– Коль ваша милость решила проверить, остры ли шпаги… – начал Каленов. Синюгин его перебил, протянул руку, как на рукопожатие.
– Сможешь? – спросил он лейтенанта. – Не бойся.
– А с чего мне бояться? – тот, в свою очередь, протянул ладонь. Выглядело это вполне серьезно. Жилистая, на вид совершенно простая ладонь Синюгина и крепкая, тренированная на гантелях и акробатике, рука Каленова. Их ладони сомкнулись.
– На счет три, – сказал Синюгин. – Готов?
Каленов кивнул. В глазах его зажегся огонек интереса и азарта. Ага, подумал Синюгин.
– Раз, два, – считал капитан негромко. Старая армейская игра – кто сильнее сожмет лапу товарищу. Иногда после рукопожатий некоторые ходили с распухшими кистями. А кому и пальцы ломали. Но популярная штука, хотя уже давно и не смешная.
Синюгин посмотрел в глаза Каленова и сказал: три.
Начали.
Каленов сразу перешел в наступление. Рука его, как железная клешня, сомкнулась вокруг ладони Синюгина, и выжимала вес, похоже, на мастерский разряд. Давление такое, словно сунул руку под паровой пресс. Пшииих. Бам. И готова плоскость.
Глядя в глаза Каленова, капитан Синюгин вдруг вспомнил, как кружились облака над местом взрыва, словно их разметало по идеально ровной окружности. Тоцкий полигон, пятьдесят четвертый. И как вороны сидели на черных деревьях и каркали, когда он шел от деревни по выжженной траве.
Синюгин слышал, как гудят лампы над головой, как вибрирует корпус самолета, как монотонно ревут двигатели «Ту‐104», словно быки в стаде за рекой. И потом чуть довернул кисть в ладони Каленова и нажал. У лейтенанта на висках выступил пот, шея взмокла – Синюгин почувствовал острый запах его пота. Сейчас это была уже не игра, а схватка.
Каленов давил, Синюгин давил. Он был спокоен и продолжал смотреть в глаза сопернику.
А потом начал разламывать ему ладонь.
Легкое незаметное движение кистью – Каленов давил силой, а Синюгин теперь использовал его мышцы против него же. Фокус-покус. Он переложил вектор силы на сустав большого пальца лейтенанта. Каленов давил на плоскость ладони, а Синюгин в ответ давил на его большой палец. И палец начал сдавать.
Перед глазами у Синюгина поплыли черные круги. Каленов был молод и силен, наверняка разрядник по трем-четырем дисциплинам. Так что даже невыносимая боль (а ему сейчас было очень больно) не заставила его признать поражение. Лейтенант держался из последних сил. Глаза его налились кровью, лицо перекошено. Синюгин продолжал жать, направляя напряжение так, чтобы давить на сустав противника, но не сломать его.
Каленов покраснел от натуги. Давай, мальчик, думал Синюгин, покажи, на что ты способен. Я бы на твоем месте не сдался, даже если бы мне вырвали сустав целиком. А боль сейчас невыносимая. Давай. Давай.
Каленов держался. Губы его дрожали от напряжения, пот струился по лбу, тек в глаза, но он продолжал бороться и терпеть. И вот, когда казалось, он сдастся, Синюгин вдруг ослабил хватку. Бам. Еще мгновение рука Каленова продолжала сжимать, но силы в ней уже не было никакой – потом перестала давить на воздух.
– Ничья, – сказал Синюгин. – Я устал.
Мгновение Каленов смотрел в глаза капитана, потом кивнул.
– Годится, – сказал он хрипло. Голос сел от напряжения. А мальчишку хоть выжимай, подумал Синюгин. Плечо тупо ныло, во рту появился привкус крови. Круги перед глазами стали лилово‐черными, как занавес.
Синюгин кивнул.
– Правда? – он спокойно смотрел на фельдъегеря.
– Годится, товарищ капитан, – сказал Каленов строгим голосом, как раньше. Без всякой развязности. – Так точно, ничья.
– Хорошо, – сказал Синюгин. Откинулся в кресле. Похоже, он все-таки перенапрягся: в брюхе что-то дрожало мерзко, и во рту таял медный привкус крови. Только не показывай виду. Еще не хватало здесь в обморок грохнуться. Стоять, сукин кот. Стоять.
«Пожалуйста, приведите спинки кресел в вертикальное положение и застегните ремни. Через пятнадцать минут наш самолет совершит посадку в Центральном аэровокзале города Москвы Внуково. Температура воздуха в Москве двадцать один градус».
Приземлились по расписанию. Выходя из самолета, Синюгин ждал, что увидит Наташу и перекинется парой слов, но (черт) не получилось. На выходе ее не было. И у Синюгина как-то сразу испортилось настроение. Спускаясь по шаткому трапу с какой-то ненормальной высоты («Ту‐104» очень высокий), Синюгин думал, почему ее нет. Значит, это ее выбор.
«До свидания», – сказала ему другая стюардесса. Синюгин тогда кивнул, а сейчас стоял на бетоне аэродрома рядом с трапом. Курить хотелось неимоверно, сто лет так не хотелось. Как курильщик со стажем, но завязавший, он до конца не мог избавиться от тяги к этому занятию. Сейчас ему хотелось даже не выкурить папиросу, а покатать ее в пальцах, размять. Продуть, как следует, чтобы не осталось «бревен», и сунуть в рот. Перед трапом стоял автобус с открытыми дверьми, пассажиры торопливо забирались в него, а Синюгин все ждал.
Он видел, как Каленов машет ему рукой из автобуса. Давай, пора.
