Другой бы подышал немного, пошевелил недоразвитыми ручками. И с облегчением отправился в мир иной, в теплые светлые объятия Господа Бога – туда, где бело, тепло и сытно. Где нет забот. Он же вцепился в жизнь зубами, которых у него еще не было. 1901 год. Крестьянская семья, Липецкая губерния, недавно пережившая лютый голод. Свет лучины, воткнутой в поставец. Отсветы ложатся на стол и стены.
И мама напевает над ним, шепчет, склоняется над колыбелью. Наговаривает его жизнь. Приди, приди. Отговаривает его жизнь от тьмы и смерти. Уйди, уйди.
Мальчик мой, мальчик. Она даже боится дать ему имя, потому что – сколько их таких, с именами, записано в церковную книгу.
А он хнычет и дышит. За мутным окном ночь, зима и снег, сугробы выше человеческого роста. Скрип отцовских валенок по снегу. Дальний разноголосый брех собак. Колкие и злые звезды висят над маленькой деревней Настасьино, смотрят с высоты. Дыши, будущий Дикий Адмирал, дыши.
Дышу.
Иногда он открывает глаза и что-то видит. Светлый потолок. Люди в белых халатах. Размытые образы и приглушенные голоса. Капельница – кап, кап, кап. Боль. Боль единственная яркая и горячая, горячее ее нет на свете. Дыши, Дикий Адмирал, дыши. Он дышит. Иногда ему кажется, что он все еще идет сквозь белую пустыню. Раз, два. Одна нога, другая нога. Раз, два. Дыши, Дикий Адмирал, дыши. Никто за тебя дышать не будет. Никто за тебя дело не сделает. Как родился вопреки, так и живи, сукин ты сын. Ломается лед под ногами. Он летит в расщелину, туда, где черная вода. И падает, падает.
Иногда он слышит, как поет мама. Уйди, тьма, уйди. Уйди, боль, уйди. Мальчик мой, мальчик маленький. И тогда становится немного легче. Словно он не один – и бьется огонек лучины, держит остатки света. Против подступающей тьмы.
У кота была кота
Да колыбелька золота,
Как у нашего Ванюши
Получше того,
Получше того
Да покрасивее его…
Иногда люди вокруг в черном, словно ангелы смерти. Золото горит на их руках. Они смотрят на него и молчат.
В такие моменты он мучительно вспоминает, что сам ходил в черном с золотом.
Черная форма. Золото на рукаве. Он открывает глаза – и снова стоит на льдине посреди белого безмолвия. Бесконечная белая пустыня уходит во все стороны. Голубые сколы отмечают свежий торос. Они ярко сияют под летним солнцем.
Он стоит посреди белого поля в черной шинели, распахнутой на груди, – и ему не холодно.
– Обморожение третьей степени, – произносит голос. – Местами даже ближе к четвертой.
От черной полыньи подымался пар. Вода парила на морозе. В Арктике лето, так что температура воздуха минус пятнадцать. Сегодня холодно. Скоро может подняться и до нуля, вообще жара, – но это ближе к материку. «Там и согреемся», – подумал Дикий Адмирал. Внутри него догорает последний глоток коньяка. Словно отсветы лучины в деревенском доме.
И тихий голос мамы наговаривает: уйди-уйди, смерть.
Он смотрел, как «К‐3» медленно и аккуратно уходит под воду – вертикально падает в черную бездну. Словно уходит навсегда. У полюса не очень большие глубины, говорят гидрологи.
Не очень, блядь, большие, думает Адмирал раздраженно. Выпить ему хочется еще больше обычного. Хотя какие тут могут быть градации? Он выпьет, и ему станет еще хуже, он это знает. Но если не выпьет, то выцарапает себе глаза от ноющей пустоты в груди или прыгнет в полынью вслед за лодкой. И с облегчением раскинет руки.
Не очень большие глубины, думает он. Иногда ему так трудно собрать внимание. Но эта херь там как-то помещается.
Он вспоминает, как рассказывал каперангу Меркулову, командиру «К‐3», о мертвом боге. О Дяде Степе. О Старике.
Берем апельсин и протыкаем насквозь.
Он снова слышит звук, с которым отвертка пробивает апельсиновую корку.
Хотя он показывал командиру «К‐3» эту аналогию, у него самого она не укладывается в голове. Он просто принял ее как данность.
Эта тварь сидит на земной оси, как у себя дома. Получается, в моменты затишья Дядя Степа уходит в центр Земли? От мысли, что все, что под ногами, вращается вокруг ебанутого Змея Горыныча с отростками на роже, его чуть не выворачивает.
«К‐3» медленно сложила перископ. Он все ближе к поверхности воды. Его стеклянный глаз смотрит на них четверых.
На него, адмирала флота Васильева, начальника экспедиции «Летний чай».
На трех матросов во главе со старшиной.
Прощаясь. Почему-то эта мысль пронзила Васильева насквозь. Возможно, разреженный морозный воздух испарил из него остатки алкоголя.
– Пальцы на руках и ногах, – понизив голос, сказал врач. – Эту руку пришлось укоротить сильнее, некроз тканей, сами понимаете… Уши, нос, большой кусок кожи… и, простите, мяса… со скулы тоже пришлось удалить.
