— Время пришло, — сказал он.
— Что, сэр?
— Время, — повторил Вудворд, — пришло. Пора рассказать тебе то… что, пожалуй, следовало рассказать раньше. Присядь, если хочешь.
Он кивнул в сторону приставленного стула, и Мэтью сел.
— С чего бы начать? — спросил сам себя мировой судья. — Ну да, с самого начала, конечно. Когда-то я был преуспевающим стряпчим и жил в Лондоне с женой, которую звали Анна. У нас был очень уютный дом, а позади него садик с фонтаном. Обучение в Оксфорде не пропало даром.
Он слабо, печально улыбнулся, прежде чем продолжить.
— На третьем году брака у нас появился сын, которого мы назвали Томасом, в честь моего отца.
— Сын? — удивился Мэтью.
— Да. Славный мальчуган. Очень умный и очень… серьезный, я бы так сказал. Он любил, когда я ему читал, и любил слушать мамино пение.
В голове Вудворда зазвучало мелодичное сопрано жены, а перед его мысленным взором возникли разводы теней на обрамляющих фонтан итальянских плитках.
— То были счастливейшие дни в моей жизни, — произнес он, смягчая голос настолько, насколько позволило страждущее горло. — На пятую годовщину свадьбы я подарил Анне серебряную музыкальную шкатулку, а она мне — расшитый золотом камзол. Помню момент, когда я развернул подарок. Я тогда подумал… что никто в этом мире никогда не был так счастлив. Так обласкан судьбой. У меня была любимая семья, собственный дом, имущество, успешная карьера. Я сполна вкусил радостей жизни, я был богат. Во многих смыслах богат.
Мэтью не сказал ничего, но теперь ему стали гораздо понятнее переживания Вудворда из-за драгоценного камзола, оставшегося в руках Шоукомба.
— Через четыре года, — продолжил Вудворд, мучительно сглотнув, — Анна и мои партнеры уговорили меня стать соискателем мантии. Я сдал необходимые экзамены… и начал практиковаться в качестве помощника судьи. А в должный срок мне сообщили, что при ближайшей оказии я получу повышение. — Он с усилием втянул воздух и сипло выдохнул. — Долго ждать не пришлось. Тем же летом нагрянула чума, и сразу открылось много вакансий.
Вудворд умолк, охваченный воспоминаниями, как сонмом шепчущих призраков.
— Чума, — повторил он, глядя в пространство. — Лето закончилось, и с наступлением сырой холодной осени эпидемия прочно обосновалась в городе. Сначала на телах появлялись чумные бубоны, затем были судороги, мучительная агония и смерть. В сентябре мой лучший друг умер у меня на глазах. За две недели этот крепкий, атлетичный мужчина усох и превратился в стенающий скелет. А потом… однажды утром в октябре… я услышал крик служанки в спальне Томаса. Я бросился туда. Уже зная. И заранее страшась того, что увижу.
Его голос сел до слабого шепота, в горле пылал адский огонь, но он считал необходимым продолжить рассказ.
— Томасу было двенадцать лет. Чума не считалась ни с возрастом, ни с положением в обществе, ни с богатством… ни с чем. И она набросилась на Томаса… как будто стремясь вместе с ним уничтожить и его мать, и меня. Все, что могли сделать врачи, это лишь притупить боль опиумом. Но страдания его не прекратились. Отнюдь нет.
Он вновь прервался, чтобы сглотнуть, и почувствовал, как едкая слизь проскальзывает в горло.
— Принести вам чего-нибудь попить? — спросил Мэтью, вставая.
— Нет. Сиди. Я должен высказаться, пока могу говорить.
Он подождал, когда Мэтью вновь усядется.
— Томас боролся, — продолжил он. — Но, конечно… победить он не мог. Его кожа так воспалилась, что ему было больно поворачиваться в постели. Однажды… он так сильно бился в судорогах, что кожа… начала слезать со спины, как кора с гнилого дерева. Повсюду были кровь и гной, и еще запах… этот запах… это зловоние смерти.
— Сэр, — вмешался Мэтью, — вам не стоит…
Вудворд остановил его жестом.
— Позволь мне закончить. Томас прожил десять дней после того, как заразился. Нет, «прожил» — неточное слово. Промучился. Эти дни и ночи слились для нас в один непрерывный кошмар. Его рвало потоками крови. Глаза настолько опухли от слез, что уже не открывались. Он лежал на испачканных простынях, потому что нам никто не помогал, а сами мы не успевали стирать белье. В последний день… судороги стали уже непрерывными. Он так крепко вцепился в железные прутья изголовья, что когда его тело выгибалось и дергалось… вся кровать подпрыгивала вместе с ним… как игрушечный чертик на пружинке. Я помню его лицо в тот предсмертный час. Его лицо…
Вудворд крепко зажмурил глаза, пот блестел на щеках, и Мэтью еле хватало сил смотреть на него — столь ужасным было это зрелище скорби, которую он так долго держал запертой в глубине души.
— О, Боже, его лицо… — прохрипел судья. Его глаза открылись, и Мэтью заметил, что они покраснели при воспоминании об этой пытке. — Чума… сожрала почти все его лицо. Под конец он… был мало похож на человека. Умирая… и корчась в судорогах… он цеплялся за прутья кровати со всей оставшейся в нем силой. Я видел, как его пальцы сжимались… сжимались… и он смотрел на меня.
