И вот я снова стоял на мрачном погосте, где в свете бледной зимней луны все предметы отбрасывали жуткие тени, голые деревья скорбно клонились к пожухлой заиндевевшей траве и растрескавшимся могильным плитам, а шпиль поросшей плющом часовни злобно рассекал холодное небо, — и надо всем этим безумно завывал ночной ветер, дувший со стылых болот и ледяного моря. Лай был едва слышен той ночью, более того, он смолк окончательно, когда я приблизился к недавно ограбленной могиле, спугнув при этом необычно большую стаю нетопырей, которые принялись описывать круги над кладбищем с каким-то зловещим любопытством.
Зачем я пришел туда? Совершить поклонение, принести клятву верности или покаяться безмолвным белым костям? Не могу сказать точно, но я набросился на мерзлую землю с таким остервенением и отчаянием, будто кроме моего собственного разума мною руководила какая-то внешняя сила. Раскопать могилу оказалось значительно легче, чем я ожидал, хотя меня ждало неожиданное препятствие: одна из многочисленных когтистых тварей, летавших над головой, вдруг ринулась вниз и стала биться о кучу вырытой земли; мне пришлось прикончить нетопыря ударом лопаты. Наконец я добрался до полуистлевшего продолговатого ящика и снял тяжелую, пропитанную могильной влагой крышку. Это было последнее осмысленное действие в моей жизни.
В старом гробу, скорчившись, весь облепленный шевелящейся массой огромных спящих летучих мышей, лежал обокраденный нами не так давно скелет, но ничего не осталось от его прежней безмятежности и чистоты: теперь его череп и кости — в тех местах, где их было видно, — были покрыты запекшейся кровью и клочьями человеческой кожи с приставшими к ней волосами; горящие глазницы смотрели со значением и злобой, острые окровавленные зубы сжались в жуткой гримасе, словно предвещавшей мне ужасный конец. Когда же из оскаленной пасти прогремел низкий, как бы насмешливый лай и я увидел среди мерзких окровавленных костей чудовища недавно украденный у меня амулет из зеленого нефрита, разум покинул меня. Пронзительно завопив, я бросился прочь, и вскоре мои вопли напоминали уже скорее взрывы истерического хохота.
Звездный ветер приносит безумие… Эти когти и клыки веками стачивались о человеческие кости… Кровавая смерть на крыльях нетопырей из черных как ночь развалин разрушенных временем храмов Велиала…[113] Сейчас, когда лай мертвого бесплотного чудовища становится все громче, а хлопанье мерзких перепончатых крыльев слышно все ближе у меня над головой, только револьвер сможет дать мне забвение — единственное надежное убежище от того, чему нет названия и что называть нельзя.
Лунная топь[114](перевод Е. Нагорных)
Куда, в какую дальнюю жуткую страну ушел от нас Денис Барри, мне не дано узнать. Я был рядом с ним в последнюю ночь, что он провел среди людей, и слышал его ужасные вопли в ту минуту, когда все свершилось. На поиски тела была поднята вся полиция графства Мит[115] и множество окрестных селян. Его искали долго, но без успеха. С тех самых пор я не могу слышать, как лягушки квакают на болотах, и не выношу лунного света, особенно когда остаюсь один.
Я был близок с Денисом Барри еще в Америке, где он нажил свое огромное состояние, и в числе первых поздравил его с покупкой старого родового замка, что стоял на краю топей в древнем захолустном местечке Килдерри. Еще его отец жил там, и Барри решил, что ему приятнее всего будет наслаждаться своим достатком на родине предков. Некогда его предки владели всем Килдерри — они-то и построили этот замок и веками жили в нем; но те времена давно миновали, и на протяжении жизни вот уже нескольких поколений замок пустовал и медленно превращался в груду развалин. Переселившись в Ирландию, Барри регулярно писал мне о том, как его стараниями старый замок поднимается из руин, башня за башней восстанавливая свою былую красу; как плющ несмело взбирается по вновь отстроенным стенам, повторяя уже пройденный много веков тому назад путь; как крестьяне благословляют нового хозяина поместья за то, что его заморское золото возвращает тамошним местам былое процветание. Но все эти удачи вскоре сменились несчастьями; простолюдины забыли прежние восхваления и стали один за другим покидать родные места, словно их гнал оттуда какой-то злой рок. А еще через некоторое время он прислал письмо, в котором умолял меня приехать, ибо он остался в замке почти в полном одиночестве и, за исключением нескольких новых слуг и батраков, выписанных им с севера страны, ему не с кем было перекинуться даже парой слов.
Как сообщил мне Барри в вечер моего приезда, причиной всех его бед были окрестные болота. Я добрался до Килдерри на закате чудесного летнего дня; золотистое небо бросало яркие отсветы на зеленые холмы, овраги и голубые водные оконца среди трясины, в глубине которой, на островке твердой почвы, мерцали неверной белизной какие-то странные и явно очень древние руины. Вечер выдался на редкость приятным, но его немного омрачило то обстоятельство, что на станции в Баллилохе крестьяне пытались меня о чем-то предупредить и туманно намекали на какое-то проклятие, лежавшее на Килдерри. Наслушавшись их россказней, я и вправду почувствовал невольный озноб при виде позолоченных закатным солнцем башен замка. Там, в Баллилохе, меня дожидался присланный Денисом автомобиль — Килдерри был расположен в стороне от железной дороги. Бывшие на станции фермеры старались держаться подальше от машины и ее водителя — чужака с севера Ирландии, а узнав, что этот транспорт предназначается для меня, стали подходить ко мне и с испуганным видом отговаривать от поездки в Килдерри. Лишь вечером, встретившись с Барри, я наконец смог понять, что все это означало.
