Безглазая змея ползет дальше, словно нацеливаясь, иногда возвращается к уже пройденным койкам. Нет, нет. Она словно принюхивается.
Вдруг она замирает. И Человек-Дерево понимает уже, что случится дальше.
Синий рассекающий свет заливает на мгновение палату, скачут пятна. Звяк, звучит вдали. Запоздалый раскат грома перекрывает этот звук, еще один. Потом Человек-Дерево слышит шаги. И скрип ботинок.
Они неторопливые. Неторопливо‐яростные, словно в пятки ботинок залит раскаленный свинец и вставлены длинные стальные иглы. Кровь. Холод. Ярость. Железо. Кровь.
Все это надвигается из темноты к палате.
Он идет с фонарем, но не зажигает свет. Человек-Дерево ждет, зная, что того, что последует дальше, не избежать. Он хочет встать и предупредить Баззи… нет, это будет не Баззи. Или все-таки он? Но сил нет.
Неотвратимость, обреченность, слабость в коленях.
Безглазая змея ждет своего хозяина.
Тихий скрежет ключа, входящего в замочную скважину. Человек-Дерево скашивает глаза. Так и есть. Генри открывает дверь. Человеку даже больно смотреть, насколько добела раскален Генри, хотя двигается он мягко и почти бесшумно.
Ничего не изменить.
Человек-Дерево закрывает глаза. Нельзя смотреть на Генри – тот почувствует взгляд. Любой более-менее обвыкшийся санитар чувствует, когда на него смотришь.
Но Генри хуже их всех. Его аппаратура настроена тоньше, чем у других санитаров. Чувствительней.
Генри мягким быстрым шагом идет, собирая змею обратно в грудь. Человек-Дерево не видит этого, он снова на границе сна (где капает дождь на полоску залитого водой асфальта), но ему не нужно смотреть. Он чувствует обжигающе-ледяную волну холода, когда Генри проходит мимо его койки.
Шаги приближаются к Баззи. На миг задерживаются… проходят мимо.
Пронесло.
Человек-Дерево вдруг понимает, что щупальце, растущее из груди Генри, не одно. И что Генри – не финал этого щупальца, а…
Генри делает плавный, грациозный шаг и нависает над одной из коек.
Дождь бьет по листьям и волнами ударяет в окна.
Вместе с раскатом грома все сдвигается. Генри хватает человека на койке. Придавливает коленом, одеяло накидывает ему на голову. Обнажается живот, пижама задралась… Генри нагибает голову. Кулак его завернут в полотенце, чтобы не осталось следов. Он заносит кулак и бьет раз и другой в эту беззащитную полоску живота. Удары почти беззвучны, но Человек-Дерево вздрагивает. Бедный МакКинли.
Под одеялом что-то глухо ворочается, но кроме ворчания ничего не слыхать.
Генри ждет несколько секунд. Его лицо окаменело. Он снова заносит кулак и начинает бить тупо и методично, словно замешивая глину. Человек-Дерево думает, что сейчас умрет. Сквозь одеяло, наброшенное на голову МакКинли, выстрелами фейерверка взлетают вверх стебли, бледные стебли боли. Они взлетают и ударяются о потолок.
Мерзкая змея Генри, пока ее хозяин работает кулаком, лениво перекусывает эти побеги и съедает. Но они растут снова и снова. Змея ест.
Когда наконец избиение заканчивается, Генри, тяжело дыша, с мокрой спиной, слезает с МакКинли, убирает одеяло. Лицо МакКинли блестит от боли, как белый десятицентовик. Самое странное, что он не кричит. Не издает ни звука. Словно у него внутри все порвалось.
Он смотрит на Генри черными провалами глазниц.
Генри улыбается.
– Хороший мальчик, – говорит Генри. И похлопывает МакКинли по щеке. – Правильно. А теперь повернись на животик.
Генри мочится на постель МакКинли, на него самого. Улыбается. Генри в таком благодушном настроении, что мог бы подавать нищим или наливать суп бездомным в Армии спасения.
Человек-Дерево представляет, как Генри отливает в котелок с супом, а бездомная улыбается.
Санитар держит свой отросток пальцами и стряхивает последние капли на лицо капитана. Тот сидит как ростовой манекен для испытаний катапультного кресла. Пластмассовый.
– Ты же завтра все равно ничего не вспомнишь. Верно, ублюдочек?
Закончив, Генри застегивает штаны, небрежно забрасывает ноги капитана на кровать. Закрывает его одеялом с головой. Сойдет.
Волна холода проходит рядом с Человеком-Дерево. Генри, спокойный и даже едва слышно насвистывающий, уходит. Запирает дверь за собой.
Человек-Дерево лежит на своей койке и беззвучно плачет. В этом месте нет людей. Совсем нет.
Проходит не меньше получаса, прежде чем он берет себя в руки. Нужно спешить. Человек-Дерево снимает одежду и встает голый на голый бетонный пол. У него осталось не так много времени, надо собраться. Он закрывает глаза и выпускает свои корни.
В первые секунды ему кажется, что сегодня ничего не получится. Потом – глухой шорох, когда корни проходят сквозь бетон, опускаясь все ниже.
Каждый день еще дюйм. Или два. Или больше.
На людей, лежащих на койках, он больше не смотрит.
