Ну, конечно. Синюгин прищурился, спокойно кивнул Каленову. Тот улыбнулся, сделал глазами «вот так-то, товарищ капитан» и взял девушку под локоть. Подвел ближе.
– Знакомьтесь, – сказал Каленов, по своей привычке чуть рисуясь. – Мой хороший друг и старший товарищ, капитан Синюгин. Синюгин, это Наташенька.
Говоря так, Каленов глазами показал на девушку. Мол, хватай и беги.
Тут до Синюгина наконец дошло, что происходит. Капитан мысленно вздрогнул. Лейтенант нашел Наташу и привел ее сюда – для встречи с ним. Обхохочешься. Животики надорвешь. Докатился, Синюга, тебя уже сватают. И кто! Салага, зеленый юнец.
Ну, Каленов, ну сваха дорогая, дай срок, ты у меня попляшешь.
– Белый танец, – объявила блондинка. – Дамы приглашают кавалеров! Девушки, активнее, активнее! А то не достанется! Мужчинки нынче нарасхват.
Синюгин вдруг узнал мелодию. Конечно. В Венгрии он слышал ее не раз… в костелах. «Аве Мария», гимн Богородице. В Будапеште, в королевском костеле, высокий чистый голос девушки взлетал под самый свод, расширялся в стороны. Хрустальный и хрупкий. И опускался мурашками по спине Синюгина. Капитан слушал как завороженный. Он тогда еще подумал – ну, теперь понятно, почему католиков больше, чем православных. А потом Синюгин вдруг вспомнил скрюченные черные тела русских солдат, срочников, подвешенные на деревьях, втоптанные в мостовую, брошенные в канавы, сожженные заживо. Толпа пытала их, убивала долго и сладострастно – обычные люди превратились в зверей. Синюгин сам видел, как какая-то старая венгерская фрау в шляпке и в очках, с растрепанными седыми волосами, била подвешенного за ноги солдатика зонтиком, азартно тыкала острием в лицо. Он был еще жив…
Синюгин тогда подумал, что «Аве Мария» – это плач по ним, обычным срочникам, молодым ребятам из уральской, сибирской, рязанской глубинки, которых убивали ни за что.
– Берите свечи! – снова заговорила блондинка. – Слышите?
– Потанцуем? – спросила Наташа. В ее глазах мерцало пламя свечей. Синюгин мотнул головой, отгоняя воспоминания, и шагнул вперед.
Они танцевали.
Синюгин чувствовал под ладонями ее теплое тело. Чувствовал запах ее волос, сирень и что-то еще, женское и древнее. Голова слегка кружилась. «Аве Мария» в исполнении оркестра, без голоса, плыла над теплым мерцанием свечей, над комнатой коммуналки, над всем этим живым и загадочным миром.
Миром обыкновенной жестокости и невероятной доброты.
Он не узнавал в тот, пятьдесят шестой год венгров. Добрые, щедрые и веселые люди, что во время его службы за границей лихо подъезжали на украшенных лентами бричках к воротам танковой части и звали русских на свадьбу, на гулянье, просто так. Сколько вишневой палинки было тогда выпито, Синюга? Сколько гуляша съедено, сколько танцев станцовано? Сколько тостов за русских и за мадьяр поднято? За вечную дружбу и братскую любовь?!
Они танцевали. Медленно кружились в полутьме.
Мелодия затихла на чистой, хрустальной ноте – так, что екнуло сердце. Наваждение закончилось.
Зажгли свет. Не везде, только в коридоре и на кухне, в комнате пары продолжали танцевать. Кто-то поставил другую пластинку. Синюгин отпустил талию девушки, отступил назад. Хотел что-то сказать, открыл рот… Заметив, как напряглось лицо Наташи, повернулся…
– Я смотрю, товарищ Синюгин, вы времени даром не теряете, – сказала пигалица.
Синюгин неожиданно смутился.
«И чтобы ни один волос…» – вспомнил он наказ Варравы. Черт, растяпа. На несколько минут позабыл, зачем ты здесь.
– Мари, – начал он.
– Ничего-ничего, товарищ Синюгин, – сказала насмешливо пигалица. – Не маленькая, понимаю.
«Да что ты понимаешь», – подумал Синюгин с досадой. Но пигалица уже кивнула Наташе, как старой знакомой, и говорила:
– Товарищ Синюгин хороший, но совершенно неорганизованный. До сих пор не знает по-испански «я тебя люблю» и «я достану для тебя эту звезду, моя любовь навеки». Вот приходится выгуливать этого сибирского медведя, приучать к обществу. Вы здесь откуда? Вас Боря пригласил?
– Да, но… – Наташа растерялась. Пигалица покровительственно, с апломбом шестнадцати лет, взяла Наташу под локоть.
– Пойдемте, дорогая, вы все-все должны мне рассказать!
Синюгин сделал было шаг… Пигалица резко повернула голову, глаза сверкнули:
– А вы, Синюгин, останьтесь! Это наше, девичье, комсомольское дело.
Наташа беспомощно оглянулась на капитана, но пигалица была неумолима. Утащила стюардессу за собой в другую комнату. Синюгин остался, как идиот, посреди прокуренной гостиной. Постоял. Потом сплюнул мысленно, подошел к столу и налил себе рюмку водки. «Московская особая», 56 градусов. Живут же люди, даже водка у них в Москве крепче. Залпом опрокинул. Взял кусочек ржаного хлеба, втянул ноздрями сырой, теплый запах. Хорошо. Водка пошла отлично. Намного лучше спирта, хотя согревала не хуже. Жидкий огонь.