Крестьяне покинули Килдерри, потому что Денис Барри задумал осушить Большую топь. При всей своей любви к Ирландии, он слишком хорошо усвоил практическую сметку американцев, чтобы спокойно взирать на прекрасный, но совершенно бесполезный участок земли, на котором можно было бы добывать торф и возделывать поля. Местные предания и суеверия совершенно не трогали Барри, и он только посмеивался над своими арендаторами, когда те сначала отказывались помочь в работах, а потом, увидев, что их землевладелец и не думает отступаться от намеченной цели, осыпали его проклятиями и, собрав нехитрые пожитки, уехали в Баллилох. На их место он выписал батраков с севера, а вскоре ему пришлось заменить и домашних слуг. Но среди чужаков Денис чувствовал себя одиноко и потому пригласил в гости меня.
Когда я узнал подробнее, какие именно страхи выгнали обитателей Килдерри из их родных лачуг, я рассмеялся еще сильнее, чем Барри: здешнее простонародье было подвержено совершенно диким и сумасбродным фантазиям. Все местные жители поголовно верили в какую-то нелепую легенду об охранявшем эти топи мрачном духе, который якобы обитал в древних руинах на дальнем островке среди болота — тех самых руинах, что бросились мне в глаза еще по пути сюда. По деревням ходили дурацкие сказки об огоньках, танцующих над трясиной, о необъяснимых порывах ледяного ветра, случающихся иногда теплыми летними ночами, о привидениях в белом, парящих над водой, и, наконец, о призрачном каменном городе, что якобы скрывается в глубине под болотной тиной. Но самым распространенным и единогласно признанным за непреложную истину было поверье об ужасном проклятии, которое ждет всякого, кто осмелится потревожить эту топь, не говоря уже о том, чтобы ее осушить. Есть тайны, рассуждали простолюдины, которых лучше не трогать, ибо они существуют со времен Великого мора, что покарал потомков Партолона[116] в те незапамятные времена, когда еще не было истории. В «Книге завоеваний»[117] говорится, что все эти потомки греков вымерли и были погребены в Таллате, но килдеррийские старики рассказывали, что один из их городов был пощажен благодаря заступничеству покровительствовавшей ему богини Луны, которая позднее укрыла город под лесистыми холмами, когда немедийцы[118] приплыли из Скифии на тридцати кораблях.
Вот такие бредни и заставили крестьян покинуть Килдерри; нет ничего удивительного в том, что Денис Барри не отнесся к ним должным образом. Между тем он живо интересовался древностями и по осушении топи предполагал провести здесь археологические раскопки. Ему доводилось часто бывать и на дальнем островке, где белели древние развалины; их почтенный возраст не вызывал сомнений, а очертания были очень нетипичными для Ирландии. К сожалению, слишком сильные разрушения не позволяли судить с достаточной степенью достоверности об их первоначальном виде и назначении. Подготовка к дренажным работам почти закончилась, и недалек уже был час, когда выписанные с севера батраки сорвут с запретной трясины ее наряд из зеленых мхов и рыжеватого вереска, заставят умолкнуть крохотные ручейки с усеянным ракушками дном и обмелят тихие голубые озерца, обрамленные кустарником.
Когда рассказ Барри подошел к концу, у меня уже вовсю слипались глаза: путешествие, занявшее целый день, было довольно утомительным, да и наша беседа затянулась далеко за полночь. Слуга проводил меня в комнату, отведенную мне в дальней башне замка. Окна ее выходили на деревню, за которой начинались примыкавшие к болоту луга, а далее и само болото. Мне были видны крыши безмолвных домишек, в которых вместо прежних хозяев ютились теперь батраки-северяне, ветхая приходская церковь со старинным шпилем и — вдали, за темной трясиной — древние руины, сиявшие призрачным отраженным светом луны. Я уже почти заснул, как вдруг мне послышались какие-то слабые отдаленные звуки: диковатые, но несомненно музыкальные, они наполнили меня странным возбуждением и придали необыкновенную окраску моим снам в ту ночь. По пробуждении я понял, что это были всего лишь сны, причем куда более чудные, нежели дикий посвист флейты, под который я засыпал. Вероятно, под влиянием рассказанных Денисом Барри легенд мое спящее сознание перенесло меня в величественный город посреди зеленой равнины; там я видел улицы и статуи из мрамора, просторные дворцы и храмы, барельефы и надписи на стенах — то были величественные картины древней Эллады. Я рассказал о своем сне Барри, и мы вместе от души посмеялись над ним, хотя в то утро мой друг не мог скрыть серьезную озабоченность по поводу наемных рабочих. Вот уже шестой день подряд они выходили на работу с опозданием, так как ни один из них не мог вовремя проснуться; поднявшись же наконец, они долго приходили в себя, еле шевелились и поголовно жаловались на недосыпание — и это при том, что все они ложились спать довольно рано.