Белый свет реанимационных фонарей отражается от голубых плиток, покрывающих стены. Блеск металла, приглушенное эхо голосов.
Гангрена, думает Варрава. Он приехал навестить старого друга. Нет, никогда они не были друзьями. Приятелями максимум. И то скорее за рюмкой. Вообще, были ли у Дикого Адмирала друзья? Хороший вопрос. Этот невыносимый, вздорный характер адмирала Васильева известен на весь Северный флот… да и не только там. Варрава помедлил, задумчиво потер шрам на щеке. Дикий Адмирал, не зря Васильева так прозвали на флоте. Самодур, вздорный и жестокий. Алкоголик и местами трус.
Человек, который до конца выполняет свой долг.
– Потребовалось даже полостное вмешательство – глубокое обморожение затронуло внутренние органы. Мы вливаем ему антибиотики внутривенно, но у него до сих пор температура выше 38 градусов. Бредовое состояние. Сами видите…
Недоносок, вот как его называли в деревне. Сколько раз он дрался с соседскими мальчишками, что потерял счет синякам и шрамам. Мать плакала, отец старательно порол. Дикий Адмирал не плакал. В итоге отец плюнул, махнул рукой и перестал даже пороть. У него и так было мало сил и много работы.
Потом отец умер, в деревне стало невыносимо и голодно. Он всегда хотел есть, а теперь хотел особенно. Будущий Дикий Адмирал рос и вытягивался, и был уже подростком. И все время хотел есть.
Они с матерью переехали к родственникам в город. Лучше не стало, мать упахивалась с утра до ночи.
А потом была Революция. Время, которое все изменило.
Кто был никем, тот станет всем. Как там в песне?
Он стал.
В восемнадцать он командовал революционным матросским полком. Половина из его солдат были бывшие враги – немцы-«спартаковцы» и распрогандированные большевиками чехи. Это была по-настоящему интернациональная армия – Красная. Как зло и четко стучал кокаин в твоей крови. Как зло и четко стучало сердце – еще не разорванное в клочья адреналином и чудовищной нагрузкой.
Дикий Адмирал иногда вспоминал то время – голодное, злое. И веселое. Время, когда для тебя не было ничего невозможного. Когда от слов «Весь мир насилья мы разрушим!» кружилась голова.
Когда тебе поручали сделать невозможное – и ты шел и делал.
Страшное, кровавое время.
Ты мог свергать царей и посылать в бой тысячи людей.
А главное – ты шел и собственными руками делал мир лучше.
– Как бы вы это назвали? – спросил Варрава у врача. Тот поправил белую шапочку, хотя в этом не было необходимости.
– Человек, который до конца выполняет свой долг.
Да, такого человека честь называть другом, подумал Варрава.
Он смотрит и видит. Белая равнина. Лед под ногами содрогается. Идет трещинами. Одна из трещин пробегает у самых его ног – Дикий Адмирал делает шаг в сторону. На нем почему-то вместо унтов уставные черные ботинки. Блестящие, как на парад.
Он смотрит вперед. Поднимает воротник шинели. Его качает от ветра.
Стена льда движется в его сторону.
Обычное дело в этих широтах. Она огромная, эта живая белая стена. Торощение.
Чудовищный треск идет со всех сторон. Стон льда. Океан крутит льдиной как хочет и как может… Это в его силах.
Но сейчас это не океан, понимает Дикий Адмирал.
Адмирал Васильев поднимает голову и смотрит вдаль. Ветер рвет полы шинели, треплет волосы. Дикий Адмирал покачивается под страшными порывами – но продолжает стоять. Все его мерзкий, упрямый характер. Все он.
«Мой мерзкий характер».
Вдалеке, в пелене серого тумана нарастает какая-то тень. Темная тень. Чудовищная тень.
И она медленно выпрямляется. Дикий Адмирал смотрит, не отрывая взгляда. Задирает голову. Тень все растет и растет. Вот она раздвигает тучи, головой и плечами, и извивы бегут по облакам.
Щупальца, думает Дикий Адмирал. Как у осьминога. Тень поворачивается. Лед под ногами дергается и стонет. Умоляет о пощаде.
Генерал Варрава молча постоял, глядя на голого человека, опутанного трубками и проводами. Замотанного специальными бинтами, которые используют для обмороженных. Желтая мазь проступала сквозь белую ткань жирными пятнами. Иногда с кровью.
Варрава хотел задать вопрос санитарке, нормально ли это, но не стал.
Здесь, в помещении реанимации, было гулкое скорбное эхо – и генерал не хотел будить его лишний раз.
Он прилетел сюда из Москвы. И через полчаса должен был вернуться на аэродром – и снова в Москву. Лететь к Жукову он пока не мог, нет времени. Да и сигнальные системы – Варраве доктор прочитал целую лекцию о рефлексах и мозге – Хрущева, все эти майоры, полковники и просто гэбисты, сразу бы дали знать Никите, что генерал Варрава посетил опального маршала. И тогда все дело могло встать жестко и страшно, колесики бы застопорились. А сейчас это означало верную смерть для дела.
Варрава готов был жертвовать собой. Но делом – нет, не готов.
К Жукову он полетит позже. Но сначала приведет в движение все, что осталось от механизма «Группы 30».