Хутáуса (греч. Атóсса), остававшаяся во дворце Ахеменидов, стала женой Гауматы/Бардии, «как и все остальные жёны Камбиза» (Геродот. III.68, 88)).
Остаётся признать слова Дария «никто не осмеливался сказать что-либо против Гауматы-мага» [А] («Бех.» 1.61-71) всего лишь риторической фигурой, тем более что
л) кем бы ни был новый царь — самозванцем или настоящим Бардией, по отношению к племенной знати и местным культам он в точности следовал политике Ахеменидов: преследовались главным образом нелояльные священнослужители и мятежная знать. Вместе с тем, однако, Бардия/Гаумата должен был стремиться — и стремился — к централизации государственной власти, а для этого нужно было лишать родовую аристократию привилегий, подчинять её себе, отбирать земли, что не могло не вызвать ответного сопротивления.
м) Отмена воинской повинности уж никак не способствовала бы выполнению главной задачи — скорее подавить мятежи. Наверно, обещание Бардии/Гауматы отменить армейский набор было выполнено лишь отчасти. Может быть, проводились внешние пропагандистские акции, как то — роспуск некоторых подразделений (заведомо ненадёжных). Однако должна была прекратиться отправка пополнений в египетскую армию (верную Камбизу? или — убившую его, дабы не воевать с Бардией, а мирно разойтись по домам?), что само по себе было для всех большим облегчением. А положение низов особенно облегчало то, что Бардия/Гаумата лишал привилегий знатные [43] сословия. «Оплакивать» его (Геродот. III.67) были причины, особенно если учесть, что при Дарии режим посуровел, и перемена произошла очень быстро: народу пришлось не постепенно отвыкать от дарованных поблажек, а ощутить резкий переход из одного состояния в другое.
н) Что касается мятежей, которые завспыхивали по всей державе после убийства Бардин, — это не были мятежи его сторонников. На мятежи людей подвигло не столько свержение Бардии, сколько — объективная ситуация. Повторялось то же самое, что было и после смерти Кира II, и после отъезда Камбиза. «Бехистунская» надпись подчёркивает именно сепаратистский характер всех девятнадцати восстаний. Многонациональные империи удерживаются силой, и чуть только крепления ослабевают, конструкция сразу начинает сыпаться. И не только империи-гиганты (как Россия после февраля 1917, СССР, бывший соцлагерь), но даже небольшие искусственные конгломераты этносов и религий (Югославия, Чехословакия, Грузия).
Однако, сколь бы ни были объективны причины «бехистунских» восстаний и сколько бы ни нашлось им аналогов из других эпох, — воссоздавая психологическую атмосферу тех событий, нельзя не принимать во внимание, что Бардия (= Гаумата, которого считали Бардией) и для тех, кто его поддерживал, и для тех, кто относился к нему враждебно, был законным царём, а Дарий — незаконным, едва ли даже не узурпатором. Законность его прав на власть даже при взгляде из наших дней кажется весьма и весьма сомнительной. Во вступлении к «Бехистунской» надписи (1.1-12) он причисляет двух своих предков — сатрапов из младшей ветви Ахеменидов — к царям правящей династии, через эту грубую натяжку пытаясь убедить (всех, проезжающих по дороге из Ирана в Междуречье, возле которой, на скале, и высечена надпись), что он — законный престолонаследник: «Восемь [человек] из моего рода были до меня царями. Я — девятый. Девять из нас были последовательно царями. По воле Аурамазды я — царь. Аурамазда дал мне царство» [А]. Далее («Бех.» 1.12-17) перечисляются подвластные ему страны: Персия, Элам, Мидия... Уже по настойчивости, с какой Дарий доказывает свою правоту, ясно, что большинство считало иначе. Вступительные формулы к своим надписям последующие Ахемениды заимствовали у Дария слово в слово: о подвластных странах, об Аурамазде, — но ни один не посчитал нужным декларировать законность своего царствования и перечислять родословную; и сам Дарий тоже больше никогда не повторял этого.
о) Заговор Дария и его приход к власти был бы воспринят в державе гораздо лояльнее, а среди персов даже сочувственно, если бы Дарий сверг не Бардию, а самозванца, и перед всеми разоблачил кощунственный обман. Так появилась официальная легенда о маге. Но
п) Гаумата — реальная личность.
И у Геродота, и в «Бехистунской» надписи слово «маг» подразумевает этническую принадлежность Гауматы. Однако нет сомнений, что он был маздаяснийским жрецом — служителем культа при дворе Ахеменидов и занимал высокую должность; по Геродоту (III.61), Камбиз назначил Гаумату управителем дома — это сообщение кажется близким к истине. После переворота Бардии маг стал служить новому царю — отчасти может быть за страх (а что ему оставалось делать?), и наверняка не без расчёта (Бардия прочно воссел на трон — кто ж тогда мог предугадать, что всего на несколько месяцев?), — но, похоже, его решение поддержать Бардию было во многом искренним: они оказались единомышленниками.
