Вспышки. Он смотрит в окно. Оно забрано железной решеткой и сеткой. Никаких вариантов. Он здесь навсегда. Навечно. Гельсер откидывается на холодный голый бетон и стонет сквозь зубы.
Иногда ему кажется, что его воля превратилась в кусок потекшего на солнце сыра, из нее текут слезы. И это мерзко и противно.
В такие моменты он считает, что понимает свою жену. Которая бросила этот мерзкий, вонючий, безвольный кусок зеленоватого желе.
Роберт Н. Гельсер ждет знака. Он чувствует выжженные, словно десятицентовые монеты, следы у себя на висках. Они ноют. Это следы от электрошоковой процедуры. Две тысячи вольт сквозь мою бедную голову. Замедленный электрический стул. Забудь, Гельсер. Забудь, что ты был безумен. Становись новым безумцем, гораздо лучше и эффективнее старого.
– Эй, – говорит чей-то голос. – Эй, ты меня слышишь?
Гельсер не отвечает. Он уже знает, что иногда после лекарств начинаются слуховые галлюцинации. Иногда после электрошока – тоже.
– Ты как вообще, чувак? – снова тот же голос.
Этого не может быть. Потому что дверь заперта. Он здесь один, а голос говорит изнутри.
Неужели он задремал и пропустил приход санитаров?!
Шаги. Легкие, словно неуверенные. Гельсер с трудом повернул голову. Лунный свет падал через окно, заливал комнату.
– Успокойся, приятель, – говорит человек. Гельсер всматривается в него и вдруг узнает.
Это тот белобрысый пациент, который изображает – довольно неумело – распятие.
Или – дерево.
«Уходи отсюда, – думает Гельсер. – Проваливай к черту, чокнутый придурок!», но тут белобрысый произносит то, что совершенно меняет дело.
– У меня есть ключи, – говорит Человек-Дерево.
Глава 11Красота при низких температурах
19 июня 1959 года. Мурманск,
штаб Северного флота
– Товарищ главком, разрешите…
По высокому чистому лбу главкома ВМФ стекают отсветы – от потолочной лампы, забранной белым плафоном. Свет теплый и чуть подрагивающий. Только это легкое дрожание нитей накаливания выдает, что главнокомандующий ВМФ может нервничать, как самый обычный адмирал.
– Что там? – говорит он. И дрожание отсветов становится сильнее, потом вдруг останавливается, словно перехваченное волевым усилием. – Ну?
Капитан-лейтенант выпрямляется. Неумолимый, высокий, с блеском золота на обшлагах черный столб.
– Срочное сообщение от Крачки, – докладывает он.
Лампа потрескивает и моргает. Перепад напряжения, скорее всего, думает главком. Именно он.
– Читай, Саша.
Каплей читает. Голос его вдруг начинает звучать завыванием ветра в стальных леерах и жестким треском льда на обледенелой палубе.
– Крачка – Гнезду.
Кусок льда срывается с заледенелой антенны радиосвязи и разбивается о палубу.
– …Объект прислал открытку. Гостей нет. Дедушка в порядке, пьет чай.
– Пьет чай? – медленно повторил главком.
– Так точно. Пьет чай.
Главком ВМФ потер лоб кончиками пальцев. На лбу остались красные полосы.
– Началось, значит, Саша.
Каплей медленно кивнул. Да, началось.
– Что делать будем, товарищ главком?
– Что-что! – Главком неожиданно для себя вспылил: – Конверт доставай из сейфа! Сам должен знать что. Дедушка не в порядке, дедушка… блин, в маразме!
– Товарищ главнокоманду… Андрей, – капитан-лейтенант вдруг перешел на неуставное обращение. Мужчины, суровые, с поседевшими висками, с морщинами у глаз, они молча смотрели друг на друга. Когда-то они служили вместе, бок о бок, и все друг о друге знают. Какие тут к черту секреты.
Молчание.
– Чего тебе? – спросил главком. Так же прямо.
– Ты можешь объяснить по-человечески?
– По-человечески… – медленно повторил он. – Лодку помнишь? Мы отправили ее, чтобы предотвратить самую большую угрозу в истории человечества. Дали им ядерную торпеду. Даже три ядерные торпеды! Черт!
– И что?
Главком поднял голову. Каплей Денисов удивился, насколько постаревшие у старого друга глаза.
– Они промахнулись, – сказал главком.
Арктика, советский сектор, 17 июня 1959 года
Адмирал Васильев, известный всему Северному флоту как Дикий Адмирал, открыл глаза и поморгал. Ничего не изменилось. Все – слишком яркое. Веки слипались, он с трудом разлепил их. Белое. Кажется, он потерял темные очки. Вот в чем дело. Где, когда это случилось? Он не помнил.
Дикий Адмирал перебросил непослушное тело через очередной торос, пополз по кромке, упираясь обрезиненными подошвами унтов в крошащийся край. Несколько раз он почти сорвался, под ногами ломалось и хрустело. Лед был зеленоватый, молодой. Куски его отрывались и летели вниз, к подножию ледяной стены. Крак! Крак! Васильев слышал, как они внизу ломаются на осколки. Бестолковый лед, зеленоватый от соли. Его даже на язык класть бесполезно. Молодой лед.
Чтобы Васильеву напиться, ему нужен древний лед – прозрачно-голубой, пресный. Дикий Адмирал сглотнул пересохшим горлом, облизнул растрескавшиеся, обожженные морозом губы. Ну не удивительно ли? Посреди ледяной пустыни, огромного пространства застывшей воды и снега его мучает жажда. Ирония, блядь, мироздания.
