— Останови ее, Стюарт! — приказала Лукреция, переходя на визг. — Заткни ей рот!
Однако супруг вновь приложился к бутылке, а затем начал снимать сюртук.
— Да, это так, — сказала Шериз. — Моя мать продает им караваи и пироги, а сама желает им всем подавиться хлебными крошками. Слышали бы вы, что она говорит о них за глаза!
Мэтью всмотрелся в лицо девушки. «Вся в свою мать», — сказал о ней Стюарт. Мэтью мог бы и сам, без этой подсказки, разглядеть в ней ту же злобу и желчность. Беда еще и в том, подумал он, что Шериз Воган, судя по всему, очень умна. Например, она сразу же догадалась, что ему крайне неприятны подобные разговоры о Рейчел Ховарт.
— Я помню, где у вас выход, — сказал он миссис Воган. — Еще раз спасибо за ужин.
Он направился к двери, прихватив половину укропного каравая.
— Мистер Корбетт, подождите, пожалуйста!
Лукреция встала, продемонстрировав большое пятно от сливок на своем платье. Она все еще казалась опустошенной, словно перепалки с дочерью высасывали из нее жизненные силы.
— Пожалуйста… у меня к вам один вопрос.
— Слушаю.
— Я о волосах ведьмы. Что с ними будет?
— Ее… волосы? Простите, я вас не понимаю.
— У ведьмы… скажем так… весьма примечательные волосы. Их даже можно назвать красивыми. Будет жаль, если такие пышные и густые волосы просто сгорят на костре.
Мэтью не смог бы ответить даже при желании — настолько его поразил такой ход рассуждений.
Тем временем женщина продолжила:
— Если волосы ведьмы как следует помыть, а потом отрезать в утро перед казнью… думаю, найдется много желающих приобрести хоть небольшую прядь. Только представьте: ведьмины волосы как талисман, приносящий удачу.
При этой мысли она, похоже, воспрянула духом.
— Можно будет объявить их надежнейшим свидетельством Божьей кары, уничтожившей Зло. Теперь вы понимаете?
Язык Мэтью оставался примерзшим к гортани.
— Да, и вы получите свою долю с продаж, конечно же, — добавила она, ошибочно истолковав его онемение как согласие. — Но я думаю, будет лучше всего, если вы лично займетесь мытьем и обрезанием ее волос, под тем или иным предлогом, чтобы не пришлось брать в долю еще кого-нибудь.
Мэтью стоял неподвижно, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.
— Ну так что? — спросила она. — Заключим сделку?
Кое-как он развернулся, дошел до двери и покинул этот дом. Удаляясь по улице Гармонии, с влажным от испарины лицом, он услышал женский голос, зовущий его с порога:
— Мистер Корбетт? Мистер Корбетт?
А потом еще громче и пронзительнее:
— Мистер Корбетт?!
Глава тридцать первая
Он проследовал мимо дома покойного Николаса Пейна, мимо таверны Ван Ганди, где веселье было в самом разгаре, мимо лечебницы доктора Шилдса и мусорной клоаки Эдварда Уинстона. Мэтью шел, опустив голову, с половинкой каравая в руке; ночное небо над ним сияло россыпью звезд, но его душа была окутана тяжелой, непроглядной тьмой.
Он свернул налево, на улицу Правды. Замедлил шаг перед обугленными останками школы Джонстона, напоминавшими о неукротимом адском огне и чьих-то воистину адских кознях. Он вспомнил бессильную ярость Джонстона в ту ночь, когда стало понятно, что потушить пожар не удастся. При всех его странностях (включая напудренное лицо и деформированное колено), этот человек определенно видел в учительстве свое жизненное призвание, а потерю школы воспринимал как ужасную трагедию. Пусть у Мэтью и были кое-какие подозрения насчет Джонстона, но то, что учитель не видел в Рейчел колдунью — да и в целом считал ведьмовские процессы основанными на очень зыбкой почве, — позволяло верить в светлое будущее местного просвещения.
Мэтью двинулся дальше, теперь уже точно зная, куда направляется. Вот и здание тюрьмы. Он без колебаний вошел внутрь.
Хотя он старался двигаться бесшумно, звук открываемой двери встревожил Рейчел. Мэтью услышал шорох соломы, как будто она подобралась, принимая защитную позу. Ведь, если подумать, до сих пор не запертая дверь позволяла кому угодно войти сюда, чтобы посмеяться или подразнить ведьму. Правда, на такое мог решиться мало кто из жителей городка. А вот пастырь Иерусалим был вполне на это способен — и не исключено, что сей лукавый змий уже пару раз наведывался сюда потолковать без свидетелей.
— Рейчел, это я, — произнес Мэтью и поспешно добавил, пока она не начала протестовать против его визита. — Да, я помню, что вы просили меня не приходить, и я уважаю ваше желание… но я лишь хотел сообщить, что продолжаю заниматься вашим… вашим делом. Пока не могу раскрывать подробности, но некоторые успехи уже есть. — Он сделал несколько шагов вперед и снова остановился. — Не скажу, что уже нашел какое-то решение или конкретное доказательство, но знайте, что я все время об этом думаю и не собираюсь сдаваться. И еще… я принес вам очень вкусный укропный хлеб.
