– Ишь ты! – воскликнула я. – На спирту?
– На спирту. И морду не суй – брови сгорят.
Я уже рассказала ему о своих открытиях последних дней. И мне было очень интересно, что он думает. Но Коля молчал. Тогда заговорила я.
– Коля, я теперь почти уверена, что все эти смерти – месть за фермера Голубева. И мстит выживший мальчик, сын фермера. Сейчас ему должно быть чуть больше тридцати лет… И все-таки я не понимаю одного. Фоменко мог скрывать эту историю от меня, да и ото всех, но почему он не сказал правду самому себе? Когда он увидел список Мирзоева, когда понял, что убивают тех, кто имел отношение к этой истории – почему он хотя бы себе не сказал, что опасность ему грозит именно с этой стороны?
Я посмотрела на Колю – он молчал. По его лицу бегали оранжевые отблески огня. Вспыхивали блики на хрустале рюмок, горел теплым светом прозрачный костяной фарфор. Пахло малиной, горьким шоколадом, вином. Казалось невероятным, что где-то рядом с этой спокойной и богатой комнатой люди мстят, ненавидят, умирают…
– Не знаю, – он пожал плечами. – Но ты учти, что Фоменко в девяностые был миллионером. А Кагарлицкий был шестеркой. В конце концов, Фоменко мог просто намекнуть, что ему нужна ферма. А все, что дальше – самодеятельность Кагарлицкого. По образованию он был юрист, но работал охранником. Понятно, что он очень хотел выслужиться. Кого он там нанял, кто его спрашивал. А уж потом, когда семья погибла, Фоменко и вовсе не захотел бы знать детали. Поэтому список Мирзоева для него – пустой звук. Вот так-то…
Коля помолчал, наблюдая за огнем, потом довольно решительно пересел ко мне вплотную.
– Красивая ты… – сказал он. Провел рукой по моей щеке, я не отклонилась. Лишь загадочно опустила глаза. Он снова погладил мою щеку.
Потом вздохнул и вдруг резко опустил руку. Мое горло оказалось в тисках, он сдавливал пальцы на моей шее все сильнее и сильнее. Я стала задыхаться, из глаз полились слезы.
– Ты совсем с ума сошла? – сказал мне на ухо Коля. – Или ты шлюха – за деньги продаваться? Ведь тебе деньги нужны, да?
– Коля, – прохрипела я. – По-моему, твой психиатр – шарлатан. Ни фига ты гневом не овладел…
Перед глазами мелькали мушки, в ушах звенело, еще немного – и я потеряю сознание. Он отпустил руку. Потом ударил со всей силы кулаком в по столу, так что фарфор разлетелся по комнате.
– Ну, сколько можно, а? Что ж ты все с какими-то, блин, загогулинами?! Неужели нельзя просто жить, зачем все эти драмы? Достоевский какой-то, ей-богу! Сколько тебе нужно-то? Ради чего спектакль?
– Да много, Коль, – призналась я, растирая шею.
– Ну, много – это сколько?
– Сто тысяч.
– Тоже мне – много, – хмыкнул он. – Хотя в этом смысле, я уверен, ты и трешки не стоишь… Вот уродина, а… Ладно, я тебе все равно за копчик должен…
Он встал, прошелся по комнате, посматривая на меня. Вдруг рассмеялся
– Чего ржешь?
– А ведь ты правда пришла отдаться, – сказал Мищенко. – Но не только за деньги. Тебе одиноко, хочется любви…
– Между прочим, у меня есть Денис.
– Этот глист? Его ай-кью – тридцать, максимум тридцать пять.
– А на фига мне его ай-кью?
– Ну-ну…
Некоторое время мы наблюдали друг за другом, раздумывая, как бы ужалить побольнее. Затем он посерьезнел и сел напротив меня.
– Ну, и зачем тебе деньги?
– В Омск надо слетать.
– Я дам, но полечу с тобой, – тоном, не терпящим возражений сказал он. – А то у тебя снова начнется мания преследования.
Упираться я не стала.
– Хорошо. Но никаких приставаний. Свой шанс ты упустил.
Он рассмеялся, довольный.
– Светик, дружок! Расклад, судя по всему, поменялся. Я бегал за тобой четыре года. Теперь ты за мной побегаешь.
– Ну ты и нахал! – искренне восхитилась я.
Глава 42
В Омске оказалось тепло – около десяти градусов.
В аэропорту Коля взял машину, и мы поехали в отель.
Снова длинный мост над Иртышом – река так и катила свои желтые воды, только ивы на острове облетели. Справа промелькнула бело-красная академия МВД, затем я увидела дом со шпилем, торчавший в моем окне в прошлый приезд. Мы проехали мощный многоугольник спортивного комплекса, как бы воткнутый в фундамент кверху ногами; только тут я вспомнила, что Омск считается повернутым на хоккее. Мы проехали еще метров триста и наконец свернули к двухэтажному особнячку с круглой шапочкой.
Отель назывался «Лермонтов». Приличный, чистый. Коля забронировал нам два отдельных люкса.
Увидев свой номер, я поморщилась. Он был двухкомнатным, в бордовых тонах, с гнутыми креслами, горками, шелковыми диванами и всякой позолоченной хренью. Имелась даже джакузи. Приглашать в этот купеческий рай писателя-коммуниста было бы не слишком прилично.
Но, оказалось, он приготовил для нас культурную программу. Не успели мы с ним поздороваться – и вот уже катим на юг Омской области, в Павлодарку. На кладбище, что так его поразило несколько дней назад.
