верным? А наш король так ценит верность… Несчастный человек.
– О чём ты говоришь? – нахмурился Лаэдр.
– Вы знаете, почему королева так горячо защищала менестреля?
– Потому что он верно служит ей.
– И только ли? А известна ли вам цель прогулок королевы и её уединения? Конечно же, я не знаю наверняка… но могу предположить…
Удовлетворённо он прислушивался к тревожным шепоткам среди своих приближённых и думал:
«Да, моя королева, ты защитила полукровку и проглотила наживку. А как гласит древняя мудрость: всё приходит вовремя к тому, кто умеет ждать…»
XXXV
– Прости меня. – Её голос дрогнул. – Я не могу исцелить твои танцующие руки.
Тиллард нашёл в себе силы тепло улыбнуться ей:
– Я знаю, моя королева. Сила очищающего огня велика. Ты уже спасла их однажды, а теперь спасла и меня самого.
– Но твоё волшебство… – Риана нежно сжала его руки между ладонями.
– У меня остался мой голос.
– Если я действительно Ши, я должна суметь.
– Мы не можем больше, чем нам дано. Твоя Сила в другом, моя леди, – мягко возразил он, а потом с горечью усмехнулся: – Не знаю уж, к добру ли ты спасла меня. Знаешь, что станут говорить теперь? Что я искушаю тебя тёмной магией… и не только ею…
Ночь в лесных омутах глаз всколыхнулась и заледенела, и другой голос сказал со сдерживаемым гневом:
– Мне всё равно. – Она упрямо покачала головой и снова стала чуть больше похожа на человека. – Кто-то должен быть способен исправить то, что сделал Сотар, если я не могу. Жрицы Матери?
Менестрель не ответил.
– Жрицы Матери смогут? Морна – величайшая целительница. Мы должны пойти к ней, Тиллард!
– Этого жрецы и ждут, моя леди, – тихо ответил он. – Сотар не знает наверняка, жива ли Морна, но подозревает. Он не добился от меня ответа под пыткой, но я не могу допустить, чтобы добился теперь, косвенно.
– Прошу тебя, пойдём к ней! Прошу.
– Нет.
– А если я прикажу тебе? Ты ведь дал мне присягу и не посмеешь нарушить приказ.
Тиллард усмехнулся её упрямой заботе и покачал головой.
– Тогда это будет тот приказ, который мне придётся нарушить, моя королева. Да, Морна – единственная, кто способен исправить то, что он сделал. И если мы отправимся к ней и она исцелит меня – Сотар узнает. Не исключаю, что он изыщет способ проследить за нами однажды, и тогда… всё будет потеряно.
Тёплые ладони Рианы уносили боль. А увидеть её слёзы – впервые – было невыносимо. Он подался вперёд, вложил свою Силу в слова и попытался донести до неё:
– Моя королева, эти руки всё ещё могут служить тебе. Всё, что я умею, по-прежнему для тебя. Заверши плетение своих чар. Сделай то, что нужно. Возможно, тогда и для жриц Матери снова будет место в Кемране.
Она решительно кивнула, услышав за гранью его слов тщательно скрываемую надежду.
Тиллард был благодарен своей королеве, когда она ушла. В неверном свете свечей он размотал повязки и решился наконец рассмотреть свои изуродованные руки – обожжённую кожу, странно изогнувшиеся кости. Эти руки всё ещё могли бы держать клинок, но им было уже не станцевать по струнам, не извлечь ни единого волшебного звука из арфы и лютни, не сплести музыку Дорог Ши. Сотар знал, что делал, когда не лишил его надежды до конца – вечного напоминания, непре-одолимого искушения. Но поддаваться этому искушению менестрель не смел, не должен был, несмотря ни на что.
В одиночестве Тиллард позволил себе то, чего не мог позволить при своей королеве. Отдавшись другой, не физической боли, он горько оплакивал своё утерянное волшебство…
Два дня он не желал, не мог видеть никого, даже Риану. А через два дня наступила Ночь Дикой Охоты, последняя ночь года, самый противоречивый из Восьми Дней Силы – опасный и вместе с тем знаменующий собой естественное завершение цикла. В Кемране, почти полностью утратившем своё волшебство, Священные Дни и мистические ночи накануне, разумеется, ощущались чуть иначе, чем в других землях. Но ночь, в которую открывались тропы умерших, в которую по земле бродили призраки, в которую Бог с ликом Охотника и его свита забирали всё отжившее, расчищая путь для новой жизни, по-прежнему имела свою силу и здесь.
Эту ночь было принято праздновать с близкими или в уединении, и именно уединение Тиллард принял сегодня с радостью. Как и всякий Священный День, этот пробуждал в нём его Силу Ши. Она развернула крылья, переполняя его, и наполнила сердце непреодолимым зовом Дорог. Невозможность отозваться вдохновению, воплотить его была мучительнее пытки ядовитой сталью и священным огнём. Ночь Дикой Охоты была ночью прощаний, смертью всего исчерпавшего себя. Но он не мог заставить себя окончательно распрощаться с надеждой и волшебством своей музыки.