Голоса. Приветствия. Синюгин обернулся. В дверях встречали какого-то смущенного молодого человека в плаще и в толстом шарфе. Словно сейчас осень.
– Кеша, иди к нам, – позвал толстый басом. – Иди, познакомься. Здесь люди, – сказал он значительно, словно там, где сейчас был «Кеша», были не люди, а кто-то другой. Другие животные.
– Кто это? – спросил Синюгин вполголоса. Сосед обернулся, смерил капитана взглядом.
– Кто?
– Вон тот, в шарфе. Мягкий.
В первую очередь Синюгина поразила грация движений незнакомца. Словно балет. Точные и невероятно пластичные движения. Он мог бы быть опасным противником, если бы был бойцом. Или боксером. Правда, боксер с таким беззащитным смущенным лицом… мда.
– Что вы? Это же князь Мышкин!
– Князь? – Синюгин не мог сообразить, откуда взялся князь в советской Москве 1959 года. Наверное, завели. В Москве сейчас запросто заводили любую нечисть.
– Да ты что, не узнал, старичок? Это же сам Смоктуновский! Он «Идиота» играет у Товстоногова в БДТ. Будешь в Ленинграде, сходи. Но даже контрамарочку, говорят, достать невозможно. Люди в окна лезут, чтобы хоть одним глазком… А тут тебе все – даром. Сейчас он будет читать Пушкина. Он исключительно читает Пушкина.
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился…
Кисти мягкого порхали грациозно, гипнотически. Синюгин засмотрелся. В табачном дыму разносился мягкий, удивительно приятный голос. Перед глазами Синюгина явился шестикрылый серафим… Ярко, как во вспышке пламени. Удивительно, никогда не любил стихов, подумал Синюгин. А тут вот в чем дело.
– То есть вы – общественник? – спрашивал бородатый у худощавого.
– Нет, конечно. Я эгоист, который больше всего боится страданий тех, кого любит.
– Вы что, серьезно никого здесь не знаете? – рядом опять оказалась та блондинка, с капризным ртом.
– Нет.
Синюгину называли имена. Андрей Тарковский. Андрон Михалков. Гена Шпаликов. Саша Гордон. Слава Овчинников, композитор. Рерберг, бабник-оператор, страшный человек. Блондинка вздохнула, кажется, неведомый Рерберг задел и ее нежное сердце.
– Тарковский? – вмешался в их разговор какой-то субъект, чуть постарше, с наглыми глазами. Он был в клетчатой рубашке и в черном пиджаке. – Кто этот вьюнош со взглядом горящим и худым лицом?
– Ромм считает его гением, – негромко сказал второй студент-вгиковец. Кажется, даже с легкой завистью.
Синюгин снова посмотрел на парня. Тот со своими дурашливыми манерами, со своим свитером, с прической, с этой дурацкой отросшей челкой, с ухмылкой и худой шеей, на гения походил мало.
Но неведомому «Ромму», видимо, было лучше знать.
– Мы с Андроном написали сценарий «Антарктида – далекая страна», – вещал пухлощекий, в очках. Синюгину он напоминал Пьера Безухова, неуклюжего, странного, но милого. – Отрывки издали в журнале «Советский экран»…
О! Наглоглазый присвистнул.
– Кто это? – спросил Синюгин вполголоса.
– Гении, – сказала блондинка. Синюгин посмотрел на нее внимательно. Нет, она не шутила. В этой компании звание гения раздавали легко, как медали за выслугу лет.
– Сейчас придут поэты, – сказала блондинка. – Женя Евтушенко, тоже придет. Представляете? Сам Евтушенко! Женечка потрясающий!
– Он тоже гений?
– Конечно!
– Понятно.
Синюгин огляделся.
– А кто этот бородатый… борец?
Пигалица посмотрела и фыркнула:
– Темнота вы, товарищ Синюгин. Какой борец, это Слава Овчинников. Композитор.
– Композитор?
Да, Синюга. Тебе лучше молчать. Сойдешь за умного.
Хотя для этого… Синюгин почесал затылок. Для этого, пожалуй, придется еще и постараться.
– Дюша, душа моя, – попросил композитор соседа, пухлощекого Андрона. – Плесни водочки до краев этого наперсточка.
В наперсточек легко поместилось бы и полбидона.
Снова зазвучала музыка. Судя по ритму, пластинка с какой-то западной модной музыкой. Очень современной. Синюгин поставил рюмку и огляделся. Было накурено. Несколько человек сосредоточенно танцевали в табачном призрачном тумане медленный танец, разбившись на парочки.
Незнакомый певец выводил мягким, каким-то кошачьим баритоном слова:
Вайз мен сей. Онли фулз лав ми.
Все это, и мелодичная музыка, и иностранные слова, и общая «икающая» манера исполнения – все это было необычным, завораживающим. Синюгин против воли заслушался. Эта музыка чем-то напомнила ему тех шарнирных негров.
Под это действительно тянет танцевать.
Он всегда умел и любил двигаться.
Стиляги. Синюгин даже в своей дремучей дивизии под Иркутском слышал это слово.
Клоуны. Преклонение перед Западом. Танцевать «стилем» и прочее.
Синюгин повертел головой. Где же пигалица? Куда она подевалась?
– Хорошая песня, – сказал он вслух. Тягучий кошачий тембр певца. Дым в воздухе. Запах горящего воска и крепкого табака. – Мне нравится.
– Серьезно?
Может, тут в Москве принято переспрашивать. Или у товарища контузия, со слухом плоховато. Одно «но» – больно уж мерзкая ухмылка была у худомордого, словно он издевался над ним, неотесанным капитаном Синюгиным.