— Да нет. На лестнице схватило, и пришлось вернуться. Все-таки, знаешь, — прибавил он вдруг, — это вроде болезни. Вообще от хорошей жизни писателем не становятся. Надо что-то претерпеть или вообще стать больным.
Смех в его глазах растаял».
Рассказ, который он написал тогда, назывался «Аристократка». Он стал, как сейчас говорится, его «хитом»:
«Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место.
А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней и в театр водил. В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою идеологию во всем объеме».
Кто только не читал «Аристократку» со сцены!
Среди них — лучший наш комик Игорь Ильинский! И всюду, где бы ни читали со сцены Зощенко, народ требовал: «Аристократку» давай!
«…А встретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу, стоит этакая фря. Чулочки на ней, зуб золоченый.
— Откуда, — говорю, — ты, гражданка? Из какого номера?
— Я, — говорит, — из седьмого.
— Пожалуйста, — говорю, — живите.
И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я к ней. В седьмой номер. Бывало, приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас, гражданка, в смысле порчи водопровода и уборной? Действует?
— Да, — отвечает, — действует.
И сама кутается в байковый платок, и ни мурмур больше. Только глазами стрижет. И зуб во рте блестит. Походил я к ней месяц — привыкла. Стала подробней отвечать. Дескать, действует водопровод, спасибо вам, Григорий Иванович.
Дальше — больше, стали мы с ней по улицам гулять. Выйдем на улицу, а она велит себя под руку принять. Приму ее под руку и волочусь, что щука. И чего сказать — не знаю, и перед народом совестно».
Вспоминаешь и свои ухаживания за дамами. Сколько раз «волочился, что щука»! Зощенко про всех нас написал!
«…Ну а раз она мне и говорит:
— Что вы, говорит, меня все по улицам водите? Аж голова закрутилась. Вы бы, говорит, как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр.
— Можно, — говорю.
И как раз на другой день прислала комячейка билеты в оперу. Один билет я получил, а другой мне Васька-слесарь пожертвовал.
На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой — внизу сидеть, а который Васькин — аж на самой галерейке.
Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, я на Васькин. Сижу на верхотурьи и ни хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер, то ее вижу. Хотя плохо.
Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу — антракт. А она в антракте ходит.
— Здравствуйте, — говорю.
— Здравствуйте.
— Интересно, — говорю, — действует ли тут водопровод?
— Не знаю, — говорит.
И сама в буфет прет. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на стойке блюдо. На блюде пирожные.
А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг нее и предлагаю:
— Ежели, — говорю, — вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я заплачу.
— Мерси, — говорит».
…Невольно вспоминаешь и свои хождения с дамами в театр: даже те, с которыми вроде наладились уже отношения, в театре вдруг начинали важничать, что-то изображать! Да — нелегко было. Галстук душит, пот стекает… Адама — «изображает из себя»! Любовь вдруг — ненавистью сменялась!
«…И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет.
А денег у меня — кот наплакал. Самое большое что на три пирожных. Она кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег. А денег — с гулькин нос.
Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул.
И молчу. Взяла меня этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.
Я хожу вокруг нее, что петух, а она хохочет и на комплименты напрашивается.
Я говорю:
— Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.
А она говорит:
— Нет.
И берет третье. Я говорю:
— Натощак — не много ли? Может вытошнить. А она:
— Нет, — говорит, — мы привыкшие.
И берет четвертое. Тут ударила мне кровь в голову.
— Ложи, — говорю, — взад!
А она испужалась. Открыла рот. А во рте зуб блестит. А мне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю, теперь с ней не гулять.
— Ложи, — говорю, — к чертовой матери! Положила она назад. А я говорю хозяину:
— Сколько с нас за скушанные три пирожные? А хозяин держится индифферентно — ваньку валяет.
— С вас, — говорит, — за скушанные четыре штуки столько-то.
— Как, — говорю, — за четыре? Когда четвертое в блюде находится.
— Нету, — отвечает, — хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем сделан и пальцем смято.
— Как, — говорю, — надкус, помилуйте. Это ваши смешные фантазии.
А хозяин держится индифферентно — перед рожей руками крутит.
Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты. Одни говорят — надкус сделан, другие — нету.
А я вывернул карманы — всякое, конечно, барахло на пол вывалилось — народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю.
Сосчитал деньги — в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил.
Заплатил. Обращаюсь к даме:
— Докушивайте, — говорю, — гражданка. Заплачено.
А дама не двигается. И конфузится докушивать. А тут какой-то дядя ввязался.
— Давай, — говорит, — я докушаю. И докушал, сволочь. За мои деньги.
Сели мы в театр. Досмотрели оперу. И домой. А у дома она мне и говорит:
— Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег — не ездют с дамами.
А я говорю:
— Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.
Так мы с ней и разошлись. Не нравятся мне аристократки».
После этого рассказа миллионы людей стали говорить «Ложи взад!». Грубо? Зато весело.
