— Кто?
Александра снова так странно усмехнулась — грубовато, с громким и издевательским звуком.
— Мужчина, о котором ты пришла спросить. Он начал похаживать мимо моего дома уже с месяц или даже больше. Сначала редко и всё чаще в сумерках — так он наверняка считал, что остаётся незамеченный, но от меня так просто не спрятаться. — Она с надменным выражением лица передёрнула плечами. — Он как будто не делал ничего подозрительного, но с каждым разом спускался с пригорка всё более мрачным, а потом начались убийства, и он стал приходить каждую ночь. Мешал мне охотиться, поэтому пришлось сменить место, и из-за этого я оказалась под пристальным вниманием нашего главы. Но в ночь убийства той девушки я не охотилась. Может, и зря.
— О ком вы говорите? — чувствуя, как заходится в бешеном ритме её сердце от необходимости услышать ответ, настойчиво поинтересовалась Мирослава.
Александра ответила не сразу. Она не глядела на Мирославу, но та знала, что женщина раздумывает о том, достойна ли она того, чтобы получить прямой ответ на этот вопрос.
— Пожалуйста, — тихо попросила она. — Я хочу выполнить обещание, данное убитой девушке, о которой вы сказали. Её звали Клара. Она, как и другие, не заслужила умереть так далеко от дома и остаться не отомщённый.
Что-то переменилось в лице Александры и, всё так же сидя с выпрямленной спиной и глядя в сторону, она медленно и чётко ответила:
— Это был заместитель начальника участка. Чацкий.
Мирослава судорожно вздохнула, осознав, что замерла без движения и воздуха в ожидании. Александра взглянула ей прямо в глаза и спросила:
— Ты его знаешь?
— Нет, — призналась она. — Но я скоро это исправлю.
Взгляд Александры сменился на снисходительный — настолько ярко выражающий умиление глупостью Мирославы, что та даже слегка опешила.
— Ты не понимаешь, как всё устроено в мире. Ты ещё довольно молода, — начала Александра с какой-то непонятной заботливой интонацией в голосе — вроде бы и вежливо, но в то же время её тон был покровительственный. — И потому веришь в справедливость. Но пока в этом мире у власти мужчины её не будет.
— Вы не правы, — твёрдо возразила Мирослава, но она сама точно не смогла бы ответить, чего в её тоне сейчас было больше — уверенности или упрямства.
Но Александра знала, потому и покачала головой.
— Если ты будешь продолжать верить в это, то кончишь плохо.
Что-то вспыхнуло в груди у Мирославы, и она холодно поинтересовалась:
— Вы считаете, что ваш удел лучше борьбы?
— Я борюсь! — отчеканила Александра в ответ. — Я сделала всё, чтобы не стать очередной жертвой мужского всевластия! Я переселилась сюда, ни от кого не завишу, живу как вздумается. Поэтому я борюсь!
— Разве? — усомнилась Мирослава. — Кому вы отомстили, поселившись на окраине и ведя отшельнический образ жизни? Но это касается только вас. Страшно другое: вы даже не удосужились сообщить Вяземскому о том, что вам известно об этих событиях. Вы могли бы предотвратить убийства.
— Не могла, — рявкнула Александра в ответ, вскочив со скамьи, ни на шутку задетая высказываниями и выбранным тоном. — Какой смысл вмешиваться, если бы его всё равно прикрыл тот же Вяземский? Или ты настолько глупа, что веришь в то, что он бы его покарал? Очнись, девочка! Вяземский — глава общины! Он на побегушках у старейшин всю свою жизнь, и у него не хватит духу пойти против них.
Она нависала над Мирославой столь же неумолимо и непреклонно, как стоящее рядом дерево. Рябину было не изменить, попросив стать яблоней, также и Александру сейчас невозможно было убедить в том, что её суждения далеки от истины.
— Я не верю своим ушам, — призналась Мирослава вместо того, чтобы продолжить кидаться обвинениями. — Вы показались мне сильной женщиной, но то, что вы сейчас говорите — это не речь оной. Это речь жалкого и разбитого человека, который принял неправильное решение, а потом не смог признаться себе в этом и исправить свою горькую судьбу. Вместо этого он стал обвинять в этом всех вокруг, а не себя.
Лицо Александры, как и она сама, застыло каменным изваянием. Мирослава смотрела прямо на неё, в её тёмные глаза, полные ума и красоты, но больше всего в них было злости — оттого они так яростно сверкали, завораживая её. В её свирепости было своё очарование, но жить с ней, наверное, было невыносимо.
Наконец, Мирослава отчётливо поняла смысл сказанного Ингрид: она, как и Александра, цеплялась за жизнь, но совсем не жила.
Мирослава смотрела в лицо само́й себе, как и Александра.
Обе женщины это понимали, оттого это и было так больно и неприятно. Как же ей не хотелось осознавать, что эти резкие суждения, самоуверенный вид — её отражение. Мирослава предпочитала всегда думать, что она будет несчастна до тех пор, пока не излечится от «недуга», но что если ей это не удастся? Десять лет она гнала от себя эти мысли, верила в обратное, ведь двадцать, да даже двадцать пять лет — не приговор. В таком возрасте кажется, что времени ещё много. А что, если это было не так? Она вдруг подумала, а что если она хотела излечиться не потому, что так было правильно, а потому что поддалась влиянию чужих суждений и перестала принимать себя? Она верила в то, что женщины могут быть большим, чем только мать и жена, но тогда, почему ей было так тяжело принять то, что она не совсем человек?
