– Вряд ли.
– И тем не менее мне так сказали.
– А где, сказали?
– В Любушкином согласии.
Коля удивленно поднял брови.
– По-моему, есть такая староверская община, – произнес он, глядя в боковое зеркало.
– Была. Бабка Мирона оттуда. И это, скорее, секта.
– Они же какие-то развратники были, нет?
– Скорее, хиппи. Додумались до свободной любви, в том числе и для женщин. Крестьяне в девятнадцатом веке! Крутяк?
– Уважаю, – заметил он. – Получается, идея носилась в воздухе. А не только в четвертом сне Веры Павловны… Или какой там был сон?
– Не помню…
– Итак, староверская секта «Любушкино согласие», – подытожил Коля. – Уже не существует?
– Не существует уже сто лет.
– А где она базировалась?
– Вначале в Преображенском, в Москве. Там, собственно, родился сам этот Любушкин. Потом на Яузе. Но их отовсюду выгоняли из-за их скандальных обычаев. В итоге они осели в городе Корчева Тверской губернии.
– И?
– Затоплен в тридцать седьмом году во время строительства канала «Москва-Волга». Сейчас это дно морское… Фигурально выражаясь.
– Ага… Так, может, он их утопил?
– Может… И пора бы узнать, кто он.
– Возьми мой планшет на заднем сиденье, – приказал Коля.
Я послушалась. Оказалось, в планшете – обещанные досье.
– Изучил? – спросила я, листая страницы файлов.
– Да.
– И что?
– У Матвея есть большой пропуск. Вроде, учился на юридическом в Москве в 2001-2005, но в списках я его не нашел. Не известно, где он был в это время.
– Купленный диплом, – засмеялась я. – Не удивительно, что он оформил документы неправильно.
– Возможно…
– А детство?
– У всех все нормально. Кроме белобрысого охранника, Горчака. Он из Узбекистана. Русский беженец. Появился в две тысячи пятом, никаких документов, все потом восстанавливал. Такое бывает, но в свете наших событий выглядит, сама понимаешь… Слушай, а Снегирев-то прописан на Большой Черкизовской улице. А это метро «Преображенская площадь». Бывшее село Преображенское. «Любушкино согласие», нет?
– Коля, но он же не может держать их в квартире. Это технически неосуществимо.
У меня зазвонил телефон. Посмотрев на экран, я увидела, что это ребятки – борцы с педофилами. Почему-то сильно забилось сердце.
– Да, – сказала я.
– Здорово, корова, – весело произнес главный. – С тебя – ящик водки.
– Само собой. Нашли?
– Ага. Степан Гранин, художник, сын знаменитого художника Артемия Гранина. В сети известен как «шальной турист». Живет в папиной мастерской на Патриарших. Мы с ним связались, он ждет твоего звонка. Слушай, тут Маринка говорит, что водка ей не интересна. Ей отдельно торт привези. Поняла?
– Поняла. Скидывай адрес и телефон.
– И куда едем? – спросил Коля, когда я нажала отбой.
– Коля, тебе не обязательно…
– Куда едем?
– На Патриаршие.
– Слушай, ты как-то изменилась. Не могу понять, в чем дело, – искоса глядя на меня, сказал он.
Я не ответила.
Глава 48
Через полтора часа мы были в центре Москвы – на Патриарших прудах. Вечерело, зажглись фонари. Горели синие гирлянды на стволах деревьев. У входа в ресторан «Павильон» посверкивали две нарядные елочки.
– Может, сначала пообедаем? – предложил Коля.
Я покачала головой.
Мы поднялись на последний этаж углового дома. Нужная дверь была не заперта. Мы ее просто толкнули и вошли.
Мастерская занимала большое помещение метров под триста. Оно было буквально забито тысячью разных предметов: латунных кофеварок, глиняных горшков, лоскутных ковров, дагестанских килимов, медных блюд, серебряных кувшинов, гипсовых бюстов, прялок, старинных шляп, платьев с кринолинами, журналов, чучел животных – вся эта ерунда создавала цветной бархатистый полумрак, таинственно вспыхивающий теплыми огоньками.
Пахло растворителями, масляными красками, на грубо сколоченных самодельных верстаках стояли банки с керосином, в которых отмокали кисти всевозможных размеров. На каждой свободной плоскости лежали старые палитры, выдавленные тюбики, мастихины, подрамники, тряпки с пятнами краски, обрезки холстов.
И разумеется, на стенах и вдоль стен – десятки картин.
– Приехали? – спросил нас голос из темноты. И секунду спустя бывший студент-турист вышел из-за ширмы.
Это был невысокий и худой мужчина с темным, словно обожженным лицом. Я бы дала ему лет сорок. Он был одет в джинсы и просторную рубаху. Его светлые волосы доходили до плеч. В руках он держал электронную сигарету.
– До чего интересно! – воскликнул он. – Я так люблю тайны! Степан, – и он протянул Коле руку.
Затем принялся освобождать для нас место на диванчике, покрытом коровьей шкурой. Для этого ему пришлось убрать стопку старых газет, три мексиканских пледа, тайскую подушку, расшитую зеркалами, и живую, вялую, ко всему привыкшую кошку.
– Присаживайтесь. Я сейчас чайку заварю. У меня лучший в Москве чай.
Я посмотрела на фотографии, висящие над диванчиком, и поняла, что он еще и альпинист. На десятках снимков он был в горном снаряжении.
Коля сел и начал крутить головой, оглядываясь.
