Раскрасневшиеся лица и короткие возгласы показывали, что бой идет не на шутку. На ступеньках крыльца с судейским свистком в зубах сидел Дубах.
В одной из команд играл Павел. Маленький, большеротый, густо крапленный веснушками, он поразительно походил на Андрея. Только глаза у него казались светлее и строже.
Младший Корж играл цепко.
– Держи! – крикнул Нугис.
Это был трудный, «пушечный» мяч. Он шел низко, в мертвую точку площадки.
Павел рванулся к нему, ударил с разлету руками и растянулся на площадке. Мяч, гудя, пролетел над сеткой и упал возле Нугиса.
Дубах забыл даже свистнуть. Он посмотрел на отчаянного игрока и зашевелил усами:
– Ого! Узнаю Коржа по хватке!
Никита Михайлович приосанился, гмыкнул.
– Какова березка, таковы и листочки, – сказал он с достоинством.
– Каков лесок, такова и березка, – ответил начальник.
1937
ИВАН КРАТТ
ПЕРЕВАЛ
Казалось, безмолвие продолжалось всегда. Не было ветра и шороха камней, обледенела осыпь. Белые горы лежали вокруг, пустынные и тихие. Внизу тянулась бескрайняя тундра, а за ней океан, немой, скованный первым торосистым льдом.
С тех пор как затихла пальба и по ущелью фиорда уплыл желтый дым, молчание полярного дня стало еще ощутимей. Сивай остановился, медленно скинул лямку.
Маленькие сани послушно скользнули в сторону. Плотный, немного сутулый, в большой рысьей шапке, обрамлявшей лицо, он устало сел на камень.
Идущий сзади не сказал ни слова. Отодвинув упавший ремень нарт, он тоже остановился и тоже присел рядом.
Лишь резко дернул поводок пса. Тот прижал уши, оскалил пасть. Затем лег в снег.
Несколько минут люди молчали. На стволы винтовок, на металлические пряжки ремней оседал иней, смерзалась шерсть воротника. Было очень холодно в этой каменной пустыне. Со вчерашнего дня мороз усилился, и только непрерывное движение спасало от стужи. За сутки они прошли восемь километров, ни разу не сложив костра.
Временами они наблюдали легкие витки дыма на окрестных скалах – солдаты противника жгли вересковые костры, грелись, варили пищу в своих землянках. По расположению дымков видно было, что перевал занят прочно, умело, никому не пройти через каменные горбы.
Второй наконец не выдержал тягостного молчания.
Стряхнув рукавицей с валенок снег, он круто повернулся, так что скрипнул под ногами наст, глянул на товарища.
— Сивай, – сказал он негромко. – Куда мы идем?
Сухопарый и низенький, он казался еще меньше в своей оленьей куртке, перекрещенной наплечными ремнями, в беличьей длинноухой шапке. Движения его, всегда аккуратные и скупые, сейчас были порывисты и неровны.
Теперь промолчал Сивай. Не оборачиваясь к нартам, он встал, поднял лямку, накинул ее на плечо и снова побрел вперед. В снежных наметах отчетливо обозначились его следы. Пес тоже вскочил, рванулся за ним, но плетеный повод удержал на месте. Хозяин хотел крикнуть, выругаться, однако и на этот раз сдержался. Надвинув шапку почти до переносицы, угрюмо зашагал сзади.
Двое их уцелело из всей разведки, посланной во вражеский тыл штабом армейской группы. Готовилась большая операция против крупных сил неприятеля в восточном секторе фронта. Противник тоже накапливал силы. Нужно было предупредить и разгадать его маневр, иначе дивизия горных стрелков не сможет развернуть наступление и окажется отрезанной за перевалом. В полярных условиях это означало смерть.
Молчаливый дальневосточник лейтенант Сивай и лейтенант Колпаков только вдвоем ушли после трехдневного боя. Тринадцать разведчиков один за другим погибли в горах, давая возможность пройти двоим. Бойцы умирали, чтобы спасти всю операцию: командиры несли неоценимые документы.
Добраться нужно было как можно скорей, и единственный путь лежал через горный скат, занятый теперь неприятелем. Каждый камень и выступ скалы был превращен в засаду, на каждом утесе гнездилась пулеметная точка.
Была тропа внизу, в долине, но чтобы по ней выйти к своим, потребовалось бы две недели. . Путь, по которому можно еще спастись. .
Колпаков шел сзади, утомленно и беспокойно вглядываясь в гранитные отроги, часто отступая за камни, если дымки впереди становились гуще. Несколько раз он готов был крикнуть Сиваю, по-прежнему осторожно шагавшему под прикрытием скал. Лейтенанту казалось, что Сивай движется чересчур открыто и что все дальнейшее продвижение ненужно, бессмысленно.
«Все равно опоздаем. . – думал он с горечью и ожесточенно дергал ременный повод собаки, когда та останавливалась у выступа. – Пропадем, как псы. .» Но он больше не пробовал заговорить с товарищем, тяжело брел по наметам и молчал.
Каменистые надолбы скоро кончились. Впереди простиралось голое, обдутое ветром плато, а за ним укрытые снегом бугры хребта. Дымки по всему кряжу указывали расположение вражеских блиндажей. Дальше идти нельзя.