«Держится индифферентно. Ваньку валяет!» — сколько раз в жизни пригождалась эта фраза! Интеллигенты, конечно, произносят это с иронией: «мол, цитата, сами понимаете!» — но все равно произносят. Почему на всех встречах просили читать «Аристократку», вновь и вновь? Что за радость такая? Был тут, конечно, и мстительный смех бедняков над разоренными аристократами: «Хватит! Пожрали! Ложь взад!»
И это вполне объяснимо. Пирожное — пища буржуйская, и отношение к «пожирателям пирожных» у простых людей нервное. Но ненависти ни к кому у Зощенко нет — об этом он сам писал в одной из автобиографий. Понимаешь и монтера, который «слетел вдруг с резьбы», боясь не расплатиться за поедаемые лакомства, однако и сама аристократка написана вполне сочувственно и даже симпатично: вообще «женщины из общества» во всех рассказах Зощенко выглядят совсем неплохо, порой даже привлекательно. Взять тот же его рассказ про зубную врачиху, которой корыстная молочница на время продала своего мужа, а тот решил остаться с симпатичной и богатой врачихой навсегда… Вот это отсутствие ненависти к кому бы то ни было и было главной причиной преследований Зощенко со стороны тех, кто ненавистью кормился, кто отвечал за «производство ненависти» в нашей стране.
А у Зощенко — при всей грусти его жизни — в рассказах дышит доброта. Вот, например, что плохого в этом рассказе? Все хорошие, и всех жалко:
Перед магазином Егорьевского кредитного общества Иван Егорыч остановился. Он успокоительно похлопал рукой по брюху лошади и сказал ей:
— Входи, Маруська… Входи, не пужайся. Чичас мы тебе хомут купим, дура твоя голова. Не понимаешь своего счастья…
Лошадь тревожно фыркнула одной ноздрей и вошла вместе с хозяином в помещение».
И кобыла — симпатичная! Волнуется, как человек!
«…Покупатели радостно удивились. Кто-то с восторгом махнул рукой и сказал:
— Ну-у, лошадь, братцы, в лавку пришедши. Ах, дуй их горой!»
Зощенко дарит нам необыкновенные происшествия, как в любимых народных сказках, где животные общаются с людьми.
«Маруська остановилась у прилавка и ткнулась мордой в конторку, рассчитывая на овес.
Заведывающий испуганно отстранился и обидчиво сказал Иван Егорычу:
— Да ты что ж это, бродяга? Ты что ж это с лошадью пришедши?
— Да мне хомут надо-то, — сказал Иван Егорыч. — Примерить чтоб… А лошадь, ты не беспокойся, она тихая. Не пужается посторонних предметов.
Заведывающий отмахнулся от лошадиной морды счетами и с удивлением сказал, обращаясь к покупателям:
— Да что ж это, братцы? Лошадь у меня в магазине… Да что ж это такое будет? Она и нагадить может на полу… И покупателя раздавить…
— Нету, — сказал Иван Егорыч, — она дюже смирная. Гляди, стоит, в конторке роется… Не махай на ее счетами-то. Не имеешь права махать на животную.
Заведывающий побагровел, всплеснул руками и бросился к двери, призывая на помощь милицию.
— Ладно, не расстраивайся, — сказал Иван Егорыч. — Не рви глотку-то — жрать пригодится… Ну нельзя — не надо. Эка штука. Так бы и сказал: нельзя, мол, с лошадью. Я и уйду. Дерьма тоже.
Егорыч потянул лошадь за уздечку, чмокнул губами и сказал:
— Что ли идем, Маруська. Гонят отсюдова, дьяволы.
Иван Егорыч вышел из лавки, плюнул сквозь зубы на дверь и сказал, обращаясь к публике:
— Ну и времечко. Лошадь в лавку не допущают… А давеча мы с ей в пивной сидели — хоть бы хны. Слова никто не сказал. Заведывающий даже лично смеялся искренно. А этот нашелся гусь… <…>».
Кто не улыбнется, читая такое? Просто слезы наворачиваются, «слезы счастья»! Даже лошадь узнаваемая, «наша»! О Зощенко пишут — те, кто по-прежнему требует от литературы лишь ненависти — «показал мурло», «пригвоздил»… Кто бы за это его полюбил? А в рассказах его — любовь. Они греют: каким-то нескладным добродушием, терпимостью. Зощенко нашел свое «петушиное слово», приближенное к народу, «самое правильное сочетание неправильных слов», вызывающее улыбку сочувствия, ощущение «своего человека». «Как уст румяных без улыбки, / Без грамматической ошибки / Я русской речи не люблю», — сказал гениальный Пушкин, и для объяснения всеобщей любви к рассказам Зощенко фраза эта, пожалуй, подходит. Публика это обожает — «чтоб не умнее их»! Тогда — любят! И не только рассказы, но и автора! Он стал «своим среди чужих», и даже — «самым своим», роднее деверя и брата. Мало кого из классиков за всю историю литературы так любила толпа, к нему приставали на улицах, появились даже авантюристы, выдающие себя за Зощенко — это уже самый пик популярности! И даже вагоновожатые, не в силах выговорить трудное название «Улица зодчего Росси», произносили, на радость пассажирам: «Улица Зощенко Росси» — и народ сме