«Единомышленниками» — не совсем в нашем понимании. Бардия стремился централизовать власть, и для этого отбирал имущество и разрушал храмы племенных богов; а Гаумате виделось благо в [44] насаждении зороастрийской веры и превращении её в государственную религию. Для этого необходимо было порушить языческие святилища. Совпадали методы. Объективно — совпадали и цели: централизация власти означала централизацию культа и наоборот; одно было невозможно без другого. Но при этом и маг и Бардия, каким бы объективным политическим расчётом каждый из них ни руководствовался, оба были верующими людьми Древнего мира — оба мыслили мифологическими категориями и не отделяли друг от друга понятий «религия» и «государственная власть», — то есть, по сути, у них были сходные взгляды на религию и на политику.
Гаумата был при Бардии, как сановник при владыке, — но по влиянию на государственные дела они оказались почти соправителями. Инициатива перенести резиденцию в Мидию явно исходила от Гауматы.
Фараон Эхнатон, Пётр I, Ленин — переносили свои столицы на новое место; и такое же решение принимает Бардия-Гаумата: из языческой Персии — в Мидию, землю магов, где по соседству чтущий Ахуру восток... Ниспровергатели вековых устоев народа были разными людьми, жили в разные времена и рассуждали по-разному, — но решения, которые они принимали и осуществляли, до того иногда похожи, будто в истории век за веком повторяются одни и те же несколько сюжетов (как в фантастике пяток-шесток их кочует из романа в роман, а с виду вроде бы всё написано о разном и у каждого фантаста свой почерк).
Хотя — возможно ли без этого однообразия? Есть неповторимые ситуации, есть личности, уникальные по внутреннему складу, есть наконец свобода воли, — но ведь и закономерности тоже есть! особенно в людских поступках: люди не меняются.
В Мидии Гаумата очень кстати пришёлся Дарию на главную роль «бехистунской» легенды. Возможно, что там, на родине магов, имя «первосвященника» было известно довольно широко, и сторонники Дария не сымпровизировали свою оправдательную ложь, а уже загодя знали, что им говорить, как клеймить святотатца, порушившего храмы.
Для исторического романиста самое интересное здесь: понимал ли Дарий, что, захватив власть, он станет продолжателем начинаний Гауматы и Бардии? Или он шёл впотьмах, был послушным орудием той самой закономерности?...
Религия Ахеменидов
Дарий получил власть из рук родовых аристократов. Фактически он их ставленником.
Поэтому он не мог не блюсти их интересы — и перво-наперво должен был восстановить племенные языческие святилища и вернуть [45] прежним владельцам земли, которые были у них отобраны при Бардии («Бех.» 1.61-71). Заручиться поддержкой можно было только так. В сущности, Дарий делал то же самое, что за семь месяцев до него делал Бардия (и что во все времена делали сидящие на троне): выбрав, на кого опереться, возвысил их над остальными и щедро одарил; «разделяй и властвуй», — а при перевороте лучшая опора на тех, кто страдал от прежней власти (и по всему получается, что именно облагодетельствованные Дарием сословные воины подавили «бехистунские» мятежи). Но Дарий восстанавливал храмы отнюдь не скрепя сердце (как, может быть, приходилось Бардии, когда он, вняв Гаумате, предавал храмы огню и мечу): Дарий был язычником и воздвигал святилища богам, которых сам чтил.
Двойственность его положения заключалась совсем в другом. Чтоб его не свергли, как Бардию, он должен был вернуть аристократам сословные привилегии, которые Бардия отбирал, и покровительствовать языческим культам, которые преследовал Гаумата, — а имперские интересы требовали прямо противоположного: идти за Бардией и Гауматой след в след, — то есть, во-первых, как можно скорее сосредоточить власть в столице, подчинив себе все сатрапии и всех местных князьков; и, опять же во-первых, выработать единую религиозную доктрину, поскольку «старые племенные божества не могли служить цели централизации государства. Эту роль мог выполнить только бог Заратуштры Ахура Мазда».[82]
Противоречия такого рода исстари разрешались единственным способом — резнёй. Либо власть устраивала побоище, либо (ещё хуже) оно начиналось само и было неуправляемым. Древний мир не знал ничего другого (мы ушли недалеко: в теории сочинили, знаем, а на деле как-то не получается...). Опять наболевшее сплелось в узел, опять всяк тащил к себе свой конец верёвки, ещё крепче затягивая, так, что распутать уже невозможно, и оставалось единственное — выхватить меч и рубить.
Бремя царского венца было бы для Дария во много тяжче, если б в стране, доставшейся ему после Бардии, не заполыхало, а спокойно влачилось по стародавнему укладу: тогда, как бы ни увязало всё в месиве нерешённых проблем и какие б перемены ни назрели, любое новшество, насаждаемое силой, было бы воспринято как самодурство и глумление над обычаями отцов. Бездействуя, Дарий губил державу и себя в скорой смуте; подчиняясь государственной необходимости — должен был направить остриё удара против воинов и племенных жрецов, своих сторонников, отбирать у них, что сам же им даровал, — то есть опять губить и себя и царство. А метаться меж этими двумя крайностями, не впадая ни в одну, — много ли политиков можно [46] насчитать, которым такое удавалось?... Но как война всегда упрощает политические хитросплетения, разделяя противоборцев всех оттенков, будь их хоть сотни, на два враждующих лагеря, так и фейерверк «бехистунских» мятежей ср