Она вдруг поняла, что Александра не сумела принять в себе даже женщину и ощутила привкус земли и крови во рту.
Она не захотела принимать в себе женщину, но обвиняла в этом мужчин. Но так ли они виноваты? Нельзя утверждать об этом наверняка. Но кое-что можно — пока ты продолжаешь думать, что живёшь в мире, где женщинам позволено меньше, чем им положено, то таким этот мир и остаётся.
Стоило просто увереннее носить брюки, высказывать своё мнение, и покидать тех, кто тебе не рад.
В конце концов, Мирослава поднялась со скамьи, поклонилась Александре, которая смотрела мимо неё и поблагодарила за помощь.
Но прежде чем уйти, она извинилась, глядя на прямую, как палка, спину:
— Простите меня за всё сказанное. Я была непозволительно груба.
Александра обернулась и одними губами произнесла:
— Убирайся.
— Конечно, — кивнула Мирослава, но не смогла сдержать рвущуюся наружу мысль. — Это ведь вы сотворили такое со своим лицом?
Ответом ей было молчание, наполненное холодной яростью и чем-то ещё — не таким разрушительным и сильным чувством, но куда более болезненным. Мирослава не стала ждать ответа, а просто развернулась и пошла в ту же сторону, откуда пришла, но не удержалась и на ходу воскликнула:
— Я ещё приду!
Она знала, что вряд ли её захотят вновь увидеть, но это немыслимое сходство между ней и Александрой, не позволило бы оставить всё как есть. Тем более она впервые в жизни была настолько с кем-то груба. Осадок после этого был неприятный и колючий, словно она покрылась коркой застывшей на её теле грязи, которая безжалостно чесалась. И у неё никак не получилось бы смыть с себя это ощущение, не заслужив прощения.
Мирослава шла в сторону участка, твёрдо чеканя шаг. Она знала, как нужно было поступить — сообщить о полученных сведениях Вяземскому, но чувство справедливости и личное желание отчаянно боролись друг с другом.
В итоге она решила, что от Чацкого не убудет сначала побеседовать с ней, а только потом с Вяземским, который почему-то ненавидел её сейчас, а вскоре возненавидит ещё сильнее, ведь сначала она не явилась утром на кладбище, а теперь запланировала свершить самоуправство. Вместо положенного стыда и страха Мирослава ощутила злорадство и скорое отмщение за саму себя и, возможно, кого-нибудь ещё — того, кто никак не мог выступить против обидевшего мужчины. Может, Александра и была не самым хорошим человеком, но кое в чем с ней невозможно было поспорить — некоторым мужчинам даётся слишком много власти и им было необходимо начать ею делиться.
Глава 22. Прозрение
Другое утро этого дня.
Вяземский зло рявкнул:
— Не мельтеши!
Раймо, который лишь один раз обошёл по кругу каменный крест, остановился и извинился.
— Не извиняйся, — застонал Мстислав, массируя лоб и прикрывая глаза, стараясь справиться с клокочущим в груди раздражением.
После вчерашнего неконтролируемого оборота ребята стали ходить вокруг него на носочках, стараясь лишний раз не дерзить и не делать резких движений. Это подчёркнутое послушание выводило Вяземского ещё больше.
Всё-таки психанув, он отошёл от Раймо, который всё это время тёрся возле него, проявляя внимательность, подальше. Потом он понял, что с правой стороны, обследуя следы на на тропинках, находится Эрно, слева, изучая таблички на могилках, обитал Линнель, а прямо по курсу принюхивался Ииро, обходя всё кладбище по периметру.
Мстислав резко развернулся, чтобы пойти назад, но за его спиной всё так же преданно стоял Раймо.
Он пару раз недоверчиво моргнул и вновь оглянулся. Они действительно его окружили? Они, чёрт их дери, его окружили, чтобы он не смог смыться или натворить глупостей!
Свирепее с каждой секундой всё сильнее, Вяземский, громко топая, демонстративно прошёл мимо Раймо, желая хоть мгновение побыть в одиночестве. Ему следовало подумать. Но не о том, о чём хотелось, а о деле, которое обещало свести его с ума.
Они ещё до рассвета начали околачиваться на кладбище, но до сих пор так ничего и не нашли. Небо еще не заволокли, наступающие издалека тучи, и оно оставалось чистым и светлым, поэтому можно было бы более внимательно изучить местность, чем тогда, когда Мстислав в первый раз сюда заявился больше недели назад, если бы не тот факт, что с первого убийства неоднократно лил дождь, который наверняка уже смыл все следы. Если он что-то и пропустил, то шанс это обнаружить был ничтожно мал.
Вяземский стал бродить вокруг пригорка, игнорируя многочисленные, аккуратно брошенные в его сторону взгляды, чтобы подумать.
Почему его вообще так потянуло на это кладбище после первого убийства? И продолжало тянуть до сих пор, несмотря на то, что здесь не было найдено ни одного трупа и ни единой улики? Мстислав припомнил, где были найдены тела — всех их обнаруживали неподалёку от озера, а кладбище было совсем в другой стороне. Хотя здесь прятать тела было бы удобнее всего. Вот ещё одна странность в придачу к остальным.