Внезапно медведь встал на задние лапы — росту в нем оказалось футов восемь, а то и больше — и разинул пасть, демонстрируя сточенные зубы. Затем из него вырвался хриплый, раскатистый, душераздирающий рев, исполненный муки и, быть может, осознания собственной смертности. Еще два обломка стрел обнаружились на гноящемся брюхе зверя подле рваной раны от когтей, видимо нанесенной одним из его сородичей. Еще Мэтью заметил, что на правом плече Одноглаза был вырван изрядный кусок плоти, и эта жуткая рана позеленела от заражения. И до Мэтью — сквозь боль в предчувствии расставания с этим миром — дошло, что Одноглаз тоже умирает.
Медведь подался назад и сел на корточки. Тогда Мэтью заставил себя встать, покачнулся, упал, поднялся снова и заорал: «Хааааааааааа!» — прямо в звериную морду.
После этого он упал снова, в лужу собственной крови. Одноглаз, с кровоточащими ноздрями и широко раскрытой пастью, вразвалочку двинулся на него. Но Мэтью еще не был готов к смерти. Проделать такой путь, чтобы умереть на лесной поляне под солнцем и голубым Божьим небом? Нет, не сейчас.
Движимый одной лишь силой отчаяния, он приподнялся, вогнал нож под нижнюю челюсть зверя и резко провернул клинок, разрывая плоть. Одноглаз издал короткий утробный рык, выхаркнул кровь прямо в лицо Мэтью и отступил, унося нож в своем теле. Мэтью упал на живот и от страшной боли в ребрах начал извиваться всем телом, как раздавленный червь.
И вновь медведь обходил его слева, тряся башкой в попытке избавиться от жала, проткнувшего ему горло. Кровь из ноздрей разлеталась широкими струями. Мэтью даже в лежачем положении поворачивался, не позволяя зверю зайти сзади. Вдруг Одноглаз пошел на него снова, и Мэтью из последних сил выбросил вперед правую руку, прикрывая лицо и еще не совсем ободранный череп.
Это движение заставило медведя отвернуть, а потом снова попятиться, моргая и поблескивая единственным глазом. На секунду зверь потерял равновесие и едва не завалился набок. Он замер футах в пятнадцати от Мэтью и уставился на него, приопустив голову. Истыканные стрелами бока ходили ходуном. Высунув серый язык, он слизнул кровь с ноздрей.
Мэтью встал на колени, прижимая правую руку к левым ребрам. Сейчас это казалось ему важнее всего: держать там руку, чтобы внутренности не вывалились наружу.
Весь этот мир — жестокий, подернутый красной пеленой мир — съежился до небольшого пространства между человеком и зверем. Они смотрели друг на друга, каждый на свой лад оценивая боль, кровь, жизнь и смерть.
Одноглаз не издал ни звука. Но этот древний, израненный боец принял решение.
Он резко отвернулся от Мэтью. Затем, пошатываясь, поковылял через поляну к тому месту, откуда изначально появился. При этом он не переставал трясти головой, тщетно пытаясь освободиться от глубоко засевшего лезвия. Через минуту зверь исчез в зарослях.
С Одноглазом было покончено.
Мэтью упал лицом вперед на окровавленную траву и закрыл глаза. Уже на грани беспамятства ему послышался высокий, пронзительный крик: «Хайиииии! Хайиииии! Хайиииии!» Это кричит стервятник, подумал он. Стервятник, пикирующий с высоты.
Устал. Очень… очень… устал. Рейчел. Что… будет… с…
Пикирующий стервятник.
Крик «Хайиииии! Хайиииии! Хайеееее!».
И Мэтью почувствовал, что удаляется от земли к тем неведомым областям, куда очень многие отправились до него, чтобы уже никогда не вернуться.
Глава тридцать девятая
Первым ощущением Мэтью при спуске в адскую бездну оказался запах. Резкий, как потная вонь демона, только намного противнее. Он вонзился в ноздри, подобно раскаленным спицам, и проник до задней стенки горла. Мэтью вдруг обнаружил, что все его тело сотрясается от приступа кашля, вероятно продолжавшегося уже долгое время.
Когда запах несколько ослаб, а кашель стих, он попытался открыть глаза. Веки были тяжелыми, словно на них давили монеты, предназначенные для Харона за перевозку через Стикс. Поднять веки так и не удалось. Зато вернулся слух, и он услышал голос, то взлетавший, то падавший, — без сомнения, это была первая из неисчислимого множества душ, оплакивающих свою скорбную участь. По звучанию это имело некоторое сходство с латинским, однако латынь — это ведь Божий язык. Скорее, это мог быть греческий — он все-таки ближе к мирской суете.
А еще через несколько вздохов Мэтью познакомился и с адскими пытками в дополнение к запаху. Яростная, пронизывающая, раскаленная добела боль начала терзать его левое плечо и руку. Следом боль перекинулась на левые ребра. Болел и лоб, но все же терпимо по сравнению с прочим. Он вновь попытался открыть глаза — и вновь неудачно.
Он не мог пошевелиться, как будто скованный вечным проклятием. Хотя сделал ли он хоть одну попытку шевельнуться? В этом Мэтью не был уверен.
