Жуков, кажется, тоже на такой ездит. Синюгин ни разу не ездил с Жуковым, но машину его видел. Красивая.
– Долго еще? – спросил Синюгин. Он один занимал огромное заднее сиденье «ЗИМа», лейтенант сел впереди, с водителем. Похоже, знает его с детства, болтает как родной. «А как тетя Маша?» – «Федунцев уже в армии?» – «В Кантемировской служит». И прочие домашние приятности. Каленов повернулся, посмотрел на него весело.
– Устали, товарищ капитан? Скоро будем на месте.
Когда казалось, что «ЗИМ» выедет на Красную площадь (Синюгин аж сжался в предчувствии такого святотатства), машина резко и мощно, как большой черный кит, ушла в левый поворот, покатилась вниз, вдоль площади. Храм Василия Блаженного был закрыт простынями телесного цвета – реставрировали его, что ли? На Лобном месте и на самой площади, несмотря на ранний довольно час, уже был гуляющий народ.
Синюгин увидел белую будку с надписью «ЭСКИМО», за будкой стояла толстая тетечка в белом фартуке. Лицо у нее было добродушное, она посмотрела вслед машине. Гражданин в синем плаще и фетровой шляпе (и не жарко ему?) покупал мороженое. Синюгину опять захотелось есть. Может, эскимо было бы в самый раз. В Москве было самое вкусное эскимо. Такого даже в Венгрии он не пробовал.
Они проехали Васильевский спуск и затем по мосту через Москву-реку. Солнце бликовало от воды, зеленовато-серой в это время. Синюгин откинулся на сиденье и уже просто бездумно смотрел, впитывал, не заботясь четкими определениями, что именно видит. Здания, мосты, плакаты («Слава кубинскому народу!», «Руки прочь от народных богатств Эфиопии!»), снова здания, мосты, люди. Плакаты. Он, кажется, слегка задремал.
Проснулся с чувством, что сожаление о прошедшем, о прошлом его посещении Москвы, почти стерлось. Галя ее звали, вспомнил Синюгин. Ту девушку. Как у нее дела, думал он, вылезая из машины. Они остановились во дворе очень высокого здания. Даже задрав голову, он видел только квадрат неба над головой, словно находился в огромном колодце. Парадные двери подъездов были высокие, как в министерстве каком-нибудь.
Лейтенант попрощался с водителем, пожал ему руку.
Синюгин кивнул. Бывай, служивый.
В этом дворе все было аккуратно покрашено. Детская площадка в том числе. Чем-то это напоминало воинскую часть, хотя (Синюгин заметил двух молодых мамаш, гуляющих с колясками) явно ею не было. Жилой дом? Синюгин вспомнил охрану на въезде в ограду. Крутовато, однако. Впрочем, ежу ясно, лейтенант не из простых служак.
Каленов, подхватив чемодан, махнул рукой – пошли. Синюгин зашагал следом.
Тяжелая высокая дверь из темного лакированного дерева. Лейтенант открыл ее и придержал для Синюгина.
Где мы? – вертелся на языке вопрос, но Синюгин молчал. Чего дергаться раньше времени? «Не думай. До тебя все доведут», – вспомнил он основную мудрость, что вдалбливают в призывников в учебке. Армия – искусство подчиняться.
Подъезд был огромный, в широкой нише у лестницы стояло штук десять колясок и куча детских велосипедов. Коляски были красивые, каких Синюгин и не видел никогда. Розовые, красные, зеленые, в какую-то бело-синюю клетку, в модную нынче у девушек темную полоску. Велосипеды тоже были в основном не советские (хотя попадались и обычные «Школьники», и пара «Аистов»), некоторые с передачами, как у настоящих спортивных. Синюгин покачал головой. Хороший подъезд. Только что я здесь делаю? Не домой же к себе меня главком звал?
На блины, блин, к теще.
Он быстрым шагом догнал Каленова, они прошли через огромный холл к лифтам. Огромные зарешеченные шахты лифтов. Синюгин запрокинул голову, посмотрел вверх, присвистнул. Потолок уходил черт знает в какую высь. Голова закружится, да.
Хоть с парашютом прыгай.
Лейтенант нажал кнопку вызова. Загорелся огонек. Внизу, под ними, что-то ровно сдвинулось и загудело, наматывая трос на смазанный маслом огромный маховик. Синюгин видел сквозь решетку черные от солидола тросы. Лифт шел откуда-то сверху, гудел и набирал скорость.
Наконец он прибыл. С мощным рокотом и скрипом металла причалил. Каленов поставил чемоданчик на голый, вытертый пол и открыл решетку лифта. Они вошли. Для Синюгина это было внове, он даже почувствовал в животе дрожь предвкушения. Он не боялся высоты, но сейчас все напоминало о прыжке с парашютом, такая вот штука.
Каленов поставил чемоданчик на пол лифта, вошел, закрыл за собой решетку, потом дверь. Нажал на кнопку – круглую, металлическую, с надписью «20». Внутри нее зажегся огонек. Лифт мягко тронулся, начал подниматься, мощно, уверенно набирая скорость. Синюгин по привычке сделал зевок, чтобы избавиться от ваты в ушах. Лифт летел вверх.
Перед самым финалом, когда казалось, они выбьют крышу здания, лифт начал тормозить. Стрелка на полукруглом циферблате над дверью остановилась на отметке 19… 20. Лифт мягко толкнулся и встал. Приехали.