Мэтью приблизился к решетке и просунул каравай между прутьями. В темноте он смог разглядеть лишь смутные контуры шагнувшей навстречу фигуры, как это бывает при попытке вспомнить ускользающий сон.
Рейчел молча взяла хлеб. Затем другой рукой схватила руку Мэтью и крепко прижала ее к своей щеке. Он ощутил теплую влагу слез. Послышался сдавленный звук, как будто она изо всех сил сдерживала рыдания.
Он не знал, что сказать. У него самого при столь неожиданном проявлении чувств сердце облилось кровью, а глаза наполнились слезами.
— Я… буду работать над этим, — пообещал Мэтью севшим голосом. — День и ночь. Если решение вообще может быть найдено… я его найду, клянусь.
Вместо ответа она коснулась губами тыльной стороны его ладони, а потом снова прижала ее к своей мокрой щеке. Какое-то время они стояли неподвижно. Рейчел цеплялась за него так, словно в эти минуты ей уже не нужно было ничего на свете, кроме теплоты — и заботы — другого человеческого существа. Он хотел свободной рукой дотронуться до ее лица, но вместо этого обвил пальцами один из железных прутьев между ними.
— Спасибо, — прошептала она и затем, видимо усилием воли поборов минутную слабость, отпустила его руку и вернулась на соломенную подстилку, взяв с собой хлеб.
Задержавшись здесь дольше, он только причинил бы боль ей и себе, сделав расставание еще более тягостным. Изначально Мэтью собирался лишь напомнить Рейчел, что она не забыта, и теперь это было сделано. Посему он вышел наружу и зашагал на запад по улице Правды, глядя в землю и задумчиво хмуря лоб.
Любовь.
Она не обрушилась на него, как удар грома, а подкралась незаметно, легкой тенью.
Любовь. Что же это такое? Желание обладать или стремление освободить?
Мэтью не мог сказать, что бывал влюблен прежде. Точнее, он знал наверняка, что этого с ним не случалось. Посему, не имея такого опыта, он сейчас не мог толком разобраться в своих чувствах. Возможно, это вообще не могло быть проанализировано и втиснуто в жесткие рамки здравого смысла. Оттого во всем этом было нечто пугающее… нечто дикое и неуправляемое, нечто не поддающееся логическому осмыслению.
Однако он чувствовал, что, если бы любовь сводилась только к желанию обладать кем-то, в действительности это было бы лишь слабым подобием самовлюбленности. Ему казалось, что большая, истинная любовь предполагает стремление открыть клетку — будь то железные прутья или незримые тиски жестокой несправедливости — и выпустить ночную птицу на волю.
Он уже не мог уследить за ходом собственных мыслей. Когда дело касалось латыни, французского языка, английской истории или судебных прецедентов, он чувствовал себя уверенно благодаря накопленным знаниям, но в доселе неведомой ему сфере любви он был полным профаном. А также — как сказал бы судья — заблудшим юнцом, рискующим навлечь на себя гнев Господень.
Есть он, Мэтью. И есть Рейчел. А с недавних пор здесь объявился и призрачный Сатана, воплощениями которого были похоть Исхода Иерусалима и растленная душа неведомого кукловода, дергавшего марионеток за ниточки.
Но где же среди всего этого был Бог?
Если Бог намеревался проявить свой гнев, то прежде того, по разумению Мэтью, Ему следовало хотя бы отчасти взять на Себя ответственность за происходящее.
Мэтью подозревал, что такие мысли могут навлечь на его голову молнию с небес даже тихой безоблачной ночью, но парадокс заключался в том, что хотя человек и был сотворен по образу и подобию Бога, людские деяния и замыслы нередко основывались на самых что ни на есть дьявольских идеях.
В особняке Бидвелла он узнал от миссис Неттлз, что хозяин еще не вернулся, занятый своими срочными делами, а доктор Шилдс только что отбыл после того, как дал Вудворду третью дозу своего снадобья и судья погрузился в сон. Мэтью выбрал в библиотеке книгу — сборник английских пьес, дабы лучше ознакомиться с ремеслом лицедеев, — и поднялся на второй этаж. Заглянув к Вудворду и убедившись, что тот действительно спит и достаточно ровно дышит, Мэтью ушел в свою комнату, намереваясь скоротать время за чтением и размышлениями.
Хотя день выдался очень насыщенным, а зрелище истерзанного трупа Пейна было еще очень свежо в памяти, Мэтью удалось немного подремать. Где-то после полуночи он зажег свечную лампу — которую погасил перед тем, как лечь, — взял ее и вышел в коридор.
Несмотря на поздний час, в доме не спали. Из кабинета приглушенно доносился сердитый голос Бидвелла. Мэтью задержался перед закрытой дверью, чтобы понять, с кем он беседует, и вскоре уловил негромкий ответ Уинстона. Прозвучало имя Пейна. Мэтью не захотел приобщаться — даже сквозь дверную толщу — к их похоронным планам, проследовал дальше по коридору и тихо спустился по лестнице.
Каминные часы показывали тридцать восемь минут первого. Он прошел в библиотеку и предусмотрительно открыл шпингалеты ставней — теперь, если входную дверь запрут, он сможет проникнуть в особняк, не будя звонком миссис Неттлз. После этого он направился к источнику, светя себе под ноги низко опущенным фонарем.
На восточном берегу озерца Мэтью поставил лампу на з