Боль усиливалась с каждой секундой, и он предпочел оставаться неподвижным, сохраняя энергию, которая наверняка еще понадобится, когда настанет время идти долиной адских мук. Он услышал характерное потрескивание огня — ну как же без этого! — и ощутил ужасный, всеохватный жар, словно его уже распластали на адской сковороде.
Но постепенно в нем брало верх иное чувство — гнев, уже готовый вспыхнуть и переродиться в пламенную ярость, более чем уместную в данной обстановке.
Он всегда считал себя христианином и старался, как мог, следовать путем Господним. Но то, что он без всякого разбирательства и объяснений был низвергнут в адское пекло, указывало на наличие за ним неоспоримого и непростительного греха. Отсюда и нарастающий гнев при попытке понять, что же он такого натворил, чтобы сюда попасть? Якшался с беспризорными сорванцами в манхэттенской гавани? Запустил «конским яблоком» в затылок торгашу? Стянул несколько монеток из грязного кармана спящего пьянчуги? Или это какой-то из недавних проступков — например, когда он забрался в сарай Сета Хэзелтона и раскроил рожу последнего жестяным фонарем? Да, это грех посерьезнее. В таком случае он обязательно дождется здесь этого любителя кобылок, а ко времени его прибытия попробует подняться в иерархии здешних крючкотворов и казуистов.
Теперь боль стала уже нестерпимой. Мэтью крепко сжал зубы, чувствуя, что из пересохшей глотки вот-вот вырвется крик. Сдерживать его дальше он не мог. Но если он закричит, что подумает вся эта дьявольская братия о его стойкости?
Рот открылся, однако наружу вышел не крик, а лишь какой-то сухой скрежет. Впрочем, и этого хватило, чтобы исчерпать запас его сил. Одновременно умолк бормотавший поблизости голос.
Рука — настолько загрубелая, что на ощупь ее можно было бы спутать с древесной корой, — коснулась лица Мэтью и прошлась от подбородка по правой щеке. Возобновилось напевное бормотание на все том же неизвестном языке. Что-то жесткое — должно быть, кончики большого и указательного пальцев — добралось до его правого глаза и попробовало поднять веко. Мэтью эта слепота уже осточертела. Застонав от усилия, он сам заставил свои глаза открыться.
И сразу же об этом пожалел. В пляшущем красном свете и клубах адского дыма ему явилось воистину демоническое создание. У того было узкое коричневое лицо с вытянутым подбородком, маленькие черные глаза и морщинистая, как кора столетнего дерева, кожа. На впалых щеках синели узоры в виде спиралей, а на лбу был намалеван третий глаз — ярко-желтый, как солнце. С продетых сквозь мочки ушей крючков свисали желуди и раковины улиток. Голова была гладко выбрита — за исключением пучка седых волос на затылке — и украшена зелеными листьями и косточками мелких животных.
Дабы еще более устрашить Мэтью, адское отродье раскрыло пасть, демонстрируя два ряда острых зубов, похожих на зубья пилы.
— Айо покапа, — сказало оно, качнув головой.
Во всяком случае, так послышалось Мэтью.
— Айо покапа, — повторило существо и поднесло к своим губам половинку разбитого глиняного блюда, над которым вился густой дым. Оно быстро вдохнуло дым и тотчас извергло его смрадной струей — той самой вонью потного демона — прямо в ноздри Мэтью.
При попытке отвернуться Мэтью понял, что его голова каким-то образом привязана к жесткому ложу под ним. Уклониться от дыма не было никакой возможности.
— Йанте те напха те… — забормотал демон. — Саба йанте напха те.
При этом он медленно покачивался, полузакрыв глаза. Сквозь клубы плывшего над Мэтью дыма пробивался красноватый свет от одного или нескольких адских огней. Из-за спины бормочущего и качающегося демона донесся треск, как от подкинутых в пламя смолистых веток, за которым последовал шипяще-дребезжащий звук, словно комнату заполонили гремучие змеи. Едкий дым вверху сгущался, грозя отравить последний пригодный для дыхания воздух.
— Йанте те напха те, саба йанте напха те, — не унимался, взлетая и падая, все тот же голос.
Затем повторился ритуал с разбитым блюдом и вдуванием дыма в ноздри Мэтью. Воистину Ад был ужасен, если только подумать, что здесь придется целую вечность нюхать столь мерзкую вонь!
Не имея возможности двигаться, Мэтью предположил, что не только его голова, но также запястья и лодыжки были привязаны к ложу. Он старался держаться, как подобает мужчине, но к глазам подступили слезы.
— Айи! — сказал демон и потрепал его по щеке. — Моук такани соба се ха ха.
Бормотание и покачивание возобновились, а за ними последовало вдувание дыма в ноздри.
Когда эта процедура повторилась полдюжины раз, Мэтью перестал чувствовать боль. Система шестеренок в его внутренних часах совершенно разладилась: одно качание демона происходило со скоростью улиток, чьи раковины висели на крючках под ушами, а уже следующее проскакивало в мгновение ока. Мэтью как будто плыл в огненно-красной, дымной пустоте, хотя при этом не переставал чувствовать под спиной жесткую поверхность ложа.
А потом он заметил еще нечто странное и окончательно убедился в собственном безумии. Эта странность касалась обломка блюда, с которого втягивало дым демоническое создание.