Вудворд качнул головой, отмечая эту деталь.
— Говорить он не мог, но я видел его вопрос, обращенный ко мне, словно я был Всемогущий Господь. Он спрашивал: «За что?» И на этот вопрос — немыслимый, непостижимый вопрос — ответить я не мог. Минут через десять… он испустил последний стон и наконец нас покинул. А ведь у меня были такие планы насчет него. Такие планы! И я любил его — любил даже сильнее, чем сам это сознавал… Его смерть… и то, как он умер… — продолжил Вудворд, — это не могло не отравить нашу оставшуюся жизнь. Анна всегда была физически хрупкой… а теперь пострадал и ее рассудок. Ее дух омрачился — как и мой. И она начала во всем винить меня. Ей стало невыносимо жить в том доме, все чаще у нее случались приступы ярости. Думаю… она была настолько сломлена… так разгневана на Бога… что ее жизнь постепенно свелась к удовлетворению примитивных инстинктов. — Он сделал паузу, чтобы сглотнуть. — Она пристрастилась к выпивке. Стала появляться в сомнительных заведениях… с недостойными людьми. Я хотел ей помочь, убеждал ее обратиться за поддержкой к церкви, но от этого стало только хуже. Наверно… ей нужно было ненавидеть кого-то на этой земле так же сильно, как она ненавидела Бога. В конце концов, она ушла из дома. Ее видели пьяной в одном злачном районе, а сопровождал ее один тип с очень дурной репутацией. Начала страдать и моя карьера. Пошли слухи, что я тоже прикладываюсь к бутылке — порой это и вправду случалось — и что я беру взятки. А вот этого не было никогда. Просто удобная ложь для моих недоброжелателей. У меня накопились долги, как это обычно бывает, когда жизнь катится под откос. Я распродал почти все, что имел. Дом, сад, фонтан, кровать, на которой умер Томас… все равно их вид был мне только в тягость.
— Но при этом вы сохранили камзол, — заметил Мэтью.
— Да. Потому что… да я и сам не знаю почему. Хотя нет, знаю. Это был единственный предмет из моего прошлого… никак не связанный с тягостными воспоминаниями. Это было… как дыхание вчерашнего дня, когда весь мир еще цвел и благоухал.
— Простите, — сказал Мэтью. — У меня и в мыслях не было…
— Разве ты мог знать? Со временем… мне стали все реже доверять слушания дел. Должен сказать, что большая часть вины лежит на мне самом: я позорил себя, появляясь в зале суда сразу после общения с Братцем Ромом. И тогда я решил… раз уж мои перспективы в Лондоне покрылись мраком, почему бы не стать светочем правосудия в колониях? А перед отъездом… я попытался найти Анну. Мне было известно, что она связалась с компанией женщин своего сословия, которые… утратили мужей во время эпидемии… а нужда и горе превратили их в пьянчужек и торговок собственным телом. К тому времени она была для меня уже совершенно потеряна. Да она потеряла и саму себя.
Он тяжело вздохнул.
— Думаю, этого она и хотела. Забыть себя, а вместе с этим и свое прошлое.
Он смотрел мимо Мэтью куда-то в бесконечную даль.
— Однажды я ее вроде бы заметил. Среди толпы в гавани. Но я не был уверен. И не стал проверять. Просто ушел оттуда. А вскоре сел на корабль… и отбыл в Новый Свет.
Вудворд откинул голову на подушку и вновь закрыл глаза. Сглотнул слизь и попытался откашляться, но безуспешно. Он уже почти полностью лишился голоса, но заставлял себя продолжать, поскольку очень боялся за душу Мэтью и хотел донести до него то, что считал важным.
— Представь себе мое удивление… когда Манхэттен не оказался вымощенным золотом. Я обнаружил… что Новый Свет ничем не отличается от Старого. Те же страсти и те же преступления. Те же грехи и те же мерзавцы. Только здесь… намного больше возможностей грешить… и намного больше простора для этого. Одному Богу известно, что принесет нам следующий век.
— Я говорил об этом с Гудом, — сказал Мэтью, чуть заметно улыбнувшись. — Его жена уверена, что весь мир сгинет в пламени, а по его словам, нас может ожидать «век чудес».
Вудворд раскрыл налитые кровью глаза.
— Чего не знаю, того не знаю… Но воистину будет чудом, если Фаунт-Ройал доживет до начала нового века. Этот городок вымрет полностью, если с Рейчел Ховарт не будет покончено.
Улыбка стерлась с лица Мэтью.
— Значит, забота о будущем этого поселения и есть главная причина, по которой вы приговорите женщину к смерти, сэр?
— Конечно нет. То есть причина не только в этом. Налицо показания свидетелей… колдовские куклы… и ее богопротивные выходки. Не говоря уже об ее влиянии на тебя.
— О чем вы говорите? Не вижу, как мое стремление выяснить правду может быть истолковано…
— Перестань и помолчи, — сказал Вудворд. — Пожалуйста. Чем дольше ты об этом говоришь, тем менее ты убедителен для кого-либо… и для меня тем паче. Смею предположить, что не только Иерусалим имеет виды на эту женщину… хотя мне кажется, скорее она имеет виды на тебя.
Мэтью покачал головой:
— Вы глубоко ошибаетесь.
— Я вел достаточно много дел, чтобы удостовериться, каким ослепляющим может быть пламя соблазна. И как сильно оно обжигает.