— Нет-нет, ничего страшного. — Вудворд небрежно махнул рукой. — Я бы даже удивился, если бы среди жителей не пошли подобные слухи. Но если я и подвергся порче, то виной тому не ведьма… а дурная погода и моя собственная… слабая кровь. Хотя теперь все будет хорошо. Через несколько дней… я приду в норму.
— Да будет так! — воскликнул Уинстон, поднимая бокал.
— И тогда я смогу вернуться в Чарльз-Таун, — добавил Вудворд, потирая глаза, все еще красные и слезящиеся. — А об этой… неприятности я постараюсь как можно скорее забыть. Что скажешь, Мэтью?
— То же самое, сэр.
Джонстон прочистил горло.
— Что ж, пора и мне вас покинуть. Роберт, спасибо за вечер. Позднее мы еще обсудим… э-э… будущее школьного здания.
— Это мне кое-что напомнило! — сказал Вудворд. — Алан… вам это может быть интересно. Когда я лежал в бреду… мне привиделся Оксфорд.
— В самом деле, сэр? — Джонстон чуть заметно улыбнулся. — Обычное дело: многие бывшие студенты бредят Оксфордом.
— Но это было как наяву! Я был прямо там, на лужайке перед колледжем! И в этом сне я был… совсем юным. Передо мной еще были открыты все пути… меня ждали великие свершения.
— И вы услышали звон Большого Тома?[18]
— Разумеется! Кто хоть раз слышал этот звон, никогда его не забудет! — Вудворд взглянул на Мэтью со слабой улыбкой, от которой тем не менее у юноши сжалось сердце. — Когда-нибудь я отвезу тебя в Оксфорд. Ты пройдешь по коридорам колледжа… увидишь просторные аудитории… почувствуешь особенный запах этого места. Вы его помните, Алан?
— Из всех тамошних запахов мне больше всего запомнился аромат горького эля в «Шахматной доске». И пыльный запах пустых карманов, увы.
— Не без этого, — мечтательно улыбнулся Вудворд. — А я уловил запах подстриженных газонов. И мела. И дубов на берегу Черуэлла[19]. Я был там словно наяву… могу поклясться. Я был там… как будто во плоти и крови. И я оказался перед дверью моего студенческого братства. Старая добрая дверь… Карлтонского клуба. И там… прямо перед моими глазами… дверной молоток в форме бараньей головы… и медная табличка с девизом: «Ius omni est ius omnibus»[20]. Я так отчетливо помню эту дверь… и молоток, и табличку…
Он закрыл глаза на несколько секунд, предавшись благостным воспоминаниям. А когда его глаза вновь открылись, Мэтью увидел в них слезы.
— Алан… я подзабыл… как назывался ваш клуб?
— «Рёскины», сэр. Просвещенное братство.
— А… Не напомните ваш девиз?
— Конечно. Это звучало так… — Он помедлил, блуждая в тумане воспоминаний. — «Невежество есть величайший из грехов».
— Очень подходящий девиз для преподавателя… вы согласны? — сказал Вудворд. — Сейчас, как юрист, я мог бы с этим поспорить… но ведь мы тогда все были молоды, и нам еще только предстояло обучение… в университетах жизни, не правда ли?
— Одолеть Оксфорд было нелегко, — сказал Джонстон. — Но университеты жизни едва ли одолимы вообще.
— Да, так и есть… это на порядок сложнее. — Судья испустил долгий вздох; его вновь обретенные силы почти иссякли. — Что-то я заболтался, простите. Когда болеешь… и почти при смерти… прошлое становится важнее… чем будущее, которого уже почти не осталось.
— Передо мной вам нет нужды извиняться за любые воспоминания об Оксфорде, — произнес Джонстон аристократически учтивым тоном, какому Мэтью мог лишь позавидовать. — Я и сам до сих пор брожу по этим коридорам в своих снах. Но сейчас… если позволите… у моего колена есть собственная память, и оно болезненно напоминает мне о мази. Спокойной ночи вам всем.
— Я провожу вас, Алан, — вызвался Уинстон, и учитель кивком принял его предложение. — До свидания, мистер Бидвелл… Судья… Мистер Корбетт…
— Да, спокойной ночи, — ответил за всех Бидвелл.
Уинстон последовал за учителем, который хромал сильнее обычного, налегая на трость. Бидвелл вылил в свой бокал остатки вина из графина и отправился наверх, видимо не желая продолжать беседу во избежание новой перепалки с Мэтью. Последний, наблюдая за дремлющим в кресле Вудвордом, остался ждать прибытия доктора Шилдса.
Теперь для Мэтью вышел на передний план вопрос Линча — Ланкастера. По крайней мере, появилась хоть какая-то зацепка. Если Смайт поможет выявить истинную сущность Линча, после этого будет проще убедить Бидвелла в том, что Рейчел попросту оболгали. Пусть надежда казалась слишком смелой, но кто мог знать, что принесет завтрашний день?
Глава тридцать четвертая
Перед самым рассветом землю увлажнил короткий грозовой ливень, но субботнее солнце уже начало пробиваться сквозь уходящие тучи, а к восьми утра в небе появились и голубые просветы. К этому времени Мэтью уже покончил с завтраком и теперь двигался к лагерю лицедеев.