Под ногой треснуло, Васильев едва успел схватиться за выступ тороса, под ногой отвалился огромный кусок льда и полетел вниз. Бах! Кранк! Это был не настоящий лед, а так называемое «кружево» – застывший снег, пропитанный водой и замерзший. Очень опасный.
Блять. Скажите мне, что здесь вполне безопасно, и я вам скажу: куда идти. Васильев висел одной ногой над расщелиной, а другой упирался в выступ ледяной породы. Руки начали болеть. Они и так болели все время – холод, усталость, но сейчас было уже нечто. Как он устал ощущать себя меховым колобком, неуклюжим и почти круглым шариком, для которого любая преграда становится непреодолимой, для взятия которой приходится прибегать к уловкам и стратегическому мышлению. Васильев поднатужился и подтянул себя на руках. Все-таки еще он что-то может.
В тысяче первый раз доказывать – я сильнее, чем мое тело.
Сейчас бы выпить, подумал Васильев безнадежно.
Сильнее, чем моя жажда.
«Тепло и коньяк. Вот что мне нужно». Много-много тепла, десятки горящих каминов, сотни костров и теплушек, идущих караванами на юг, где пальмы, море, запах мимозы, женский смех в ночи, тысячи бутылок коньяка, бассейны коньяка – армянского, грузинского, французского, с дивным запахом, от которого кружится голова, как от неожиданного тепла…
Васильев вздрогнул и проснулся. Усилием воли он разлепил слипшиеся веки, на каждой ресничке нарос снежный слой. Иней, подумал он отрешенно, иней, поля инея, бассейны коньяка и инея… тепло, коньяк… тепло… иней теплый… пищевод приятно обжигает… огонь… жажда… дааа.
«Не спать!!»
Через секунду Дикий Адмирал просыпается и чуть не плачет от обиды. Коньяка нет. А холод есть. И безжалостный солнечный свет, который скоро выжжет ему глаза…
И тысячи, тысячи, тысячи проклятых километров белой Арктики вокруг.
Он встает на больные, онемевшие ноги, горящие яростным огнем ноги, и, плача, идет дальше.
Холод, вечный холод. Это Арктика. Я не знаю, подумал Сапунцов, когда я в последний раз чувствовал себя по-настоящему согревшимся и теплым. Последние дни непогода нависла над иглу, построенным Кюхюлем, и серые тучи лениво, нахмурясь, шли низко-низко, словно собирались задеть землю и макушку Сапунцова. Словно надвигалась гроза и снежная буря. А под ногами у нас, под несколькими метрами льда, равнодушный черный океан. От такого соседства волосы вставали дыбом.
Он присел к радиопередатчику, покрутил верньер, отыскивая станцию. Нет, ничего. Только нудный пеленг иногда ловится – от радиомаяков, разбросанных вокруг полюса, до фонового шума, что создавали радары американцев и норвежцев.
Сапунцов поморщился, когда уловил затихающий ритмический сигнал. Это одна из «трещоток», радиомаяков, что разбросала здесь команда «Группы 30». Такая же «трещотка» отмечает и их с Кюхюлем лагерь.
Тридцатые. Кто это такие? Геологи, полярники? «Ага, ага. Видел я таких. Белого медведя голыми руками взнуздают и оседлают, и поедем, красотка, кататься», – подумал Сапунцов.
Полоса неба стала ближе к ледяной, застывшей в отчаянии влаге. Сапунцов прищурился.
Будет гроза. Только этого сейчас не хватало. Шторм.
Или, вернее, буря. При минус пятнадцати, как сейчас, иногда так не хватает теплого ветерка. Сапунцов улыбнулся невольно. Ага, ага, сейчас же лето.
Кюхюль будет ворчать. Опять.
Сапунцов задрал голову к небу, сдвинул темные очки на лоб. Нет, до чего красиво тут все, в Арктике, нереально. Голова кружится.
Просто чаша неба над тобой, тучи, а полное ощущение, что ты один на белом свете – но по-хорошему один, это свобода, настоящая стопроцентная свобода, а не одиночество. Словно рвануть кружку чистого спирта. Без закуски, натощак. И чтобы обожгло изнутри.
Сапунцов выдохнул. Пар клубами медленно отвалился от его рта, растворился в воздухе.
Хорошо бы, конечно. Чтобы вот эта ясность погоды и эта четкость видения продлились дольше.
Потому что мы уже давно ждем, и обидно будет пропустить нечто важное. Хотя надежды с каждым днем все меньше… Лодка так и не вышла на связь. Сапунцов качает головой. А из-за плохой погоды даже радиосигналы едва ловятся.
Он закончил слушать, завернул рацию в огромную шерстяную шубу. Дороже этой станции у них ничего нет. Сами замерзнем, но рация будет в тепле. Натянул варежки на онемевшие руки. Хороший радист всегда передает голой рукой, даже в пятидесятиградусный мороз. Хорошего радиста узнают по почерку, по стилю. Сейчас всего минус пятнадцать, но пальцы все равно онемели. Закончив, Сапунцов поднялся, побрел к иглу. Сейчас бы горячего чайку и поспать часок. Следующий сеанс через полтора часа… Эх, с каждым днем кажется, что они просто даром теряют время.
И вдруг его что-то словно толкнуло в спину. Сапунцов остановился. Повернулся, снова оглядел белые просторы. Кажется, что-то он увидел краем глаза. Показалось, нет? Может, белый медведь? Только этого не хватало. Медведи часто идут к людям за пищей. В прошлый раз любопытного взрослого мишку еле удалось отогнать выстрелом из ракетницы.