Осмотрев его, старик, который уже не мог считаться колдуном, так как передал полномочия Ингрид, также признался, что не знает, сможет ли когда-нибудь Раймо исцелиться от этого. Мстислав поблагодарил его, забрал к себе Раймо, решительно поселив в своей комнате, где также расположились трое его других сыновей. Линнеля колдун тоже пробудил, сказав, что тот легко отделался и добавил, что перед отъездом зайдёт проверить Раймо, который после всего случившегося, спал. Мстислав смотрел на него и думал о том, как ему загладить перед ним вину. Он должен был заметить перемены, но потерял контроль, и итог оказался плачевным.
Потом он поднялся к Мирославе, и она тоже спала. Мстислав сел подле неё и стал размышлять о том, что если бы он остановил её, то она бы не лежала сейчас изнеможённая, а была бы в порядке. Только вот вряд ли ему удалось бы сделать то же, что и ей — успокоить мёртвых, закрыть проход, спасти их всех.
Мстислав привык считать себя, способным справиться с чем угодно, брать ответственность и всегда пренебрежительно относился к тому, что его считали бескомпромиссным и упёртым. Пусть даже и так, если от этого есть прок. Считал ли он себя всесильным при этом, чуть ли не богом? Сейчас он признался себе, что не считал, но почему-то сложил его обязанности себе на плечи.
Вяземский задумчиво смотрел на бледную и тонкую кожу Мирославы, через которую можно было даже различить синеву тонких полосочек вен. Он не мог её контролировать, да и перестал желать этого, когда признал, что был не прав. Но одновременно ему было больно видеть её такой, поэтому ему казалось, что он должен был предотвратить такой итог.
Мстислав тихо выдохнул и по привычке потёр виски, но вдруг понял, что они его не беспокоят. Он мало спал, почти не ел, пережил то, что случилось, и при этом чувствовал себя вполне неплохо. Или ему только так казалось. Если задуматься, то он уже давно перестал ощущать усталость, до того она стала неотъемлемой частью его самочувствия. Вяземский всегда стремился к этому, с самого детства — быть сильным, как отец и дед.
Мирослава думала, что он недоволен тем, что она оборотень, но как же она была далека от истина. Пусть эта мысль до сих пор была для него удивительна. Но, оказалось, что она была не единственной женщиной-оборотнем. Александра тоже была одной из них, а это давало понять, что таких может быть намного больше.
Он вспомнил, как Мирославе было больно признаваться в том, что для неё это стало слишком важным, поэтому она не может быть с кем-то, кто этого не принимает. Не принимает её, также, как она не принимала себя когда-то. Так он понял. Ещё он понял, что она долго бежала от чего-то и к чему-то, но, оказавшись здесь, вдруг поняла, что самое необходимое у неё уже есть — она сама.
Мальчиком с детства говорят, что их долг — быть защитником и брать ответственность. Мстислав воспринял это буквально, несмотря на то, что не чурался возиться с детьми и готовить. Он это делал, но не забывал при этом, кто он есть.
Мужчина. Вожак. Глава.
Его долг был — принимать решение и нести за них ответственность. Но, во время расследования, когда выбирал не он, а Мирослава, выходило ничуть не хуже, а даже лучше и как-то правильнее, потому что в чем-то она разбиралась гораздо лучше него, и наслаждалась самим процессом. Именно она выяснила на поляне о том, как убивали туристов, догадалась о том, что их опоили, спасла их всех. Он не справился с расследованием, это она справилась.
Она справилась после того, как смогла признаться себе и ему, что она не готова больше не принимать саму себя.
Когда он это понял, то подумал, что ему тоже стоило честно ответить себе на вопрос, кто он есть, и делать то, что ему ближе всего. Кажется, время пришло.
Глава 36. Послевкусие
Мирослава проснулась как-то резко, не понимая, где она и что случилось. Вновь ей снился этот кошмар, где она тонула. На мгновение зажмурившись, прежде чем открыть глаза, она помолилась мысленно о том, чтобы не оказаться в той норе. И ей повезло — находилась она не там, а в смутно знакомой комнате.
Воспоминания неохотно, словно болотная жижа, прилипшая к сапогу, возвращались к ней.
Стоял тёплый и солнечный день, судя по тому, что окна были распахнуты и оттуда тянулись солнечные лучи вместе со слабым ветром, как десять лет назад. Тогда тоже, десять лет назад, словно издёвкой после холода и мрака ночи на следующий день светило солнце, как будто ничего не было. Но это было не нора, и Мирослава всё же украдкой облегчённо выдохнула.
А потом вспомнила последние вечерние события и, неспособная от нахлынувшего волнения усидеть на месте, сначала приподнялась на локтях, чтобы оглядеться повнимательнее, почему-то ожидая, что подле её кровати должен оказаться Мстислав. Его рядом не наблюдалось, и она обругала себя. У него же есть свои дела, особенно после того, что случилось! С чего он должен, подобно собаке, сидеть возле её кровати? Он и так принёс её к себе. Стоило быть благодарной, а не предаваться этому странному чувство, словно её ожидания обманули. Просто после вчерашнего, когда выяснилось, что он не испытывает к ней неприязни из-за её оборотничества, она подумала…
Мирослава резко повалилась обратно на невзбитую, жесткую подушку, выбив из себя дух, и поморщилась. Но физические недомогания ей были куда предпочтительнее, нежели чем вот эти наивные мысли. Хотя, конечно, легче было думать об их с Мстиславом непростых взаимоотношениях, чем о недавних событиях. О Линнеле и Раймо…
Она с силой зажмурилась и решительно настроилась подняться, чтобы разузнать о том, что происходит, если ей не спешат рассказать сами. Преодолев слабость, чтобы откинуть одеяло, ей пришлось пересмотреть свои планы.