Как подсказал ему слух — в данном случае опередив зрение, — Филип Брайтмен и два других актера были заняты подготовкой к спектаклю. Сидя на стульях за полотняной ширмой, они громко читали либо повторяли по памяти реплики из какого-то моралите. Когда Мэтью спросил, где можно найти Дэвида Смайта, Брайтмен направил его к желтому навесу, укрывавшему от непогоды сундуки с одеждой, фонари и прочий реквизит. Там он застал Смайта за осмотром разноцветных нарядов, к которым одна из работниц в эти минуты пришивала порядком истрепанные павлиньи перья.
— Доброе утро, мистер Смайт, — сказал Мэтью. — Можно вас на пару слов?
— О… доброе утро, мистер Корбетт. Чем могу вам помочь?
Мэтью бросил взгляд на швею.
— А нельзя ли поговорить с глазу на глаз?
— Конечно. Миссис Прейтер, пока все получается отлично. Мы с вами это еще обсудим, когда работа продвинется дальше. Мистер Корбетт, предлагаю отойти в сторонку, если вы не против.
Смайт указал на купу дубов шагах в тридцати за лагерем и, запустив большие пальцы в карманы темно-коричневых бриджей, направился туда в сопровождении Мэтью.
— Думаю, будет уместным извиниться за наше вчерашнее поведение. Мы ушли так внезапно… и по такой очевидной причине. По крайней мере, мы могли бы обставить свой уход более дипломатично.
— Извинения не требуются. Так и так причина была всем понятна, а правда всегда лучше надуманных предлогов, сколь бы дипломатичными они ни были.
— Спасибо, сэр. Ценю вашу откровенность.
— У меня к вам также откровенный разговор, — сказал Мэтью, когда они вступили под сень дубов, — касательно Гвинетта Линча. Я о человеке, которого вы приняли за Джонатана Ланкастера.
— Позвольте вас поправить: я не просто принял его за такового, я твердо уверен, что это он и есть. И готов поклясться, как сказал вчера. Однако он выглядит… иначе. Очень сильно изменившимся. В былые времена он не надел бы эти грязные лохмотья даже под страхом смерти. Напротив, насколько помню, он был буквально одержим чистотой.
— А также строгим порядком? — добавил Мэтью. — Вы можете утверждать, что он был одержим и этим?
— Свой фургон он всегда держал в порядке. Помню, как-то раз он пожаловался моему отцу на то, что под рукой не оказалось колесной мази, чтобы устранить легкий скрип.
— Хм… — протянул Мэтью и, скрестив руки, прислонился спиной к стволу дуба. — Так кем же он был… в смысле кто он такой… этот Джонатан Ланкастер?
— Я уже говорил о его цирковом номере с дрессированными крысами. Они у него прыгали через обруч, бегали наперегонки и тому подобное. Детишкам нравилось. Наш цирк гастролировал по всей Англии и несколько раз бывал в Лондоне, но там дозволялось выступать лишь в самых бедных кварталах. Потому мы в основном разъезжали по деревням. Мой отец был управляющим, мать продавала билеты, а я был на подхвате.
— Этот Ланкастер, — сказал Мэтью, возвращая Смайта к предмету беседы, — зарабатывал на жизнь только своими цирковыми номерами?
— Да, только этим. Никто из нас не был богачом, но… мы все поддерживали друг друга и в целом не бедствовали.
Смайт наморщил лоб, и Мэтью понял, что он формулирует следующее заявление.
— Мистер Ланкастер… был со странностями.
— Потому что приручал крыс?
— Не только поэтому, — сказал Смайт. — В большей степени это касается других представлений, которые он временами устраивал. За ограждением из ширм… перед небольшой аудиторией, готовой дополнительно раскошелиться, причем дети туда не допускались.
— И что это было?
— Демонстрация животного магнетизма.
— Животный магнетизм? — Теперь настал черед Мэтью наморщить лоб. — Что это значит?
— Искусство магнетической манипуляции. Вы никогда об этом не слышали?
— Я осведомлен о явлении магнетизма, но о животном магнетизме не слышал. Это какой-то цирковой трюк?
— Насколько мне известно, он более популярен в континентальной Европе, чем в Англии. Особенно в Германии, как мне рассказывал отец. Мистер Ланкастер некогда блистал среди самых маститых немецких магнетизеров, хоть он и родился в Англии. Это я также узнал от отца, у которого повсюду есть друзья в цирковой и театральной среде. Но это было еще в молодости мистера Ланкастера. А потом случилась неприятная история, и ему пришлось бежать из Германии
— Неприятная история? Вы знаете подробности?
— Я знаю только то, что мне рассказал отец, который попросил меня хранить это в секрете.
— Однако вы уже давно покинули Англию, и ваш отец более не имеет над вами власти, — сказал Мэтью. — Сейчас крайне важно, чтобы вы сообщили мне все, что знаете о Джонатане Ланкастере. В особенности секреты.
Смайт помедлил, склонив голову набок.
— Могу я спросить, почему это для вас так важно?
Это был справедливый вопрос. И Мэтью ответил:
— Хорошо, я вам верю и надеюсь, что вы поверите мне. Теперь уже ясно, что Ланкастер скрыл свое настоящее имя от мистера Бидвелла и всех жителей города. И я хочу выяснить, почему он так поступил. Кроме того… у меня есть основания считать, что этот самый Ланкастер непосредственно причастен к возникновению нынешней ситуации в городе.