Они вышли из лифта. Пока Каленов закрывал дверь, Синюгин огляделся. Чувствовал он себя странно – без вещей, почти без документов (все, что требовалось, предъявлял за него лейтенант), без будущего, с одним только прошлым, на которое даже опереться нельзя. Синюгин перевел взгляд на свои говностопы. Даже без приличных сапог.
Площадка была выкрашена светло-зеленой, почти салатовой краской – но на совесть, без халтуры. Косяки на диво ровные (в родной казарме никого особо не удивляло, что у дверного проема один угол сантиметра на три выше другого. Дом не солдатики небось строили, подумал Синюгин). Каленов повернулся, взял чемоданчик, подошел к двери (у каждой двери здесь лежал отдельный коврик) и позвонил. Синюгин услышал треск звонка – громкий, но вполне мелодичный.
Потом раздался скрип передвигаемой мебели, голоса – один звонкий, другой тише. Затем быстрые шаги. Ближе, ближе. Интересно, кто откроет, подумал Синюгин. Если девушка – счастье, если парень – то ничего. На беду он обычно не загадывал. Как-то сама приходила.
Звяк. Дверь распахнулась.
На пороге стояла девушка лет четырнадцати-пятнадцати, вряд ли больше. Пигалица с большим ртом. Вырастет, будет красивая, наверное, подумал Синюгин. А может, нет. Через мгновение пигалица уже висела у Каленова на шее.
– Мама, Борька приехал!
– Да подожди ты, сумасшедшая, – отбивался лейтенант, смеясь. Он стеснялся Синюгина и все равно не мог не смеяться. Сестра, понял Синюгин.
– Здравствуйте, – сказал он негромко.
Синюгин вдруг вспомнил ноябрь тысяча девятьсот пятьдесят третьего, когда его, еще старшего лейтенанта, отправили в Казахстан для выполнения некоего задания, а проще говоря, в служебную командировку. Сам Синюгин скорее бы поехал к морю (лучше моря нет ничего: Крым, море, солнце, скалы, терпкий запах белеющих в темноте жасминов), чем в ту безлюдную степь, где «куется ядерный щит страны», но его, Синюгина, никто, в общем-то, не спрашивал.
Он вспомнил, как спустился из вагона по металлической лесенке, выкрашенной черной краской, ступени в пупырышках. Встал на сухую, пыльную казахскую землю и огляделся. Позади были сутки маеты от безделья, карты и компания, впереди расстилалась сухая, в желтых побегах травы степь.
Где-то здесь ему предстояло прожить несколько дней. Синюгин попытался угадать, в какую сторону ему надо – обычно он угадывал, чутье. Но тут ничего определенного не почувствовал.
– Тарись капитан, посвольте, – сказал подошедший срочник в выжженной солнцем, застиранной гимнастерке и панаме-хасанке, натянутой по самые уши.
– Что? – спросил Синюгин, еще не в силах оторвать взгляд от этой бескрайней пустынной земли, похожей на море. Синь, глубокая, как запекшаяся потрескавшаяся эмаль на восточном медном кувшине, висела над степью. Гулкая и пустая, как колокол, как металлический этот кувшин.
– Вась чемодан, – сказал срочник. Синюгин перевел взгляд. У солдата было скуластое, плоское, как степь, непроницаемое лицо с узкими вырезами глаз. Синюгин оглядел его нос, широкий и плоский, словно его вдавили в лицо и расплющили нажимом ладони, и кивнул.
– Посьлите, – сказал срочник. И, не дожидаясь ответа, взял чемодан и потопал вперед разболтанной, бескостной походкой солдата срочной службы.
– Здравствуйте, – сказала пигалица и протянула руку. А может, и больше, подумал Синюгин, аккуратно пожимая эту хрупкую тонкую ладонь. Кости как у птички. Лет пятнадцать? Шестнадцать? Пойми тут.
– Здравствуйте, – сказал Синюгин еще раз.
– Ох, – спохватился наконец Каленов. – Мари, это капитан Синюгин… ээ… – он замялся, видимо, забыв имя.
– Арвиль Семенович, – помог ему Синюгин. От звука своего имени у него привычно свело остатки зубов. – Лучше просто Синюгин.
– Синюгин, – повторила пигалица, глядя ему в глаза. – Дядя о вас много рассказывал.
– Дядя?
– Генерал-майор Варрава, – сказал Каленов насмешливо‐развязно, – вам все-таки не дядя, милая Мари, а боевой товарищ вашего отца. Товарищ капитан, – повернулся он к Синюгину. – Она у нас фантазерка. Ассоль и алые паруса, бегущая по волнам и дальние страны. Мы зовем ее Мари, хотя на самом деле зовут эту юную романтичную особу Маринелла, что по-итальянски означает «посвященная морю». – Получив подзатыльник, лейтенант втянул голову в плечи. – Вот! За правду страдаю, товарищ капитан, видите!
Синюгин промолчал. Не всем везет с именами, это верно.
Дядя, значит. С Варравой он встречался в Тоцке, и генерал ему тогда очень помог. Резкий мужик, но справедливый.
– Вы долго в дверях будете стоять? – спросили из квартиры. – А?
…Синюгин прошел в комнату, положил фуражку на трюмо. Темное лакированное дерево с завитками. Старинная вещь, наверное. Сходил в туалет, светящийся изнутри, как фарфоровая китайская ваза. Потом долго мыл руки и лицо в ванной. В зеркале отражался помятый тридцатиоднолетний провинциальный капитан. Пехтура, махра. Никаких перспектив. А она… В глазах у пигалицы была гулкая потрескавшаяся эмаль казахского неба. Вот ведь черт. Синюгин повел плечами. Даже не думай, Синюга. Даже не думай.