Приближался вечер. Мутное небо становилось темнее, медленно тускнел снег. Из фиорда внизу потянул ветер, взвихрил верхушки сугробов, зашелестела в расщелинах сухая трава. Мороз увеличивался, на воротниках курток нарастали сосульки, побелела и курчавилась шерсть собаки. Пес останавливался чаще, поднимал одно ухо, тревожно вслушивался в шорохи между скалами. Потом нюхал воздух и долго стоял на месте. Близость жилья волновала его.
А на перевале было все так же безлюдно и тихо, никакого движения не замечалось среди снегов. Только дым стал темнее и выше, несколько раз прочертили сумерки искры костров. В землянках готовились к ночи, топили печурки, не жалея вереска.
Сивай дошел до последнего выступа. От усталости и напряжения немели ноги, ныло контуженное взрывом снаряда плечо. Хотелось опуститься на камень, закрыть глаза, ни о чем не думать. Лишь бы уйти от этой ненавистной тишины, от неустанных, не дающих покоя мыслей.
Усилием воли он заставил себя встряхнуться, выпрямился, достал бинокль, медленно, с большим трудом навел стекла на вражеские бугры. Все было спокойно. Цепь укреплений тянулась по всему хребту, и пройти между огневыми точками не смогла бы и рысь. Колпаков прав. Здесь, пожалуй, дорога кончилась.
Колпаков понял состояние Сивая. Не говоря ни слова, не глядя в сторону дымовых столбов, он двинулся в углубление за утесом, притоптал снег и, потянув к себе пса, решительно уселся в затишном месте. Наступала ночь, нужно было переждать до утра. А затем придется вернуться обратно. От возмущения он даже не сорвал травы, чтобы устлать дно выемки, и только молча посторонился, когда товарищ принес охапку вереска и мерзлого, пересохшего мха.
Никто ничего не говорил. Сивай осторожно, прикрывшись полою ватника, разжег свою трубку, медленно раскурил ее. В отсвете огонька видно было, как таял на ресницах иней. Он сидел тихо, не двигаясь, будто сразу уснул.
Колпаков тоже не шевелился. Подняв воротник куртки,
засунув пальцы в рукава почти до самых локтей, он пытался сохранить тепло. Повозившись у ног хозяина, затихла и собака. Стало совсем пустынно и глухо, слышно было, как осыпался сдуваемый ветром с каменного навеса снег.
Однако Сивай не спал. Даже переутомление, боль в плече не могли заставить его забыть хоть на минуту всю тяжесть ответственности. Разведка дала новые и настолько важные сведения, что их нужно было доставить немедленно, а стараться пробиться через хребет означало верную смерть.
Он никогда не был трусливым. Двенадцатилетним еще парнишкой проделал путь в восемьсот миль по Анюю один с мертвой матерью в ветхой юкагирской лодке. Он уходил тогда из проклятого богом селения. Отец – старый золотоискатель погиб вместе со всеми во время чумы. Мать скончалась в пути, и мальчик вел легкий карбас, ни разу не приставая к берегу. Наступала зима, по реке шла тяжелая шуга, лодка неслась мимо нависших, присыпанных снегом скал, мимо голой, безрадостной тундры. Изредка проплывали, словно уходя навсегда в небытие, древние каменные пещеры вымерших поселений.
Налетали громадные вороны, нагло клевали труп женщины. Мальчик даже не мог отогнать их веслом. Не мог уже и кричать. И все же ночью и днем в отблесках тусклого, холодного солнца виднелась на корме согнутая упрямая фигурка.
Это было двадцать лет назад. Он много думал о смерти, часто встречая ее за годы странствий, за время двух войн.
Совсем взрослым он научился грамоте; позже, забившись в тайгу с тючком книг и ружьем для пропитания, в четырнадцать месяцев одолел курс семилетки. Кончил военную школу. Пытливый и жадный, силился узнать многое, и жизнь казалась ему драгоценным даром...
Трубка давно погасла. Стемнело окончательно, невидными стали утесы и скалы, лишь у самого навеса неярко мерцала снежная коса. Казалось, прошло много времени, но, глянув на светящийся циферблат часов, Сивай увидел, что еще только шесть вечера. Предстояла трудная, холодная ночевка, а на рассвете нужно пробираться вперед, через вражеские позиции. Иного выхода нет.
Приняв решение, Сивай усмехнулся, шевельнул отекшими ногами. Необходимо устраиваться поудобней. От его движения проснулась собака, подняла голову.
— Лежи, – негромко сказал Сивай. – Так теплее.
Он совсем успокоился. Наступающая ночь и предстоящая утром попытка перевалить горный кряж не казались ему уже такими тяжелыми. Хотелось подбодрить товарища. Но Колпаков на его оклик не отозвался. Поджав ноги, скорчившись, он сидел неподвижно, будто давно спал.
— Семен, – позвал еще раз лейтенант тихонько. –
Возьми сухарь.
Колпаков снова не отозвался. Сивай нахмурился и больше не заговаривал. Он чувствовал, что спутник его только притворяется спящим.
Сжевав галету, кинув вторую собаке, лейтенант плотнее запахнул свою куртку и, прислонившись к неровной стене, терпеливо закрыл глаза. До рассвета оставалось много часов. Нужно сберечь силы.
Темень стала еще непроглядней. Не видно было уже снежного бугра, исчезли очертания скал. Лишь на перевале по-прежнему сочились искры костров. Противник караулил проходы.