И ни точного дня, ни места смерти. Только «скончался от ран».
Впрочем, он отвлекся.
Синюгин открывал глаза в своем сне и пытался разглядеть нечто, что находилось рядом, за этим нагромождением чудовищно обработанных камней неправильной формы. Там явно что-то было. Оно ворочалось в темноте, которая никогда не знала солнечного света, и вздыхало. И от этих ворочаний, от этих камней, покрытых странной слизью, от вздохов и чего-то еще, мрачного и тяжелого, как тамтамы дикарей-каннибалов, Синюгину становилось жутко. Сердце билось как заведенное, лихорадочно, торопливо, болезненно, словно с тяжелейшего похмелья. В «Группе 30», куда он попал после Корейской войны, о снах было положено рассказывать. Это было как «Отче наш», назубок. Проснулся, иди к Дормидонтычу, рассказывай, что снилось. Даже если бабы голые. Или там глупости с глотанием ежей или падением со скал.
Или ходишь во сне без штанов на центральной площади.
Дормидонтыч слушал тебя, кивал, поддакивал, подсказывал и потом ставил галочку. Или что-то писал. «Интересно, что бы он сказал по этому поводу?»
– …Закончили шекспировские паузы, – произнесла Мария Ивановна. – А ну-ка, девица, марш спать! И без разговоров. А мы с Синюгиным будем пить чай. С малиновым вареньем.
Синюгин украдкой вздохнул.
Пигалица фыркнула и удалилась, сверкая голыми пятками. Синюгин проводил пятки взглядом, поднял голову и встретился глазами с Марией Ивановной.
– Пойдем на кухню, – сказала она. – Чай стынет.
«Фельдмаршал Машенька» рассусоливать не стала:
– Позволь мне намекнуть, Синюгин. Такое сокровище, как моя взбалмошная девица, на дороге не валяется. Ей пятнадцать, тебе ближе к тридцати…
– Тридцать один, – сказал Синюга. Хотелось буркнуть что-то недовольное, но больше – провалиться сквозь землю. Впрочем, провалиться сквозь землю – для «Группы 30» эта народная шутка была совсем не шуткой. «Группа 30» знала, как проваливаться сквозь землю… И что провалившегося там ждет.
– Тридцать один, – сказала «фельдмаршал Машенька». – Совсем мальчишка.
Синюгин чуть не поперхнулся, но смолчал.
– Да, я знаю, что говорю. Ты должен понимать, Синюгин, я ничего против тебя не имею – ты хороший человек, мужчина, офицер и, возможно, удержал бы ее в руках, будь у тебя время… Но у тебя его не будет. Потому что скоро тебя все равно пошлют куда-нибудь очень далеко и надолго. Совсем. А она ждать… – Мария Ивановна помедлила, – …не умеет. Не в том смысле, что скоро перестанет ждать. Нет. Просто она… будет ждать по-другому.
Больше всего я боюсь, что сейчас она в тебя влюбится и у нее просто не хватит времени тебя разлюбить. Она может. У нее вспыхнет этот романтический огонь, пламя… И оно ее выжжет дотла. А ты так и не вернешься. Не потому, что тебя могут убить… еще как могут. Или еще что. Ты станешь другим там. Ты заведешь кого-то еще – взрослую умную женщину с мягкими руками, которая будет обнимать тебя во сне, когда ты будешь лежать в душной тропической темноте, курить и слушать звон москитов за сеткой, и смотреть на далекую голубую Венеру и блеск звезд над южными морями. Ты забудешь Маринеллу, потому что решишь – ну, она выросла, нашла любовь, семью… У нее все будет хорошо.
А хорошо не будет, Синюгин. – Мария Ивановна покачала головой. И Синюгин снова поразился, сколько силы и стали в этой невысокой хрупкой женщине. Недаром, говорят, она командовала целым военным госпиталем во время войны… – Нет, не будет.
Маринелла… – «фельдмаршал Машенька» помолчала. – Она будет ждать. Она будет стремиться к тебе. И сожжет себя – дотла, до последней былинки. Ее любовь – фанатична, такая любовь требует жертв и служения, предельного, на грани… Ты будешь ее любить вечно, Синюгин? Не уверена. Не знаю.
Сейчас она еще маленькая. Но уже женщина. Это вы, мужчины, до старости мальчишки. И умираете мальчишками в девяносто шесть, пытаясь вскочить в очередной раз на коня и выхватить шашку. А мы, женщины, женщины сразу, без перехода. И тогда в девяносто шесть умирает один двенадцатилетний мальчишка и остается ждать одна женщина ста сорока шести лет.
Это старость, Синюгин. Быть женщиной – это преждевременная и безжалостная старость, Синюгин.
Поэтому я не хочу Маринелле такой судьбы.
Молчание. Он не знал, что ответить.
– Пейте чай, Синюгин, – сказала наконец «фельдмаршал Машенька». Поднялась из-за стола. Синюгин вскочил. – Нет-нет, пожалуйста, сидите. Доброй ночи.
Она ушла. А Синюгин остался.
Когда в 1945‐м советская военная разведка получила доступ к уцелевшим архивам гестапо, которые не успели вывезти союзники, был обнаружен любопытный документ – несколько листов из рукописного доклада некоего капитана Генриха Майнера, следователя крипо по особым делам, по поводу убийства двух немецких курьеров в Париже. Они везли что-то очень важное.
Настолько важное, что дело передали на особое рассмотрение Вальтера Шелленберга. А потом оно шло уже под штампом «личный контроль Гитлера».
