оглашу. Заявления поступили.. Товарищи, внимание!. «В ответ на вражеский происк врагов Коммунистической Революции и убийц наших товарищей, незабвенных героев, погибших на боевом посту, в лице басмачей, которые есть насильники рабочего класса и трудового дехканства, я, боец Н-ского эскадрона, Н-ского кавполка, заявляю о своем желании вступить в славные ряды ВКП(б). К сему подписался...»
Демченко читает заявления одно за другим. Кончив чтение, Демченко улыбается еще раз и переводит глаза на собрание.
— Товарищи!.. Тридцать два. . Тут тридцать два заявления!
Никто не задумывается о неуклюжем слоге прочитанных заявлений. Собрание продолжается.
Басмачи, как сурки в норы, позабились в ущелья и отсиживались в них. С каждым днем этот невидимый, неощутимый, бескровный бой изматывал их силы.
На заставу приезжали всадники, сказывались мирными жителями, но все на заставе знали, что это приехали разведчики от басмачей, потому что настоящие мирные жители сообщали заставе об этом. Въезд на заставу был свободен для всех, и пограничники запросто разговаривали с этими басмачами и угощали их папиросами и махоркой.
Так было потому, что этого требовала политика; потому, что эти басмачи возвращались в банду и говорили банде о силе кзыл-аскеров и о том, что кзыл-аскеры никого из банды не тронут, если банда сложит оружие... Эти басмачи злобились на своих курбаши, и по банде шел шепот о том, что курбаши могут жить в ущелье хоть год, потому что у них много богатств и скота, а остальные не могут и вот уже режут последних барашков. Что хорошего в этом? Чего еще дожидаться? Чтобы вышли кзыл-аскеры и всех перебили? Курбаши тогда удерут в Кашгарию, потому что у них хорошие лошади, а остальные не попадут даже в рай, потому что у кзыл-аскеров есть клинки, а в рай попадет только простреленный пулей.
Закирбай в первые же дни приехал. Мы послали ему письмо, обещали ему неприкосновенность, и он приехал.
Приехал с четырьмя басмачами; они помогли ему спешиться, он подобострастно жал руки нам и командирам взводов, он изобразил на своем пухлом лице величайшую радость, но страх бегал в уголках его прищуренных глаз, и он озирался, впрочем, почти незаметно. Конечно, он боялся, что его сейчас схватят и расстреляют. Но его не схватили и не расстреляли. С ним поздоровались вежливо, почти приветливо. Четыре басмача остались на дворе заставы, и никто их не охранял – они могли чувствовать себя вполне свободно. А Закирбая мы пригласили в комнату комсостава.
Дежурный принес пиалы и чайники, принес хлеба и сахара, мы сидели кружком на кошме. Закирбай сидел среди нас, кланялся, оглаживая бородку ладонями. Искоса поглядывал он на оружие, развешанное по стенам, на шпоры комвзводов. Он трусил явно и жалко.
Но разговор, далекий от всего, что могло бы его взволновать, успокоил его. Пиала за пиалой опустошались, дежурный принес кумыс, доставленный местными киргизами, принес еще кумыс, привезенный закирбаевскими басмачами как угощение. Все ели и пили. А потом сказали ему: «Будь спокоен. Мы знаем, за тобой есть плохие дела.
Но ты спас этих товарищей. Хорошо. Мы обещали тебе.
Будешь врагом басмачей – совсем хорошо. Пей чай. Ничего худого тебе не будет».
Закирбай совсем успокоился. Наклоняясь и выпрямляясь, потирая колени ладонями, он начал рассказывать о том, что все это вышло случайно, он совсем не хотел, его обманули дурные люди. Но мы убедили его, что исповедь совсем не нужна, что мы и так верим каждому его слову, что мы не сомневаемся в его преданности Советской власти. Черноусов говорил по-русски, а Юдин и Касимов переводили...
Закирбаю было предложено передать своим, что Советская власть никого не хочет карать, если басмачи сложат оружие и займутся мирным трудом; пусть никто не боится кзыл-аскеров. Закирбая спросили, что он знает о мургабцах: живы ли они, и если живы, где находятся?
— Убиты! – с превосходно разыгранной печалью сказал
Закирбай. – Их взял Боабек в свою кочевку Куртагата и убил всех в тот же вечер. Дурной басмач Боабек... Я сам не знаю... Слышал... Басмачи говорили...
Закирбаю было предложено доставить на заставу труп
Бойе и мургабцев – живых или мертвых (мы все-таки не хотели верить еще, что мургабцы убиты); вернуть взятое у нас и у мургабцев оружие; вернуть все награбленное..
— Хоп... хоп... хоп... – кивал головой Закирбай.
Он просил, чтобы ему дали мандат.
— Бумажка будет – басмачи меня будут слушать. Бумажки не будет – басмачи скажут, я их обманываю.
И вообще, по словам Закирбая, басмачи злы на него, он их боится, они убьют его, если «товарищ начальник» не даст мандата..
Несуразица была явная, но Черноусов с Юдиным составили «удостоверение в том, что предъявитель сего гр.
Закирбай является уполномоченным по доставке на заставу убитых басмачами, оружия, имущества и товаров». Мандат был написан по-русски и по-киргизски и пришлепнут печатью.
Сделав на прощание не меньше полусотни поклонов, Закирбай с четырьмя своими телохранителями уехал.
3
Мы уже восьмой день на заставе.
В дневнике моем запись:
«. .Сообщение из Гульчи: сдались с оружием четыре
басмача из банды Ады-Ходжа».
Десятый день, и в дневнике запись:
«. .Сдались еще двое с оружием. Хороший признак: банда начинает раскалываться.