То, что она лежала обнажённая её особо не удивляло — платье было в таком состоянии, что укладывать её в нём в чистую постель было бы самым настоящим свинством, но вот кто её раздел и почему не надел ночное платье — действительно казалось занимательным, но Мирослава понадеялась, что, как и в прошлый раз, это была Марта.
Она приподняла подушку и с трудом села, чувствуя себя так, как будто по ней уже не повозки катались, а топтались великаны, потом внимательнее оглянулась и поняла, что её сумку от Ингрид не принесли, а сменную одежду не оставили. Пришлось накрываться вновь, обернувшись одеялом до шеи и оставляя на свободе только руки.
Мирослава заприметила сначала на табуретке возле тумбочки свой пиджак, который одним своим видом подарил ей какую-то уверенность, а на нём портсигар и мундштук, но не убранный в тубу, как будто кто-то достал его и специально положил перед ней. Также там стоял глиняный стакан с красивыми цветастыми узорами, и Мирослава почувствовала невероятную жажду и неприятное ощущение, от которого хотелось скорее избавиться — у неё во рту остался привкус песка. Так как сил у неё было немного, то ей пришлось выбирать между желанием утолить жажду и покурить. Для последнего требовалось чересчур много усилий, поэтому выбор пал на первое.
Предполагая, что в стакане вода, она уверенно взяла его и залпом осушила, почувствовав мимолётное облегчение. Затем до неё добралось послевкусие — она славно поела мокрую землю со сладким вареньем. Скривившись и поставив стакан на место, она вновь улеглась, признавая, что, несмотря на отвратный вкус, это питьё жажду утоляло отлично. Мирослава предположила, что это какой-нибудь травяной настой Ингрид.
Если не лукавить, то ей даже нравилась идея поваляться подольше, ибо мышцы нещадно тянуло, резкие движения вынуждали морщиться, а мозгу был необходим покой, а пение птиц и звуки сельской жизни, лившиеся с улицы, были радостью для ушей — приятно было знать, что жизнь не нарушила своё течение после того, что случилось вчера.
Но чуть погодя пришёл голод и нарушил мечты о покое. Мирослава решила, что если и страдать, то хотя бы со смыслом, поэтому мысленно вернулась к теме, которая прямо-таки жаждала, чтобы её впустили в голову и со всех сторон разглядели.
Наверное, даже хорошо, что она не застала Вяземского возле своей постели, потому что после того, как он сообщил бы новости наверняка к ним пришла бы неловкость. По крайней мере ей казалось, что присутствие Мстислава заставит её смутиться, ведь вчера она стала его хозяйкой. Не совсем по доброй воле — ведь она почти его принудила и, наверное, временно, но всё же Мирославу это волновало. Было в этом статусе что-то интимное и возвышенное одновременно. Но почему это вообще вызывало в ней такие чувства?
Она стала задумчиво перебирать пальцами распущенные волосы, которые были немного влажными — ей даже их промыли. Наверняка Марта постаралась. В груди у Мирославы пустое пространство стало медленно и тягуче наполняться теплом, как будто кто-то лил из бочки мёд. А когда она вновь подумала о Мстиславе, это тепло превратилось в жар — такой же, какой был в бани, когда Ингрид старательно вытравляла болезнь из её организма.
Всё это время у неё не было возможности обдумать это необъяснимое желание прикоснуться к Вяземскому или ощущение безопасности рядом с ним. Прежде, рядом с мужчинами она такого не чувствовала. До работы в редакции ей нужно было проявлять невероятную осторожность и предусмотрительность во время вечных подработок и поздних возвращений. Она никому не доверяла, боялась и не принимала саму себя — откуда взяться романтики? Став немного старше, ей стало легче находиться в мужском обществе, потому что она поставила между собой и мужским полом непробиваемую кирпичную стену — тогда она уже досыта испила чашу, наполненную пренебрежением и неуважением к женщинам. А во время работы в редакции, когда она уже поуспокоилась и сблизилась с Анатом Даниловичев, ей тоже было особо не до любви — для того, чтобы удержать место приходилось много трудиться, но хоть это и был порой бессмысленный труд, он всё равно отнимал много сил.
Пару раз её звали на свидание — довольно приятные молодые люди, но ей некогда было даже порой поспать лишний час, потому что если она не работала, то искала информацию об оборотнях, настоящую, подкреплённую фактами, а не домыслами скучающих богатеев. И даже если бы не было этого всего — само наличие у неё «недуга» ставило крест на браке и детях, да и на любых долгосрочных отношениях. Мирослава не готова была даже с кем-то дружить и близко сходиться — слишком боялась того, что о ней станет известно. Поэтому она ограничивалась доброй старушкой-соседкой, с которой она беседовала во дворе, пока та кормила бездомных кошек, и коллегами на работе. Ей почти некогда было грустить о своём одиночестве, но когда получалось — она даже тогда мечтала о дружбе, а не о влюблённости или любви. Поэтому за всё то время, что она провела с Мстиславом и ребятами, ей было невдомёк запереживать о том, что, кажется, её план пошёл трещинами.