И как-то это дело о курьерах было связано с некоей чудовищной тварью, обитающей в глубине океана. Спящей. К сожалению, доклад уцелел частично, поэтому до сих пор не было известно, нашел ли капитан Майнер убийц курьеров и похищенную вещь. Одно было ясно – вещь эта невероятно важна. Словно это яйцо с Кащеевой смертью.
– Но интересней сам Кащей Бессмертный, – закончил Варрава задумчиво.
Фашисты пытались найти подход к этой… Синюгин мысленно запнулся, вспоминая слово, что использовал Варрава. Пошевелил пальцами, помогая себе думать. «Сущности», вот.
– Как только фрицы ее не называли, – сказал Варрава. – «Немецкий дух», «Выразитель воли к власти» и даже «Древний арийский призыв к управлению народами», тот, что «вдохновил Вагнера», и прочая ерунда. Но ясно одно: тот, о ком говорилась вся эта высокопарная чушь, действительно существует. И с этим придется считаться.
В странное и хрупкое мировое равновесие, на котором с трудом балансировали Советский Союз и Америка, вот-вот норовил вмешаться кто-то третий.
Именно тогда маршал Жуков приказал создать особую группу для работы по объекту «Дед». Хрущев, поколебавшись, нехотя завизировал. Он вообще ревниво и подозрительно относился ко всем инициативам Маршала Победы.
Синюгин вздохнул. Зачем ему, простому капитану, такие знания? Но ведь пришлось узнать. Прежде чем его, Синюгина, выкинули из «Группы тридцать», а саму группу расформировали «за ненадобностью», они успели многое раскопать. Такое, что спать после хотелось всегда с открытыми глазами. Синюгин сам себе казался пылинкой в гигантских масштабах космической пустоты и холода. Там, где «Объект Дед» обитал миллионы лет назад.
«Группа 30».
А у англичан есть коммандо 30 – группа специального назначения. Интересное совпадение.
На самом деле группа «Тридцать» изначально называлась «Завуалированный ответ». Совершенно секретно и все такое. Но секретарша Зиночка с допуском неправильно поняла, когда перепечатывала приказ начисто. И перепечатала как приказ по «группе ЗО».
Так они и стали тридцатыми.
Синюгин усмехнулся. Иногда такие мелочи и ошибки и создают историю, ага. Он лежал на кушетке в кабинете генерала, на крахмальных чистых простынях, и смотрел в темноту, в ровный смутно белеющий потолок.
Мы бьемся как мухи в бронестекло, подумал он. Стекло бэтээра забрызгано жидкой грязью и раздавленными телами комаров и мошек, БТР‐152 прет, взревывая моторами, через залитую дождями дорогу к полигону, где Синюгина ждет родная рота и… Он вдруг потерял нить, образ уплыл в темноту, растворился там. О чем я думал? – Синюгин напряг внимание, пытаясь вспомнить. Но нет, только что бывшая ясной мысль разлеталась осколками, дробилась в яркие конфетти, словно на Новый год. Год? Новый год? Гурченко? Пять минут, пять минут… Что, о чем я?! Ззззз. Зззз. Что мелькнуло в темноте, словно бы глубоко под водой… какая-то гигантская тень… Что, где?
Зззз… зззз… – проклятый звук. Откуда это?
Синюгин не заметил, как уснул.
Его толкнули в плечо:
– Р‐рота, подъем! Синюга, одевайся. Только тише, тише.
Синюгин мгновенно открыл глаза.
Это был генерал Варрава. При полном параде, словно сейчас – в Кремль.
С Синюгина слетел весь сон. Он выстрелил собственным поджарым тренированным телом вверх, вскочил на ноги. Пол толкнулся в пятки. Синюгин мгновенно оделся. В этом ему не было равных. Даже спичку зажигать не надо.
– Что случилось? – спросил он, поправляя ремень.
Генерал помедлил. Синюгин с удивлением понял, что даже железные люди, вроде Варравы, прошедшие две (да что там две! Четыре-пять войн) войны, могут выказывать некое подобие колебания. Красивое лицо дрогнуло на долю секунды, снова закаменело. Воля, впечатанная в черты дворянского лица ударной волной, на мгновение отступила, обнажив человека. Глубокий шрам на щеке казался ущельем.
Генерал кивнул решительно, сам себе. И снова стал былинным богатырем. Стальным человеком. Павкой Корчагиным.
– Плохо дело, Синюга. Получен сигнал от лодки.
«Какой лодки?» В следующее мгновение Синюгин пошатнулся. Показалось на мгновение, что пол под ним исчез. Провал в бездонную пропасть. И запах гнили и плесени накрывает его с головой…
– Этой лодки?!
Атомная подлодка, отправленная к полюсу, чтобы сделать один-единственный выстрел. «К‐3». Наш единственный шанс против чудовищного нечто, залегшего на полюсе.
Варрава кивнул. Потом медленно произнес, словно вынося кому-то смертельный приговор:
– Они промахнулись.
Тишина. Утро. Где-то в комнатах жужжит муха – Синюгин слышал ее тоненький, надоедливый «жжж».
Такой уютный «жж». Может, даже мух не останется.
Все это лето за окном, вся эта чудесная Москва. Синюгин испытал странное ощущение: словно все то, что вокруг, – все это было давным-давно. Мира больше нет, все уничтожено. Вечные сумерки, дует ледяной, пронизывающий ветер, пахнущий гнилью и чем-то тяжелым и страшным, вроде нефти. Черный, мертвый океан вздымает безжизненные волны и набегает на опустевший пляж. Трупы, скрючив пальцы, лежат, полузасыпанные песком. А он, Синюгин, озлобленный, оборванный, голодный и раненый, забился в какую-то темную нору, чтобы пережить этот час.