— Хорошая девочка, — сказал он. — Ты моя прелестница!
Он подошел к одному из углов стойла, начал рыться в куче сена, приготовленного на корм Люси. Мэтью увидел, как он что-то вытаскивает. Был там мешок или нет, Мэтью не разобрал, но нечто спрятанное под сеном вполне могло быть содержимым того самого мешка.
Наконец Хэзелтон вынес на свет какую-то хитроумную упряжь из выделанной бычьей кожи. При этом он покачнулся и чуть не упал под тяжестью ноши, но ему придало сил распалявшееся желание. На двух концах упряжи были закреплены железные кольца — именно их тогда и нащупал Мэтью через грубую мешковину. Хэзелтон зацепил одно кольцо за крюк на стене сарая, а другое — за такой же крюк на ближайшем подпорном столбе, так что упряжь растянулась во всю ширину прямо перед стойлом Люси.
Теперь Мэтью стала понятна задумка Хэзелтона. Сразу вспомнились слова Гвинетта Линча по поводу кузнеца: «Он вообще мастеровитый, когда мозгой пораскинуть не ленится». Правда, сейчас он намеревался задать работу отнюдь не своему мозгу.
В средней части этой своеобразной упряжи находилось сиденье из переплетенных кожаных ремней. При растяжке между крюками это сиденье поднялось на несколько футов над полом — таким образом, чтобы сидящий в нем оказался бы под самым хвостом Люси.
— Милая Люси, — бормотал Хэзелтон, расстегивая бриджи и снимая их поверх сапог. — Моя милая, красивая девочка.
С голыми ягодицами и уже вздыбленным дрыном, Хэзелтон передвинул поближе бочонок — пустой, судя по легкости, с какой он это сделал. Используя бочонок как подставку, он поместил свой зад в кожаное сиденье, после чего поднял лошадиный хвост, который начал мотаться из стороны в сторону, как будто в радостном предвкушении.
— Ахххх! — Кузнец вставил свой член в срамную щель кобылы. — Моя сладкая девочка!
Его мясистые ляжки начали ритмично двигаться вперед-назад, глаза закрылись, лицо налилось кровью.
Мэтью вспомнил, что говорила миссис Неттлз о покойной жене кузнеца: «При жизни Софи он держал ее в черном теле, как бесполезную трехногую клячу». И сейчас эти сладострастные звуки однозначно подтверждали, что Хэзелтону гораздо милее кобылки, крепко стоящие на четырех ногах.
Тут же прояснилась и причина, по которой Хэзелтон так стремился сохранить в тайне свое приспособление для извращенных утех. В большинстве колоний скотоложство каралось смертью через повешение, а в некоторых — колесованием и четвертованием. Такие преступления были редкими, но воистину сквернейшими с моральной точки зрения. Пару лет назад Вудворд отправил на виселицу батрака, который предавался этим непотребствам с курицей, свиньей и лошадью. Согласно закону, подвергшихся растлению животных также полагалось умертвлять и хоронить в одной могиле со скотоложцем.
Мэтью отвел глаза от омерзительного зрелища и уставился в землю. Однако он не мог защитить свои уши от похотливых возгласов, коими Хэзелтон подбадривал свою копытную пассию.
Через какое-то время — показавшееся Мэтью бесконечно долгим — скотодворный любодей издал громкий стон и содрогнулся всем телом: соитие достигло кульминации. В свою очередь, Люси также всхрапнула, но скорее с облегчением оттого, что ее жеребец довел до конца свое дело. Хэзелтон распластался на лошадином крупе и любовно заговорил с Люси, употребляя такие похабные словечки и обороты, что Мэтью покраснел до корней волос. То, что прозвучало бы просто непристойностью между мужчиной и женщиной в постели, между мужчиной и кобылой на конюшне было уже запредельным бесстыдством. Возможно, на морали кузнеца пагубно сказалось излишнее рвение при ковке подков у горячего горна.
Хэзелтон даже не пытался слезть на землю со своего сиденья. Речь его звучала все глуше и невнятнее, а еще чуть погодя он адресовал объекту своей пылкой страсти только храп с присвистом.
Как ранее Мэтью воспользовался шансом проникнуть в этот сарай, так и теперь он увидел шанс отсюда выбраться. Он начал медленно выползать из-под кучи соломы, стараясь не порезаться об осколки раздавленного фонаря. Храп Хэзелтона оставался равномерным и не менял тональности, а Люси стояла смирно — должно быть, уже свыклась с тем, что хозяин дрыхнет у нее на крупе. Мэтью медленно встал на четвереньки, а затем принял вертикальное положение. Он сообразил, что, даже если Хэзелтон проснется и увидит его здесь, он все равно не сможет быстро слезть со своего сиденья и вряд ли устремится в погоню. Мэтью не счел для себя зазорным подбросить кузнецу пищу для размышлений, с каковой целью, неспешно двигаясь к выходу, прихватил его грязные бриджи, после чего открыл дверь и покинул это место безобразнейшего преступления. В данном случае, при мысли о законных последствиях, ему было жаль не Хэзелтона, а бедную Люси.
Взглянув в сторону улицы Правды, Мэтью не увидел зарева пожара. В сарае он провел около часа, за каковое время школа вполне могла сгореть полностью. А завтра, как водится, пойдут суды и перетолки об «огненной руке Сатаны». Мэтью не сомневался, что рассвет застанет еще парочку фургонов покидающими Фаунт-Ройал.