Глава 5Человек в пестром халате
За мокрым стеклом «Империала» мягко проплывал Вашингтон, омытый ночным ливнем. Улицы блестели; свежесть, словно после нового чистящего средства для посуды, что рекламировала Люси Болл из «Все любят Люси», разлилась в воздухе. Грегори Дреппер посмотрел на проплывающие мимо зеленые лужайки, на которых трудились газонокосилки с прикрепленными к ним на рукоятке людьми в голубых комбинезонах, и потрогал лоб. Кажется, боль возвращается. Это была не самая (они проехали мимо стоящего на автобусной остановке молодого негра, волосы у того были зачесаны в модную прическу на пробор, коричневый костюм с галстуком. Негр читал газету. Дикая картинка для субботнего утра, нет?) приятная новость. Каждый день ты думаешь, что пора сходить к врачу, и всегда оказывается некогда. Дреппер потрогал пальцем стекло «Империала» и откинулся назад. Надбровная дуга над левым глазом раскалывалась. Когда-то он занимался боксом. Недолго, но этого хватило, чтобы понять, что такое – рассеченная бровь и надо драться дальше. Он выстоял тогда два раунда против Громилы Джея, но упал от прямого левой. Нокаут.
И раскалывающаяся от перемены погоды половина лба.
– Так он что, еврей?
Дреппер повернулся к собеседнику.
– Нет, адмирал. Насколько помню, он скорее немец. Правильно, – Дреппер пролистал несколько страниц. – В документах указывается, что его отец был выходцем из Германии. Сразу после войны он переехал в Нью-Йорк, потом в Энн-Арбор, штат Мичиган, где женился на Элеонор Бигсби, чистокровной американке.
– Все равно что-то еврейское в этом парне есть. Это же всего лишь вопрос терминов.
Контр-адмирал Ференц протянул ему цветную фотографию симпатичного мужчины с крупным подбородком, как у настоящего, стопроцентного англосакса. Человек на фотографии смотрел прямо и открыто, что не очень-то сочеталось с тем, что знал о нем Дреппер. На человеке была голубовато-серая форма пилота ВВС. Надпись на ярлычке «кпт. Роберт Н. Гельсер».
– Что означает эта «Н»? – спросил Дреппер.
– Ничего. – Ференц пожал плечами, откинулся на сиденье. Мимо его головы проплыл белый столб национального парка. Дальше в его голову начали въезжать зеленые кусты. – Вообще, интересно, что мы начинаем думать о малозначащих вещах, вроде той же буквы «Н». Забавная ситуация. Допустим, пилота ядерного бомбардировщика находят, обделавшегося и почти сумасшедшего, в туннеле между кабинами, или как эта хрень у них называется, а мы спрашиваем, что означает средняя «Н» у него в имени. Прекрасное начало для светского разговора.
Ференц улыбнулся. Контр-адмирал в отставке, начальник резерва разведки флота, он был сейчас в черном морском мундире.
– Но он же не мог запустить ядерную бомбу, – Дреппер почувствовал, как пульсирует тяжесть над левым глазом. – Это… – он попытался подобрать слово, – …глупо.
– Глупо – ссать против ветра, Грег. Так что не делайте этого. А капитан средняя-буква-«Н» имел прямой доступ к атомному оружию. Он сам – оружие. Это факт, который факт. Кстати, что вы скажете о парилье? – резко сменил адмирал тему.
– Вы имеете в виду место, где жарят мясо на углях, адмирал?
Ференц фыркнул:
– Сколько вы были там? Неделю?
– Два года, адмирал, – сказал Дреппер.
– И до сих пор не выучили португальский?
– Нет, сэр.
Ференц покачал головой. Дреппер уже привык видеть на его носу очки: сейчас в них отражались улицы, которые они проезжали. Плавное качение хороших рессор «Империала». Сухопутный крейсер, как называют подобные машины в газетах. Дреппер посмотрел вперед. Водитель контр-адмирала был в форме морского пехотинца, его бритый затылок под форменной фуражкой показался Дрепперу странно-раздражающим. Смотреть на него было больно. Проклятье. Боль над глазом усилилась.
– Все же вы ленивы, Грег.
– Что? Конечно, сэр. Я успел выучить только испанский, и то не очень хорошо.
– Почему испанский? – поднял брови Ференц. В очках блеснуло.
– Потому что в Сантьяго-де-Чили говорят по-испански, адмирал.
– Хмм. Верно, я и забыл. – Ференц посмотрел на него с интересом. – Говорят, вы не любите людей, Грег. Почему?
Дреппер поперхнулся.
– Не отвечайте, – адмирал махнул рукой. – Скоро это будет уже не важно. Наступает время, когда любить людей будет не за что – и люди это докажут. Вы когда-нибудь были в океанариуме, Грег?
– Э, нет, сэр.
– Там у меня появилось жуткое ощущение. Словно это не рыбы за выпуклым стеклом, а именно я. У вас никогда не возникало подобного чувства?
– Думаю, нет, адмирал.
– Вообще-то это называется: посмотреть на себя глазами противника. Попробуйте как-нибудь, Грег.
«Империал» повернул на улицу, идущую рядом с Белым домом. При желании Грег мог бы разглядеть крошечные фигурки морских пехотинцев, охраняющих вход и парк вокруг здания. Где-то там Большой Айк готовится к очередной речи, или чем он там может заниматься в Овальном кабинете. Дрепперу всегда казалось, что, когда говорят «Овальный кабинет», подразумевают, но никогда не произносят еще одно слово.
Секс.
Машина дернулась и прибавила скорость, Грег очнулся. Вдруг «Империал» повернул на тридцатую авеню и поехал прямо.