Из приоткрытой форточки пахло талым снегом, илом и бензином. Раздавался детский смех. Подоконники двух окон были тоже завалены всякой всячиной – стопками журналов, квитанциями, пустыми коробками, подушками, рулонами тканей.
– Вот и чаек! – сказал Степан.
На дощатый стол он поставил узбекский чайник, пиалы, а также большое блюдо с сухофруктами, гранатами и орехами.
– Надо же, – произнесла я, когда он сел за стол напротив нас и начал разливать чай. – Все те полгода, что я занимаюсь этим делом, я постоянно натыкалась на ваши следы в «Белухе». И теперь так забавно видеть вас вживую…
– Прошло десять лет, – заметил он. – Я изменился.
– Наверное. Все говорили: студент, москвич, турист… Я почему-то думала, что вы будущий инженер или физик. А вы художник.
– Да.
– У художников хорошая память, – сказал Коля.
– Точно.
– Как вы попали на территорию «Белухи»?
– Я шел к Мажою, решил сократить дорогу и сбился с пути. Оказалось, это забавное местечко, я решил задержаться.
– Почему забавное?
– Знаете, – он помолчал немного, подбирая слова. – Оно было похоже на обрывки чужого сна… Учение Константинова потерпело фиаско, но осколки его сумасшествия еще сидели в этих людях. Все было окрашено в какие-то удивительные цвета. Что-то печальное, отчаянное и в то же время очень свободное… Вообще, не мной замечено: сумасшествие притягивает. Я подумал: когда еще мне придется увидеть такое странное место? Здесь двадцать лет десятки людей на полном серьезе ждали, когда их заберут инопланетяне. Это был протест против нашей Земли. Несовершенной и несправедливой Земли. Вы понимаете?
– Не очень, – признался Коля. – В любой психушке – то же самое.
– Психушка – это тюрьма. А здесь была полная свобода воли. На фоне абсолютно свободных и прекрасных пейзажей. Ни государства, ни полиции, ни санитаров. Никто не накажет и никто не поможет. И главное, над всем этим – крах надежды. Они уже поняли, что инопланетяне не прилетят… Что вы! Это совсем другое дело. Меня это заинтересовало как художника.
– Значит, и картины есть? – спросила я. – Вы это писали?
– Да, конечно, сейчас найду.
Он встал и отошел к стене. Начал перебирать бесчисленные стопки картин.
– У меня с собой было несколько холстов, а еще я делал наброски. И потом писал уже по памяти в Москве… А вы Митей интересуетесь?
– Почему вы так решили?
– Деньги… – ответил он. – Когда я туда пришел, там было десять человек. Во-первых, сам Константинов. Его я видел только один раз. Он выполз из дома и блевал на опушке леса. Он был уже героиновым наркоманом. Митя постоянно бегал к нему в дом. Таскал травяные настои, которые делала Марта, ягоды для него собирал. Поскольку это был парнишка, не склонный к сентиментальности, выглядела такая забота довольно нарочито…
И он достал холст.
Я увидела на нем целлофановую стену термоса, в которой четко и преувеличенно, как в капле воды, отражались еловые ветви. На фоне стены стоял Митя – точно такой же, как на фотографии из школьного альбома. Судя по всему, к 2004-ому году он не сильно изменился. Даже соломенный чуб так же топорщился надо лбом, придавая ему вид идеального героя с фасада сталинской высотки.
Митя был в белой футболке и голубых джинсах. В руках он держал берестяной туесок с земляникой.
– Не похож на сектанта, – заметил Коля. – Скорее, дачник.
– Так он к секте отношения не имел, – сказал Степан. – Он вместе с приемной мамашей Мартой жил в отдельном доме, полноценно питался. Видите, какой милашка? Вы же знаете его историю? У него вся семья погибла на пожаре.
– Он рассказывал?
– Да. Он думал, что это убийство.
– Но вы сказали: деньги. Что вы имели в виду?
– Как я понял, после бегства Параны дела Константинова стала вести Марта. Но Митя ее убедил, что справится лучше. Он, действительно, был очень сообразительный в смысле математики, постоянно читал какие-то учебники, интересовался акциями, фондами, собирался поступать в институт. На фоне тайги это произвело впечатление даже на меня, московского студента. Я понял, что он одаренный человек, без дураков. Кроме того, его покойный отец был бизнесменом в Омске и Митя рассказывал, что у него сохранились деловые связи. Он уговаривал Константинова вложиться в недвижимость. И уговорил… Так… вот еще.
С холста смотрела на меня румяная, крепкая, даже полноватая Марта в летнем ситцевом платье и венке из ромашек на русой голове. Рядом с ней стояли четыре пожилые женщины. В отличие от Марты, они выглядели ужасно – морщинистые, зеленые, словно заросшие мхом.
– Это Марта, тетя Надя, тетя Вера, Марина Георгиевна и Элеонора, – ласково сказал Степан. – Четыре последние – чудесные сумасшедшие старушки. Марта была абсолютно нормальная, даже циничная. Очень недоверчивая, ну, всю жизнь в тайге, что вы хотите. А эти – божьи одуванчики. Им всем еще нет шестидесяти, моложе Марты. Посмотрите, как они выглядят! Как будто их из могилы выкопали. Они были с Константиновым с самого начала, еще Парану знали. Двадцать лет голода, холода, страданий… Очень жалко, люди-то хорошие. У каждой – своя трагедия. У Элеоноры двое детей погибло, с разницей в три месяца. Как такое пережить и не чокнуться? У тети Веры муж и сын делали ремонт в подвале, и взорвался газовый б