Обедали в столовой в звенящий чистоте. Белый стол, белые стулья – Маринелла как-то упомянула, что эта мебель была здесь изначально, мол, всю высотку на Котельнической набережной заселяли разом, уже в готовые квартиры с белой мебелью. Три крыла здания: одно крыло военные, другое – люди искусства, третье – партработники. Но сейчас, мол, все перемешалось.
– Мари, не забывай о своем воспитании, – сказала Мария Ивановна.
Пигалица вскинула голову:
– Как я смогу забыть, если вы постоянно мне о нем напоминаете?!
«Фельдмаршал Машенька» строго посмотрела на дочь:
– Не дерзи, пожалуйста. И передай Ивану Игоревичу соль.
– Он и сам может взять! Смотрите, какой он большой и сильный! Как конь!
Варрава оглушительно расхохотался, сверкая отличными белыми зубами. Синюгин даже позавидовал. Действительно, как у лошади. Да и смех – настоящий, жеребцовый. Над овсяным полем.
– Мари! – укоризненно сказала Мария Ивановна. Но было видно, что ей самой смешно, хотя она пытается это скрыть.
– Мари, – «фельдмаршал Машенька» остановилась и вдруг хитро улыбнулась: – А теперь скажи то же самое… только по-французски.
Пауза. Пигалица застонала.
– Я жду.
– Так, орел, – сказал генерал-майор Варрава. – Мне тут на тебя жалуются.
Синюгин выпрямился. Кто жалуется? Неужто Мария Ивановна – Машенька, – которую этот высоченный седой красавец боготворил? В затылке появилось странное ощущение – не робость, но – стыд. Где, когда, как?!
– Виноват, товарищ генерал, – сказал Синюгин.
– Ты мне эти армейские штучки брось, – сурово сказал Варрава. Голубые глаза генерала простреливали Синюгина насквозь, как всякую сволочь времен Гражданской в Испании. – Виноват он… ты еще не знаешь, в чем виноват! Физиономию проще и отвечай по-человечески. Я тебя зачем сюда определил на постой? Чтобы ты мне тут любовь да апельсины всякие разводил?!
Синюгин готов был провалиться сквозь землю. Сквозь все перекрытия дома на Котельнической набережной, до самого подвала, фундамента и дальше.
Дурачка надо выключить. Усилием воли Синюгин заставил себя выломиться из стойки «смирно, я исполнительный идиот».
– Не знаю, товарищ генерал, – сказал он. Прямо посмотрел в глаза Варравы. – Вы мне не говорили.
– Ты мне не ерничай, – Варрава бровями отразил синюгинский «вылом» и неожиданно вздохнул. – Отвечай как на духу: было?!
Пигалица, подумал Синюгин.
– Про любовь в первый раз слышу. Апельсины были, да.
– К‐какой молодец.
Синюгин готов был провалиться сквозь землю.
– Ты почему мою племяшку обижаешь? – спросил Варрава и тем самым окончательно ввел капитана в ступор. «Племяшка» – это, видимо… ну, уж не Мария Ивановна, точно. Что? Пигалица? Где я ее обижаю?
Маринелла, Маринелла. «Посвященная морю».
– Я обижаю?! – возмутился Синюгин. – Когда?
Варрава в упор посмотрел на капитана, и тот замолчал.
– Что-то я, смотрю, ты больно все отрицаешь, – сказал генерал. Синюгин дернулся. – Ну-ну, шучу. С испанским у тебя как?
Пришлось признаться, что пока очень средне. Впрочем, какие тут знания за неделю?
– Плохо, Синюга, – сказал генерал. – До войны осталось все ничего, а у тебя даже языка нет. А специалистов мне не дают.
– До войны? – Синюгин прикусил язык.
Куба.
Генерал-майор Варрава вздернул брови. Красавец ошеломительный. Чудо-богатырь. Герой двенадцатого года.
– До войны, капитан. Но это только между нами должно остаться. Секретного допуска у тебя нет, а делать его нет времени.
«Значит, настолько все серьезно?» Синюгин вдруг понял, что его извечная привычка – сейчас прорвемся, а поживем потом, может оказать ему плохую услугу.
Что, если никакого «потом» не будет?
Синюгин кивнул в сторону кухни, где раздавался голос хозяйки квартиры.
– Ма… – он хотел сказать «Машенька», но спохватился и в последний момент исправился. – Ма… рия Ивановна знает?
Варрава покачал головой. Серебряные генеральские кудри качнулись вокруг высокого, красивого лба.
– Тогда… как?
– Никто не знает. «Группа тридцать» действует на свой страх и риск. Считай себя снова в составе группы. А сейчас… – Варрава посмотрел на часы: – Ух! Шесть тридцать одна. Заболтались мы. Иди утюжься, капитан.
– Что?
Синюгин этого никак не ожидал. Как же война?
– Война войной, а обед по расписанию, – сказал генерал. – И вообще, она началась еще три года назад. Ладно, долго рассказывать, да и не надо тебе этого пока знать. Успеешь еще. Иди собирайся, Маринелла ждет. У вас же сегодня вечер танцев, или как это теперь называется? Выход в свет. Великосветский бал. Наташа Ростова и родственники. Как-то так.
– Э… – сказал Синюгин. – Но…
Варрава выпрямился. Высокий, на голову выше Синюгина, статный. Ему бы в театре играть… Советской армии, он даже на огромной сцене не потерялся бы. А голос…
– Это приказ, – произнес генерал своим дворянским красивым голосом. – Поступаешь в распоряжение и все такое. Смотри, чтобы… что я тебе говорю? Всем этим мальчикам… – генерал поморщился. – В общем, Вальтер Скотта читал? «Айвенго»?