Менестрель зажёг свечу и поставил её у закрытого окна, как того требовал обычай. Говорили, что по таким огням потерянные души находили дорогу домой. Стёкла содрогались от ударов ветра, но Тиллард не задёрнул плотные занавеси, а вглядывался в ожившую образами ночь, хотя знал, что это было опасно даже для него. Дороги, открытые мёртвым, были не для живущих, и тот, кто позволял себе забыть об этом, платил высокую цену. Дикая Охота, как и всякая необузданная природная сила, была безжалостна. Впрочем, некие различия всё же существовали. У смерти была рука разящая – прекрасные и ужасающие Всадники, чей горящий нездешним запретным знанием взор пронзал саму суть, похищал помыслы о привычном, вырывал саму душу из тела. Достаточно было увидеть их раз, и если даже посчастливилось задержаться среди живых – жизнь переставала быть полной, ведь они уносили с собой часть сущности.
Но у смерти была и милосердная рука – те, кто забирал боль и страх и пресекал страдания, те, кто помогал заблудившимся, потерянным призракам найти дорогу домой, те, кто озарял клубящийся мрак мягким звёздным светом и выводил к Спирали Перерождений. В вечном слиянии, дополняя друг друга, разномастные Всадники свиты Охотника неслись над спящими землями, и Мир содрогался от призрачной поступи сонма сотканных ночью коней.
Тиллард вздохнул и раскрылся власти этой ночи, отпуская прежние ошибки, отдавая свой страх, свои сомнения, свою боль. То, что тяготило сердце, он позволил им забрать, умирая и обновляясь, как и всякое проявление Мира сегодня. Но кое-что из этого он оставил себе – то, что побуждало бороться и давало силу продолжать путь.
А когда ближе к рассвету Дикая Охота умчалась за недосягаемые даже для Фэйри призрачные пределы, менестрель позволил себе выйти на Дороги Ши – так велика была его тоска по волшебству.
Он увидел тропу в осеннем жемчужном тумане и древние деревья в рваных золотисто-карминовых облачениях и пошёл по ней с лёгким сердцем. Он не слышал привычного перезвона далёких голосов, рождавшихся в той же дали, откуда было родом его вдохновение, но воздух всё же был пронизан родным дыханием чудес. Тиллард вкушал каждый свой шаг, наслаждался каждым вдохом. А потом он услышал тихий, призрачный перестук копыт, заставивший его замереть. Менестрелю показалось, что в тумане он уловил очертания псов с тёмными звёздами глаз, но он не был уверен. В следующий миг навстречу ему выехал Всадник на сотканном ночью скакуне. У коня были крылья из трепещущего воздуха, а в глазах плескалось непокорное пламя.
Тиллард замер, зная, кто стоял перед ним. Смерти он не боялся, ведь он был бродягой, любившим всякую интересную дорогу. Он никогда не пересекался ни с кем из свиты Охотника вот так, в своих снах-путешествиях. Причина этой встречи могла быть только одна. Так рано…
Между тем Всадник чуть поклонился в седле и тихо проговорил:
– Пусть ночь раскроет тебе свои желанные объятия, менестрель.
Голос у него был мягким, почти доброжелательным, хотя потусторонние отзвуки, вплетавшиеся в богатое, многогранное звучание, могли и пугать. Должно быть, он был из тех, кто воплощал собой милосердную руку смерти – как Риана.
Тиллард поклонился в ответ.
– Пусть она осыпет вас своими драгоценностями, – ответил он ритуальной фразой. Ему было не по себе – не страшно, просто не по себе. И ведь так многое ещё осталось незаконченным, и он нужен был своей королеве! Поэтому он посмел сказать: – Тебе, бесспорно, лучше знать, но всё же… кажется, мне ещё рано выходить к Спирали Перерождений.
Он почувствовал на себе пристальный взгляд, хоть и не видел лица своего собеседника.
– Я здесь не для того, чтобы забрать тебя с собой. Я стою на твоей дороге и не открываю тебе свою. – В его голосе менестрелю послышалась лёгкая улыбка, которая в следующий миг сменилась сдерживаемой печалью: – Зов невыносимо терзает сердце желанием, в том числе и моим собственным. Но я не смею отзываться, не должен отзываться. Скажи ей, что я не оставил её. Крылья хищных птиц уже окрепли. Напомни ей, что моя нагая, неприкрытая плотью дикая магия может привлечь к ней охотников.
Тиллард знал, о ком говорил Всадник – не усомнился в этом ни на миг. Он склонил голову и ответил:
– Я передам всё, что ты сказал.
– Ты можешь защитить её так, как мне сейчас не дано. Я почти завидую тебе, менестрель. – Он тихо рассмеялся.
Когда Тиллард поднял голову, туман над дорогой рассеялся, а вместе с ним исчезли и конь, и его Всадник.
XXXVI
Верховный жрец Сотар не мог спать в эту ночь. Он заперся в своих покоях, наглухо закрыл ставни и с содроганием прислушивался к воющему за окнами ветру. В этом вое он отчётливо различал призрачное конское ржание, замогильное взлаивание псов, режущий клич хищных птиц. Вся его Сила не могла выжечь из его сердца страх.
В такие мгновения он понимал, как много ещё предстоит совершить, чтобы древняя магия потеряла свою власть над людьми. Он был служителем Отца, но этот Отцов лик не мог принять, не мог служить ему. Он был охотником на Фэйри, но против этих Фэйри не мог сделать ничего. Впрочем, на счастье многих, они никогда не поддерживали ни Двор Оживших Кошмаров, ни какой-либо ещё Двор, и не вмешивались ни в дела людей, ни в дела прочих Ши. Но были ли они действительно беспристрастны, как сама смерть, или всё же имели свои пожелания – об этом не знал никто, даже другие Фэйри. Тем сильнее был страх перед ними в их чуждости…