– Приятного аппетита, – сказала девушка лейтенанту. Улыбнулась профессионально и двинулась дальше по рядам. Синюгин перестал размышлять о девушках, переключившись на еду. Ноздри щекотал запах жареной рыбы. Желудок Синюгина, впавший, казалось, в спячку (перекусить по пути в аэропорт Иркутска ему не удалось), проснулся и бросился в атаку. Синюгин взял металлическую вилку и нож. Кажется, пелена голода застилала глаза…
Бам.
Синюгин еле дождался, пока сам же отрежет кусок. Подцепив на вилку, понес ко рту. Белый неровный срез – рыбу, похоже, скорее тушили, чем жарили, но не все ли равно. Капитан зубами обхватил вилку, забросил рыбу, как кусок угля в топку. Рот наполнился слюной. Синюгин быстро жевал на правую сторону, глотал и забрасывал. Забрасывал и глотал. Утолив первый голод, начал жевать медленнее, уже разбирая вкус. Торопыга ты, подумал Синюгин. Он краем глаза видел, как ест Каленов – куда там ему, провинциальному капитану! Аккуратно разрезает ножом мясо, накалывает вилкой, изящно подносит и жует красиво, не то что Синюгин.
Вообще, с самого начала капитан чувствовал, что они с фельдъегерем совершенно разные. Из разного теста, с разными взглядами. Как бобер и куница. Или кто там еще есть?
Безотчетное раздражение.
Синюгин, дожевав (лейтенант еще не добрался и до трети своей порции), выловил горошины вилкой и съел. Дожевывая хлеб (еще оставался кусок рулета, но он решил оставить его к чаю), посыпанный солью, капитан старался представить, что будет в Москве. Он откинулся на сиденье, посмотрел наверх. Затылок упирался в салфетку, а наверху шли решетчатые полки для ручной клади. Прямо над головой капитана кто-то поставил чемоданчик желтой кожи.
Вообще, это был его первый полет на «Ту‐104». Первый пассажирский реактивный самолет. А уши-то закладывает, куда там старым поршневым. Он сглотнул, ушам стало лучше, посмотрел в окно – за окном стелилось поле, точно выложенное из ваты. Как к Новому году под елку, только освещенное ярким летним солнцем.
Профиль лейтенанта Каленова, красивый, русский, был безмятежно-жующим. Хмм. Глядя в иллюминатор, Синюгин вдруг вспомнил, что ему снилось. Что-то в противовес картинке за окном. Что-то мокрое, темное и скользкое, как душа майора Порошко. Синюгин невольно поморщился. И те чертовы учения. Стоит зацепиться за что-то, и невольно всплывут те события. Почему-то не Корея. Ну, почему? А именно те учения.
– Вам понравилась еда?
Синюгин повернул голову. Стюардесса вернулась. Он усмехнулся:
– Не очень.
– Почему? – она удивилась.
– Мало. На один зуб. – Зря он про зубы заговорил. Это заставит ее смотреть внимательней, а его потерянные зубы уже не вернешь.
– Я могу принести добавки, – сказала стюардесса. – Если хотите.
– Как тебя зовут? – спросил Каленов через плечо Синюгина.
Она подняла брови.
– Девушка, милая, – сказал Синюгин, прежде чем она успела ответить резкостью. – Не слушайте моего друга. Он слегка переохладился у нас на Севере, поэтому не очень вежлив. Если вы… Я действительно проголодался. Буду вам очень признателен.
Она посмотрела на капитана, затем на Каленова. Ей лет двадцать. Кивнула. Удивительно синие глаза. Может, двадцать один, подумал Синюгин. Они что, специально набирают таких? – размышлял он, глядя, как она идет по салону в своей синей юбке и черных туфельках на низком каблуке.
– Слушай, капитан, ты что-то много на себя берешь, – сказал Каленов. Синюгин понял, что никак не привыкнет к его голосу – строгому, какому-то даже церковному.
– Товарищ капитан, – поправил Синюгин. – Договорились?
Каленов поднял глаза, лениво пожал плечами. Как хочешь.
Когда стюардесса возвращается, они уже снова лучшие друзья – по крайней мере, с виду. Синюгин берет поднос, благодарит, глядя ей в глаза. Потом ест, думая о ней, о Москве и вообще о девушках. Работает вилкой, как автомат. Когда еда на подносе заканчивается, он просто перестает работать вилкой. Знакомое состояние. Синюгин знает, что автоматизм действий – его удача. Эта штука его выручала и в Корее, и тогда, на Тоцком полигоне. Он просто делает то, что нужно, часто даже не помня потом, что именно делал. Очень выручает в сложных ситуациях.
Потом начинают разливать чай. Стюардесса (их стюардесса) идет по левому ряду, другая, с мышиного цвета волосами, курносая, постарше, с другого борта. Жестяные чайники. «Чай, кофе? С молоком, без?»
Синюгин ждал, положив руки на столик. Угол металла врезался под сгибы кистей, холодил кожу.
Если она на меня посмотрит, загадал он, улыбнусь ей. И приглашу на свидание. Синюгин с досадой вспомнил, что сам еще не знает, будет ли у него сегодня свободное время. Не за этим же его вызвали? Не гулять же по Москве с девушками? Или… Синюгин покрутил головой, шея занемела. В прошлом году уволили в запас Жукова. Самого Жукова! Что тогда им стоит уволить или отдать под суд провинциального капитана? Одна медкомиссия – и прощай, армия.
Особенно сейчас, когда вышел приказ о сокращении вооруженных сил.