– Так точно.
– Вот и отлично. Теперь ты – рыцарь. Вперед, капитан. А потом – Куба, мулатки и революционные песни… Чтобы с девочки ни один волос, понял? Задача ясна?
– Так точно, товарищ генерал! – отчеканил Синюгин. И уже тише: – Все будет в порядке, можете на меня положиться.
Варрава повеселел.
– Другое дело. Кругом! Шагом – арш!
Что всегда интересовало Синюгина и никогда не поддавалось его пониманию, это взаимоотношения женщин и времени.
«Я уже готова», – и при этом собирается еще час. «Выходим! Бегу!» – и неспешно красит губы перед зеркалом.
А заходов «Ой, я забыла. Сейчас, минутку!», могло быть и больше десяти. Синюгин привык.
Тут можно было только ждать. Торопить бесполезно.
Но таких сборов, как у Маринеллы, Синюгин еще никогда не видел. Во‐первых, у нее был дорогой парфюм и помада – куда там его прежним пассиям. (Хотя Синюгин встречался как-то с женой комбата, вот она была фифа. Роман был неистовый, словно опера «Кармен» в провинциальном театре, его даже приходили бить бойцы, но ушли, слегка помятые. Сильно Синюгин их бить не стал, они ж люди подневольные. А сам комбат не пришел, побоялся. Но в итоге все закончилось, когда Синюгин начал чувствовать перебор. Душок провинциального театра, водевиль. Ну, к черту.) Во‐вторых, квартира у Каленовых была огромная, но Синюгину порой казалось, что пигалица находится в десяти местах одновременно.
И в-третьих: она собралась быстро. Даже – поразительно быстро.
Как опытный человек, он оделся в пятнадцать минут и вышел на лестничную площадку – стал ждать. С женщинами как в дозоре – никогда не знаешь, когда все начнется, но всегда, в любую секунду, нужно быть начеку. Иначе конец. Подкрадутся сзади, прыгнут на плечи и перережут глотку, что твой самурай. И брызнет кровь нерадивого кавалера на стены.
На площадке было тихо и спокойно.
Синюгин вздохнул. Хорошо.
Раньше, когда курил, он знал, чем себя занять. За куревом вообще время летит незаметно.
Позже, когда бросил, он маялся от безделья. Курить в такие моменты хотелось зверски, привычка.
Поэтому он начал повторять движения тансудо – корейского боевого искусства. В Корее он тогда не тратил время. Это было похоже на боевое самбо, к которому он привык, но по-другому.
Координация у него всегда была прекрасная. Синюгин без ложной скромности считал себя способным освоить любое, самое замысловатое движение. Когда ждал выписки в госпитале около Пхеньяна, на спор освоил американский танец линди-хоп, его танцевали два шарнирных негра – в госпитале работал телевизор для офицеров, там шло американское и южнокорейское телевидение. Негры были великолепны. Какие-то братья… забыл. Синюгин почесал лоб. Потрясающая скорость и легкость движений, местами чистая акробатика, но с поразительным, животным чувством ритма и нутряным ощущением музыки.
Забившийся на спор Синюгин бродил по парку рядом с госпиталем и мысленно прокручивал увиденное, раз за разом, словно прокладывал для своего тела карту действий. Медленно, еще медленнее. Это был скорее интуитивный процесс. Главное, держать музыку в голове. А негров в затылке. Они там танцевали у него долго, почти целый час.
Потом он разучивал в одной из беседок, пробовал телом созданный, пройденный им самим негритянский танец…
А потом Синюгин вернулся в офицерскую гостевую.
Собралась толпа. Офицеры – и наши, и корейцы, и китайские добровольцы. Пришли медсестры. И доктора пришли, один из них был француз-интернационалист. Синюгину поставили пластинку с другими неграми, но тоже шарнирными. Он послушал – кивнул, да, подходит.
Синюгин выдохнул, поправил пижаму. Потом растерянно повел головой. Танцевать линди-хоп в больничной пижаме было как-то глупо. Раненые офицеры переглянулись. Для него нашли пиджак, брюки, рубашку, галстук и даже блестящие, щегольские ботинки в размер и в два цвета.
Он выдохнул, сказал неграм в затылке: «Поехали, товарищи негры». Пластинка закрутилась. Музыка зазвучала. Ритм, ритм, ритм. И Синюгин поймал ритм, сбитый характерный ритм линди-хопа, джазовый, уловил его всем телом, как ловит антенна радиоволну, и начал танцевать…
Он выиграл пари. С блеском, хотя сам остался в итоге недоволен. У негров было что-то еще, что он не до конца уловил. Они были и профессионалы, и танцоры от бога. К тому же ранение давало о себе знать – не во время танца, а после.
Офицерский салон взорвался аплодисментами. «Давай нашу», – крикнул кто-то. Зазвучала гармонь (где взяли, бродяги?), русская, и Синюгин пошел в пляс. Прямо как был, в пиджаке и двухцветных ботинках.
А потом, на следующий день, его наперебой начали учить.
Француз-доктор показывал ему движения сават и сошон – французского бокса, в том числе давно запрещенные в спортивном варианте, и Синюгин узнавал многое из того, что было у Ознобишина, и в самбо, и в джиу-джитсу. Но было и что-то необычное, характерное только для марсельских грязных окраин. Безжалостные удары пальцами ног в висок и в уязвимые места. Грязные приемы уличной драки.