Синюгин в последний раз посмотрел наверх, но Наташа не появлялась. Стюардесса с мышиными волосами деловито спускалась по трапу, ступени вибрировали под ее шагами.
– Товарищ пассажир, вы задерживаете автобус, – строго сказала мышастая. Наверное, ей было обидно, что ждали не ее. – Пройдите, пожалуйста.
Синюгин посмотрел наверх. Видимо, все, ждать больше нечего. Он бросил окурок на бетон, потом вспомнил, что давно уже не курит и в руке у него пусто. Мышастая наклонилась, открыв рот, чтобы отругать его… застыла от удивления. Он прошел мимо, кирзовые сапоги глухо бухали по бетонке. Раз, два, левой.
Уже в автобусе он повернулся. Взялся за отполированный сотнями ладоней поручень и посмотрел на самолет. Мышастая стюардесса смотрела ему вслед с ненавистью. Пока автобус заводился, трещал, кряхтел и фыркал, к самолету подъехала серая «Победа», теперь по трапу спускались пилоты с маленькими чемоданчиками. Синюгин моргнул, хотел отвернуться, но передумал. Следом вышли стюардессы, пилоты галантно подавали им руки. Автобус дернулся и поехал. «То, что женщина не твоя, не делает ее менее красивой». Синюгин смотрел, как Наташа (он скорее угадал по силуэту, чем увидел) спускается в темно-синей форме, стройная, ноги в чулках. «Скорее даже наоборот, Синюга».
Скорее наоборот.
Разогнавшись, машина на полной скорости влетела в поворот. Взвизгнули шины, заскрипели рессоры, безжалостно раскачиваясь на брусчатке. Синюгин покачал головой. Его это лихачество начинало утомлять. Ладно бы, опаздывали… Впрочем, может, и опаздывали. Раз не знаю, решил он, помолчу.
Да и вообще, не мое дело.
В Москве он уже бывал – перед Венгрией, например, целых два дня был в Москве, гулял по Красной площади. В Мавзолей так и не попал тогда, очередь была такая, что он только присвистнул и пошел гулять дальше. У Мавзолея стояли солдатики со стеклянными глазами, с карабинами СКС к начищенному сапогу.
«ЗИМ» ждал их с Каленовым у выхода из вокзала. Черный, блестящий. Водитель в гражданском, но с военной выправкой. «Дядя Слава», – лейтенант пожал ему руку. «Как ваши поживают?» – «Все хорошо, спасибо, Боря». «Вот гостинцы держите для Людочки», – лейтенант отдал сахар в разноцветной аэрофлотовской упаковке. Пока они перекидывались обрывистыми фразами, которые постороннему ничего не скажут, Синюгин стоял и щурился на солнце. Потом крепко пожал водителю руку (Святослав, Синюгин). Машина тронулась.
Теперь они летели по улице, смутно знакомой Синюгину. На зрительную память он никогда не жаловался. Улица Горького, Кирова? Где-то рядом. Улица Разина, точно. Синюгин вспомнил, как гулял тут с девушкой, которой помог донести вещи в переходе метро и как-то незаметно познакомился.
Как же ее звали? Синюгин смотрел в окно на мелькающий за окном город в зелени и красных флагах (мир, труд, май) и думал, что название улицы он вспомнил, а имя девушки до сих пор не может. Они тогда гуляли по переулкам, держась за руки, смотрели на фонтаны, даже хотели пойти в Большой на балет, но билетов не было, поэтому он пошли искать другой какой-нибудь театр. Во МХАТе был дохлый номер, так что они отыскали маленький совсем театрик (им посоветовала интеллигентная женщина в очках, похожая на учительницу пения), кажется, даже детский, и там билеты были, хотя и на дальние места. Но спектакль был вполне взрослый. Синюгин до сих пор помнил, что актеры играли очень ненатурально, хотя и старательно; временами за них становилось стыдно. Пьеса была про молодую семью, что начинает строить новую жизнь на новом месте, на строительстве какой-то ГРЭС или моста через ГРЭС… и как у них все заворачивается неправильно. Пьеса была скучная и плохая, он это сейчас понимал, но девичье колено рядом придавало даже этой скучной и насквозь взятой из головы пьесе особый вкус и краски. Синюгин закрыл глаза.
Они сидели и смотрели пьесу, а потом в антракте Синюгин с боем прорвался к буфету и принес бутерброд с твердой немецкой колбасой на батоне и газировку со сладким, грушевым вкусом. Они ели бутерброд на двоих, глядя друг на друга, она подбирала крошки с его губ пальцами.
А потом были поцелуи после театра. И у поцелуев был вкус немецкой колбасы и грушевой газировки. И пыльного маленького театрального фойе. И московских улиц. И молодости, бьющей как нефтяной фонтан. И мягких податливых девичьих губ.
Даже этой дурацкой пьесы, в которой молодых людей играли немолодые актеры, ему сейчас было немного жаль.
Машина развернулась и проехала мимо Политехнического музея, свернула в переулок и выехала на камни, в узкую улицу, запруженную народом. Теперь они сбавили скорость. Поневоле, кажется. Синюгин наклонил голову и заглянул вперед через лобовое стекло. Впереди, в проеме между старых домов, виднелась… нет, точно. Кремлевская стена. Он видел даже половину одной из башен. Забыл, как называется. Машина проехала мимо постового милиционера в белой летней форме, который поднял руку к виску и проводил их взглядом. «ЗИМ» производит впечатление, конечно. Правительственная машина. Синюгин слышал, что его скопировали с американского «Паккарда», такие машины нравились Сталину.