Синюгин дождался, когда стюардесса подойдет ближе, и отвел взгляд, чтобы не спугнуть ее раньше времени. Он чувствовал, что она бросает на него взгляд тайком. Все-таки жаль – насчет сокращений. А скоро, ходят слухи, еще и пенсию военным уменьшат. Вот это будет номер, почище циркового. Хрущ проклятый, думал Синюгин. Жуков бы такого себе не позволил.
Раньше в частях стонали, что Жуков развел солдафонство и казармщину, шагистику и «тубаретки по одной линии», а как Маршала Победы упекли на пенсию (с правом ношения мундира, бля), так и застонали. Мол, при Жукове было лучше. А ведь он сверхсрочников отменил! Да уж. Все познается в сравнении. Когда на твоих глазах бензопилами разделывают новенький самолет, тут своеобразные сравнения на ум приходят.
Синюгин внимательно рассмотрел свою руку с кружкой в захвате. Мда. Поднял глаза, тут же опустил. Рано.
Стюардесса наливала чай с молоком старику на сиденье перед ним. Синюгин слышал ее голос.
Жуков. Он помнил его лицо. И тогда, в Тоцке, и в пятьдесят шестом в Венгрии. Тогда он про меня вспомнил. На Синюгина снова накатила горечь. Черт тебя побери, сколько было надежд. «Готовься, Синюга, – сказал Маршал Победы. – Я создаю второе училище спецназа, пойдешь туда ротным».
А потом Хрущ маршала схарчил.
И надежд больше не осталось. Синюгин откинул голову, прикрыв глаза. Сейчас пройдет.
– Чай, кофе? – раздался над головой ее голос.
Синюгин поднял голову и увидел перед носом руку лейтенанта с чашкой.
– Кофе, – сказал Каленов, – лучше всего с горкой.
Наверху хмыкнули. Вот зараза ты, лейтенант, подумал Синюгин. Добивается своего.
– А вам?
Капитан поднял глаза. Его поразило как-то сразу, без перехода, ощущение ее красоты. Точно вернулся после палаток и походной кухни в город, где девушки в летних платьях. И это несоответствие бьет под дых, расслабляет. Словно оказался где-то на Луне.
– Чай с молоком, – сказал Синюгин. Пауза.
– Что?
– Вашу чашку, пожалуйста, – она улыбнулась.
– А, верно, – он взял кружку и протянул. Она составила кружки на поднос, быстро налила из одного чайника, из другого. Синюгин наблюдал, как плавно льется коричневая жидкость. Медленно струился прозрачный пар, смешиваясь с сигаретным дымом. Синюгин бросил курить еще в пятьдесят четвертом, после Тоцких учений, когда заметил, что начинает сдавать дыхалка. Он тогда еще не знал, что тут дело не в сигаретах. А когда узнал, курить не начал из принципа. Из злости.
Врешь, не возьмешь.
Она протянула им подносик с чашками. Лейтенант цапнул и утянул свою, Синюгин помедлил. Улыбнулся одними глазами, как он это умел.
– Спасибо.
– Не за что, – ответила она. – Вы наелись?
– Девушка, – окликнул ее слегка раздраженный женский голос. – Тут люди, между прочим, пить хотят!
Вот сволочи, подумал Синюгин в раздражении. Сейчас она уйдет. Но она не уходила.
– Я могу еще принести.
– Спасибо, не надо, – сказал Синюгин. – Вы меня уже накормили. Я перед вами в долгу.
– Девушка! – продолжала надрываться женский голос за спиной Синюгина.
Она улыбнулась. Наклонилась, чтобы что-то поправить на столике, и шепнула:
– Наташа.
– Синюгин, – сказал Синюгин. Он даже удивиться не успел, как она уже двинулась дальше.
– А ты ходок, – сказал светлый строгий голос. Каленов смотрел на него с иронией.
Синюгин повернул голову, внимательно посмотрел на фельдъегеря.
– Что? – спросил тот с вызовом. – Не нравлюсь?
– Нет, – сказал Синюгин. – Нужно не так. Что, не нравлюсь, товарищ капитан? Повторите.
– Еще чего.
Синюгин поднял брови. Вообще-то, вступать в перепалку с посыльным от главкома не входило в его планы. Но этот салага его раздражал. Щегол мелкий. Синюгин подумал, что многое в нем понимает, но от этого лейтенант Каленов отнюдь не становится ему ближе. Он и в друге своем понимал много, и (Синюгин дернул щекой) в майоре Порошко, а что толку? Друг полетел по наклонной, а Порошко поступил как сволочь, причем ожидаемо как сволочь.
– Что? – огрызнулся лейтенант, и Синюгин понял, что продолжает смотреть на него молча. Глаза у капитана были зеленые. Редкий цвет, но сволочной. Ресницы пушистые и длинные, как у девушки. Почему-то Синюгина все в нем раздражало, даже его красота. Мазурик, цаца, басковый парень, как это называли в местах, где он служил.
– Ничего, – сказал Синюгин, продолжая смотреть. Он многое понимал про Каленова, и это многое ему не очень нравилось. Тот был молод, москвич, с расхлябанными движениями – совсем чуть-чуть, но тренированный глаз Синюгина это отметил. Каленов был из особой касты, или как это назвать? Сын большого начальника, учился в МГУ или еще где в московском вузе, никогда не знал ни в чем отказа и, кажется, действительно думал, что мир создан для него лично. Спортсмен, это видно.
Лыжник, может быть. Или легкий атлет. Плечи и осанка.
– Ты сильный? – спросил он у Каленова. Тот вздернул брови в шутливом изумлении. Наконец Синюгин понял, что его больше всего раздражало в фельдъегере. Вот эта манера все вышучивать, юморить без повода, преувеличивать и наигрывать. Такая современная очень штука, думал Синюгин, словно он был намного старше лейтенанта. Впрочем, и был. Тридцать один и двадцать три – двадцать четыре – есть разница.