Коля в нашем разговоре участия не принимал. Он щурился в окно, задумчивый и вялый. Зато Андрей Станиславович пел соловьем. Рассказывал про свои расследования, про все эти губернаторско-мэрские бодания. Я стеснялась признаться, что не понимаю разницы между губернатором и мэром, потому лишь ахала и поддакивала. Еще, разумеется, пришлось обсудить Сирию, Украину, санкции, Путина – я опять ахала и поддакивала. Коля лишь равнодушно сопел.
Его молчание задело Андрея Станиславовича.
– А вы что же, против Путина? – поинтересовался он.
– Какая у вас равнинная местность, – сказал Коля таким тоном, словно ответил на вопрос. Так что мы с писателем даже зависли на пару минут, размышляя, было это сказано за Путина или против.
Так и подъехали.
Местность, действительно, была равнинная и крайне унылая. Судя по Колиному GPS, мы были совсем рядом с границей Казахстана. Чуть южнее нас Казахстан еще и залезал немалым отростком, так что попасть в ближайший населенный пункт Омской области пришлось бы, выезжая за границу. Еще дальше начиналась казахстанская Павлодарская область, она мощно уходила к югу вдоль Иртыша – и на другом его берегу, в границах России, как раз и располагался Алтай.
Разглядывая эту карту, я впервые подумала, что путь отсюда к секте «Белуха» мог быть не таким уж и длинным.
Мы остановили машину возле кладбища и пошли за писателем. Кладбище оказалось большим, чем в моих фантазиях, и гораздо менее запущенным. И не было никакого мраморного памятника – обычная железная пирамидка. Без оградки, без скамейки и без яичной скорлупы. Сюда никто не ходил.
– Думаю, разговор с братцем будет бесполезным, – сказал Коля. – Это спившаяся сука.
– Как вы угадали? – удивился Андрей Станиславович.
На пирамидке лепились три фотографии: вихрастый мужчина, блондинка с грубыми чертами лица и девочка лет шести. Четвертая фотография была сбита, фамилия под ней замазана. Впрочем, разобрать было можно: «Голубев Дмитрий. 1980 – 1995».
К горлу подступил ком. Кладбища на меня обычно не действуют, но тут была такая печаль: бескрайние равнины во все стороны, бедность, запустение. Поля, заросшие двухметровыми сорняками, деревянные развалины на горизонте.
– А вот это и есть их ферма… – торжественно сказал Андрей Станиславович, обводя рукой поля.
Вот, зачем он нас привел. Он решил шарахнуть по нервам. Писатель хренов.
– Так с тех пор и заброшено? – удивился Коля.
– Да. А Геннадий Голубев живет вон там.
Он показал рукой на дом из белого силикатного кирпича. За домом, видимо, и начиналась Павлодарка.
– А где жила семья Бориса? – спросил Коля.
– В центре Павлодарки. Там сейчас магазин.
– Каким образом? Мальчик продал землю?
– Не знаю. Может, самозахват?
– Интересно… Ну, пошли в гости? А то холодно.
– Пошли. Только надо водки купить. Без водки он разговаривать не будет.
В ближайшем сельпо мы купили две бутылки и пакетик соленых огурцов.
Калитка была распахнута. Поперек дорожки валялась ржавая кроватная сетка. По кривым яблоням висело грязное тряпье. Хозяин сидел на пороге и курил.
Это был мужчина неопределенного возраста. Морда у него была обветренная и мятая. Нос покрывала сеточка лопнувших сосудов. Блеклые выцветшие глаза, пегая прядь волос, черные зубы. Типичный алкаш. Впрочем, я сразу обратила внимание, что черты лица у него красивые. Такие же, как у брата на кладбищенской фотографии. Жена фермера была простушкой, но сам фермер казался очень интересным.
Что же это значило? А то, что их мальчик сейчас может быть красавцем. А может, нет. Как говорится, одно из двух.
Коля достал пластиковые стаканы, молча разлил. Андрей Станиславович объяснял цель нашего приезда – журналисты из Москвы, хотят раскопать старую историю, ведь это же было убийство, да, Гена?
– А то! – флегматично сказал Гена, забирая стакан, и сразу же опрокинул его в рот. Даже не поморщившись, он протянул стакан снова. Коля налил еще.
– Ты расскажи, где сейчас Дмитрий? – сказал Андрей Станиславович.
– Какой Дмитрий? – испугался Геннадий.
– Ну, племянник твой.
– Митька? А я знаю?
– Ты его давно не видел?
– Да с тех пор и не видел.
– С пожара?
– Да нет. Он появился где-то через неделю…
– Где же он был? – удивилась я.
– Да шлялся, сучоныш… Он вечно шлялся. Его Борька бил и бил, а все бесполезно… Бродяга чертова… А потом его уже и бить нельзя было – вырос бугай, сам Борьке однажды врезал… За Томку…
– Какую Томку?
– Борька втюрился… Огурчика дай.
Коля протянул ему огурец. Тот хрустнул, расплылся в улыбке.
– Вот правильно, ребята, – сказал он. – Надо их вывести, гадов. Ведь они их сожгли! Дом подожгли! Бензином облили и сожгли Ленку и детей малых… – он вдруг расплакался, да так горько и безутешно, что недожеванный огурец выпал у него изо рта.
– Да нет, Гена, – возразил Андрей Станиславович. – Не было бензина. Там столько экспертиз провели, ты что…