— Побаливает. Но в целом терпимо.
— Тогда налегай на еду. Полное брюхо притупляет боль. Так говаривал мой отец, когда я был в твоем возрасте. Правда, я тогда вкалывал в доках по четырнадцать часов в сутки и был счастлив, если удавалось полакомиться украденной грушей. — Он сделал паузу, чтобы отхлебнуть из кружки. — А ты хоть раз в жизни трудился весь день напролет, с утра до вечера?
— Вы говорите о физическом труде?
— А каким еще трудом заниматься молодому парню? Конечно физическим! Скажи, приходилось ли тебе в поте лица перекладывать штабель тяжеленных ящиков всего-то на двадцать футов по прихоти самодура-начальника, которому попробуй возрази? Ты когда-нибудь тянул канат до ломоты в плечах, стирая в кровь ладони и заливаясь слезами, как ребенок, но все равно продолжая тянуть? Или, может, ты ползал на коленях, драя щеткой палубу только затем, чтобы самодур-начальник потом на нее плюнул и приказал драить заново? Бывало с тобой такое?
— Нет, — сказал Мэтью.
— Ха! — Бидвелл кивнул, ухмыляясь. — А со мной бывало. И много раз! И я, черт возьми, этим горжусь! Знаешь почему? Потому что все это сделало меня мужчиной. А знаешь, кто был этим самодуром? Мой отец. Да, мой отец, упокой Господь его душу.
Он с такой силой воткнул нож в картофелину, что мог бы, как показалось Мэтью, заодно пронзить блюдо и столешницу. А когда Бидвелл начал жевать, его зубы заскрежетали.
— Похоже, ваш отец был очень строгим наставником, — сказал Мэтью.
— Мой отец, — ответил Бидвелл, — выбился в люди из лондонской грязи, как и я. Мое первое воспоминание о нем связано с запахом реки. И он знал все эти доки и все эти корабли как свои пять пальцев. Он начинал простым грузчиком, но здорово умел работать с деревом — никто лучше его не мог залатать корабельный корпус. Так он и завел свое дело. Одно судно здесь, другое там. Потом все больше и больше, и вскоре у него появился свой сухой док. Да, он был строгим наставником, но к себе самому он был не менее строг, чем к другим.
— И вы унаследовали его компанию?
— Унаследовал? — Бидвелл бросил на него презрительный взгляд. — Я не унаследовал от отца ничего, кроме нищеты! Как-то раз он осматривал корпус перед починкой — такие осмотры проводились десятки раз прежде, — и тут гнилые доски палубы проломились, и он полетел в трюм. Раздробил колени при падении. Началась гангрена, и, чтобы спасти ему жизнь, хирург отрезал обе ноги. Мне было всего девятнадцать, когда вдруг пришлось содержать отца-инвалида, мать и двух младших сестер, одна из которых была слаба здоровьем и чахла день ото дня. Очень скоро выяснилось, что хотя отец и был строгим наставником, но счетовод из него был никудышный. Доходные и долговые ведомости велись крайне небрежно, а порой не велись вообще. Вскоре нагрянули кредиторы, ожидавшие, что док пойдет с молотка, раз мой отец прикован к постели.
— Но вы ведь его не продали? — спросил Мэтью.
— Само собой, продал. Тому, кто предложил наибольшую цену. Выбора у меня не было, при такой-то запущенной бухгалтерии. Отец рассвирепел, как тигр. Он называл меня болваном и слабаком, клялся ненавидеть меня до конца своих дней и даже в могиле за то, что я погубил его дело. — Бидвелл вновь отхлебнул из кружки. — Однако я рассчитался с кредиторами и оплатил все счета. Я обеспечил семью пропитанием и купил лекарства для сестры, и после этого еще осталась небольшая сумма. А в порту одна плотницкая мастерская как раз собралась расширяться и зазывала новых пайщиков. И я решил вложить в нее, сколько мог, все до последнего шиллинга, чтобы заполучить какое-то влияние на дела фирмы. Конечно, сказалась и отцовская фамилия, к тому времени уже достаточно известная. Поначалу сложнее всего было добыть еще денег, чтобы увеличить свой пай, и я сделал это, нанимаясь на другие работы, а также удачно блефуя за игорным столом. Кроме того, надо было отделаться от некоторых малоумных компаньонов, которые чересчур осторожничали и никогда не добились бы серьезных успехов просто из боязни неудач.
Бидвелл отправил в рот еще одну порцию костного мозга и полузакрыл глаза.
— К несчастью, имя одного из этих тугодумов красовалось на вывеске фирмы. Он привык измерять работу в дюймах, а я мыслил морскими милями. Он не видел ничего дальше плотницкой мастерской, тогда как мне виделась на ее месте полноценная верфь. Будучи лет на тридцать старше меня, он в свое время создал эту мастерскую, и я признавал, что это его угодья, однако будущее принадлежало мне. Понемногу я начал строить планы, которые он точно не одобрил бы. Я спрогнозировал прибыли и оценил будущие затраты вплоть до последней доски и гвоздя, а потом выложил это все на собрании пайщиков. Я предложил им выбор: пойти под моим руководством на риск ради великого будущего или плестись прежней дорожкой вместе с мистером Келлингсуортом. Двое проголосовали за то, чтобы вышвырнуть меня за дверь. Но четверо остальных — включая главного чертежника — отдали голоса в пользу нового проекта.
— А что мистер Келлингсуорт? — спросил Мэтью, приподняв брови. — У него наверняка тоже было что сказать.