Бриджи Хэзелтона он оставил посреди улицы Усердия и поспешил вымыть руки в ближайшем водопойном корыте. Затем направился к дому Бидвелла, посчитав свое любопытство касательно загадочного мешка в сарае утоленным целиком и полностью.
Поскольку час был поздний, а вызванное пожаром общее возбуждение уже улеглось, на улицах царило безлюдье. Лишь в двух домах Мэтью заметил свет, — возможно, там супруги строили планы скорейшего бегства из этого сжигаемого Сатаной города, — а остальной Фаунт-Ройал вновь погрузился в сон. Еще в одном месте на ступеньках крыльца сидел пожилой мужчина, куривший длинную глиняную трубку, а у его ног растянулся белый пес.
— Погода меняется, — только и молвил старик, когда Мэтью проходил мимо.
— Да, сэр, — ответил Мэтью, не сбавляя шага.
Он окинул взглядом небосвод и обнаружил, что тучи отступили еще дальше, и число мерцающих звезд умножилось. Появился и серповидный месяц тыквенного цвета. Воздух по-прежнему был прохладен и насыщен влагой, но легкий бриз теперь приносил запахи соснового леса, а не затхлой болотной жижи. Мэтью подумал, что, если изменившаяся к лучшему погода установится надолго, это должно поспособствовать выздоровлению судьи.
Он решил не рассказывать Вудворду о делишках кузнеца. Вообще-то, по долгу службы он был обязан доложить о таком преступлении — что наверняка завершилось бы пляской Хэзелтона в воздухе под перекладиной виселицы, — но сейчас мировому судье были совсем ни к чему лишние осложнения. Кроме того, потеря единственного кузнеца нанесла бы еще один тяжелый удар по Фаунт-Ройалу. Мэтью рассудил, что рано или поздно кто-нибудь из местных станет свидетелем непотребных забав Хэзелтона и сделает их достоянием гласности, ну а ему самому до поры лучше держать рот на замке.
Прежде чем проследовать до особняка и далее в постель, Мэтью подошел к источнику и остановился под дубом на травянистом берегу. В темноте квакал лягушачий хор, а где-то справа от Мэтью плескались твари покрупнее — должно быть, черепахи. В воде отражались луна и звезды, колышимые неторопливой рябью.
Как же так вышло, что испанские золотые и серебряные монеты — а заодно ложечка и осколок посуды — оказались в желудках черепах? Мэтью присел на корточки, сорвал пригоршню травинок и скользнул взглядом по черной поверхности воды.
«Я принес тебе подарок», — сказал Сатана в его сне.
Он вспомнил о монетах, в том же сне сыпавшихся из черепашьего нутра. Вспомнил, как Гуд показывал ему странные находки, а также свои собственные слова: «Это действительно вопрос, требующий ответа».
И ответ все еще не найден, подумал Мэтью. Откуда к черепахам попали эти монеты? Понятно, что они их проглотили. Но если весь их обитаемый мир сводится к одному озерцу, значит…
То-то и оно, подумал Мэтью. То-то и оно!
Догадка прогремела в его голове как пушечный выстрел. Конечно, он должен был услышать этот выстрел еще при обсуждении этих находок с Гудом, но тогда он был слишком отвлечен другими мыслями. Зато сейчас, в ночной тишине, эффект получился оглушительный.
Поскольку Гуд нашел испанское золото и серебро в желудках черепах, обитавших в источнике… значит монетам больше неоткуда взяться, кроме как из этого самого источника.
Мэтью рывком поднялся. Положил руку на ствол дуба, собираясь с мыслями. Эта догадка — как и разорванная надвое черепаха в его сне — была исполнена блестящих возможностей.
Одна золотая и одна серебряная монеты, один черепок и одна серебряная ложка — это не Бог весть какой клад, но кто знает, что еще таится на илистом дне озера, которому Фаунт-Ройал обязан своим существованием?
В этой связи ему отчетливо вспомнились слова Николаса Пейна в трактире Шоукомба, когда они рассуждали о той испанской монете: «Никто из чернофлажного братства в здравом уме не станет прятать добычу на землях краснокожих. Обычно пираты зарывают свое золото там, куда можно потом без проблем вернуться. Они не настолько глупы, чтобы соваться в те места, где плодами их успеха могут воспользоваться какие-нибудь дикари».
«Обычно зарывают»? А что, если не зарывать, а затопить клад на дне озера?
Эта мысль обожгла его мозг. Бидвелл решил построить Фаунт-Ройал вокруг источника, который — помимо всего прочего — должен был снабжать пресной водой торговые суда, приходящие из Вест-Индии.
Однако пресная вода нужна не только купцам, но и тем, на чьих мачтах реют флаги потемнее, не так ли? Почему бы не допустить, что источник был обнаружен и использовался пиратами задолго до того, как к нему проявил интерес Бидвелл? Если так, то источник мог послужить превосходным хранилищем для «плодов их успеха», по выражению Пейна.
Но пока это всего лишь очень смелые предположения. Хотя… как еще объяснить появление монет в желудках здешних черепах? Кормясь в иле на дне озера, они могли проглотить монеты по случайности, а то и намеренно, привлеченные их блеском. То же касается ложки и голубого черепка. Кто знает, что еще могло находиться на дне, спрятанное там для сохранности.