— Сначала у него просто язык онемел от гнева А потом… думаю, он испытал облегчение, сняв с себя бремя ответственности. Ему хотелось спокойной жизни подальше от призраков краха, омрачающих любое смелое начинание. — Бидвелл покачал головой. — Вероятно, он уже давно искал возможность уйти на покой и нуждался только в поводе. Я дал ему этот повод, а также приличные отступные и долю в будущих доходах… с постепенным уменьшением процентов, разумеется. Но зато на вывеске теперь было мое имя. Только мое, и ничье более. С этого все и началось.
— Полагаю, отец вами гордился.
Бидвелл помолчал, глядя в пространство, но глаза его горели яростью.
— Одним из первых моих приобретений с полученной прибыли стала пара деревянных ног, — сказал он. — Лучшие протезы, какие только можно было достать во всей Англии. Я принес их отцу. Он их осмотрел. Я сказал, что помогу ему заново учиться ходить. Что найму специалиста, который его обучит.
Бидвелл высунул кончик языка и медленно провел им по верхней губе.
— А он сказал… что не примет от меня даже пару настоящих ног, которые можно было бы прирастить на место. Он сказал, чтобы я убирался к Дьяволу вместе с этими деревяшками, потому что предатель должен гореть в аду. — Бидвелл тяжело вздохнул. — И это были последние слова, с которыми он ко мне обратился.
Мэтью не питал особой симпатии к Бидвеллу, но все же не мог ему не посочувствовать.
— Мне жаль, — сказал он.
— Жаль? — фыркнул Бидвелл. — Почему?
Он выпятил подбородок с прилипшими к нему крошками еды.
— Ты сожалеешь о моем успехе? О том, что я самостоятельно выбился в люди? О том, что я разбогател, построил этот дом и этот город, а в будущем намерен построить еще много чего? О том, что Фаунт-Ройал станет центром морской торговли? Или о том, что погода наконец наладилась и это должно приободрить всех наших горожан?
Он проткнул ножом еще одну картофелину и сунул ее в рот.
— Я думаю, — продолжил он, жуя, — что единственная вещь, о которой ты сожалеешь, это скорая казнь проклятой ведьмы, потому что тогда ты не сможешь залезть к ней под юбку!
В следующий миг Бидвелла посетила скабрезная мыслишка, и глаза его маслянисто блеснули.
— Аха-ха! Так вот чем ты, похоже, был занят этой ночью! Миловался с ней в тюрьме, да? Меня это ничуть не удивляет! Пастырь Иерусалим рассказал мне, как ты вчера набросился на него с кулаками! — Он криво ухмыльнулся. — Ну и как, ублажила тебя ведьма отсосом в благодарность за отлуп, который ты дал пастырю?
Мэтью медленно опустил на столешницу нож и ложку. Кровь жарко прилила к его лицу, но ответил он с холодком:
— Этот пастырь имеет свои непристойные виды на Рейчел. Думайте что вам угодно, но знайте, что он водит вас за нос.
— Ну да, как тебе не поверить! А тем временем ведьма водит за нос тебя, разве нет? Или за яички, заглотив глубже некуда? Так и вижу ее на коленях и тебя прильнувшим к решетке камеры! Да уж, славненькое зрелище!
— Прошлой ночью я и сам наблюдал одно славненькое зрелище! — сказал Мэтью, горячность которого начала брать верх над самообладанием. — Когда я отправился в…
Ему все же удалось прервать поток слов. А ведь он чуть было не рассказал Бидвеллу о ночной эскападе Уинстона и о ведрах с «адским огнем», хотя эту информацию следовало приберечь для более подходящего случая. Он уставился в свою тарелку, молча двигая желваками.
— Впервые встречаю молодого человека, сплошь состоящего из перца вперемешку с дерьмом, — продолжил Бидвелл уже более спокойным тоном, не заметив попытки Мэтью что-то ему сообщить. — Дай тебе волю, и весь мой город превратится в ведьмовской вертеп! Ты даже готов пойти против своего несчастного больного господина, чтобы избавить от костра тело этой женщины! Сейчас ты можешь спасти свою душу, только приняв постриг в какой-нибудь монашеской обители близ Чарльз-Тауна. А если это не по тебе, завались в бордель и пендюрь там шлюх, покуда глаза не лопнут…
— Мистер Роулингс, — вдруг выдавил из себя Мэтью.
— Что?
— Мистер Роулингс, — повторил он, чувствуя себя уже увязшим одной ногой в трясине. — Вам знакомо это имя?
— Нет. А я должен его знать?
— А мистер Данфорт? — спросил Мэтью. — Это имя вы слышали?
Бидвелл поскреб подбородок.
— Знаю такого. Оливер Данфорт — портовый инспектор в Чарльз-Тауне. С ним случались кое-какие трения, когда мы завозили припасы через порт. А в чем дело?
— Просто слышал, как его упоминали, — пояснил Мэтью. — А я никого с таким именем не знаю, вот и заинтересовался.
— Кто его упоминал?
Мэтью понял, что вступает в лабиринт, из которого надо срочно найти выход.
— Мистер Пейн, — сказал он. — Еще до того, как меня посадили в тюрьму.
— Николас? — озадачился Бидвелл. — Это странно.
— Вот как? — У Мэтью дрогнуло сердце.
— Да, странно. Николас на дух не переносит Оливера Данфорта. Они разок здорово поцапались из-за проблем с поставками, и после того я стал посылать на переговоры Эдварда. Николас также с ним ездил, но просто для охраны в этих лесах, но переговорщик из Эдварда гораздо лучше. Не понимаю, с какой стати Николас заговорил с тобой о Данфорте.