алось жутко: а что, если из всего гарнизона выжил он один?..
Бежать стало невмоготу, грудь разрывалась, изо рта пошла кровь. До Сосненской позиции, которую по регламенту должна была защищать его рота, еле доковылял. И тут увидел, что отражать атаку германцев совершенно некому. Из трех рот Землянского полка уцелели человек сорок, да и тех шатало, как пьяных. Головы у всех были обмотаны чем придется — шарфами, полотенцами, лоскутами, оторванными от сорочек. А там, за линией окопов — Вадим видел это в лучах восходящего солнца, — развертывались для наступления части кайзеровского ландвера. Сотни солдат в повязках-респираторах выстраивались шеренгами, заряжали свои новенькие «элефанты» и «мондрагоны». На мундирах лягушачьей расцветки поблескивали никелевые пуговицы. Никто не торопился, все ждали, пока выпущенный с ночи газ выкосит засевших в Осовце русских и рассеется на безопасном расстоянии.
Рядом с Вадимом сверкнули серебряные погоны — это подошел, через силу держась на ногах, военный топограф подпоручик Котлинский.
— Что будем делать? — пробубнил Вадим, не отнимая портянки ото рта.
— Ждать. — Котлинский вытер рукавом окровавленные губы. — Хлор уйдет, а мы останемся. Надо сдержать штурм.
— У немцев полка три, а нас — всего горстка, и те полумертвые…
— А хоть бы и совсем мертвые. Есть приказ, будем выполнять.
Вадим подивился его выдержке. Совсем ведь пацан, двадцать один год, выглядит как гимназистик, забритый в армию со школьной скамьи. Худющий, шея длинная, плечи покатые — ну ничего геройского! А в годину испытаний вон как преобразился…
Около десяти часов утра немцы преодолели проволочные заграждения и открыто, не таясь, чеканным шагом двинулись на казавшуюся безжизненной крепость.
— Каюк нам, — прокашлял кто-то в траншее. — Их как саранчи в поле…
— Отставить! — прикрикнул Котлинский. — Слушать меня!
Немецкая орда надвигалась неотвратимо. Вадим смотрел на нее со все возрастающей безнадегой, а в животе, где, как и во всем пропитанном хлорными парами теле, поселилась режущая боль, что-то тенькало и лопалось.
Когда солдаты ландвера были уже шагах в пятидесяти от затаившихся оборонцев, в крепости, там, где еще клубилась желтая хмарь, пророкотал пушечный залп: гр-р-рум-м! Два или три снаряда, перелетев через траншеи, разорвались в германских рядах.
— Наша артиллерия! — Вадим, не веря ушам, привстал и откинул ненужную более портянку. — Пушкари живы!
— И пушкари живы, и мы… и Россия жива! — Лежавший локоть к локтю с Вадимом сапер Стржеминский в истинно вампирском оскале приоткрыл кровоточащие десны. — Теперь наш черед выступить… Что скажешь, подпоручик?
Котлинский на позиции был старшим по званию. И пусть он никогда в жизни не принимал стратегических решений, сейчас всем стало ясно: роковой час настал.
— Ура! — загорланил подпоручик во всю мощь превратившихся в сито легких. — За мной!
И первым выскочил из траншеи.
Поднялись как один. Побежали… нет, кто побежал, а кто пошкандыбал, опираясь, словно на клюку, на винтовочный приклад. Вадим обогнал задних, видел впереди только спины Котлинского и Стржеминского, да густую цепь немцев. В голове пульсировало: ум-рем, ум-рем… Немцам довольно было выпустить по одному патрону из своих винтовок, чтобы разом положить всех ратников-калек.
Однако вид оживших трупов, с синюшными щеками, с глазами, вылезшими из орбит, с багряными дырами вместо ртов, так шокировал их, что они не сделали ни единого выстрела и остановились как вкопанные.
— Бей их!
Котлинский вогнал штык под дых толстяку-майору, стоявшему впереди шеренг, и тут же получил в грудь пулю из «маузера».
Контратаку было уже не остановить. Даже те, кто еле переставлял ноги, вдруг обрели откуда-то силы и колошматили немцев штыками, ножами, саперными лопатами. Вадим потерял счет времени и убитым врагам. Он задыхался уже не от хлора, а от кровавого смрада, продолжал неостановимо работать, как мясник на бойне, вспарывая оцепеневших от ужаса отборных стрелков императора Фрид- риха.
К одиннадцати часам утра сорок русских пехотинцев отбросили три германских полка не только за вторую линию, но и за железную дорогу, которая прежде находилась в расположении осаждающих. Сколько мертвяков в серо-зеленых мундирах повисло на остатках проволоки, набилось в окопы и воронки — никто не считал.
Вадим брел к своей казарме, волоча за ремень трехлинейку с опустошенным магазином. Такими же опустошенными были душа и мозг. Одна лишь мысль полудохлой личинкой ползала в гулком черепе: уцелел ли кто из однополчан или стоять казармам сегодня безлюдными?
Сунулся в дверной проем (створка мотылялась на одной петле — сорвало взрывом) и увидел возле своей тумбочки согнувшуюся фигуру. Сердце дрогнуло: есть живые! Но тут же подумал: с чего вдруг на этом человеке униформа интенданта и, главное, с какой стати он копается в чужих пожитках?
Вадим потянул вверх «мосинку». Она звякнула о порог, и рывшийся в тумбочке обернулся. Перед Вадимом забелел матерчатый противогазовый намордник.
Сей же миг в направлении двери вытянулась рука с «браунингом». Вадим шатнулся влево, смертоносная пчела вжикнула, зацепив гимнастерку.
Вскинул свое оружие, позабыв, что оно разряжено, но тут за спиной бахнула немецкая бомба, и Вадим полетел кубарем в казарму, сшибив с ног своего противника. Все закрутилось, будто бомба принесла с собою смерч, а потом кто-то смятенно заблажил:
— Вадим Сергеевич! Вадим Сергеевич, очнитесь!
Вадим осознал, что лежит на полу теплушки, затылок ноет от ушиба, поезд стоит, под спину, обжигая, подтекает кипяток из упавшей со стола кружки, а Барченко, высунувшись из своей клети, перекрикивается с кем-то в глубине вагона:
— Что там?.. А машинист?.. Где Чубатюк?..
Вадим ухватился за край топчана, сел.
— Что стряслось, Александр Васильевич?
Барченко повернулся к нему.
— Состав остановился. Так порывно, что вас с лежанки смело, да и аз на стопах не удержался… И еще я слышал, как что-то взорвалось!
Глава IV,повествующая о тернистом пути экспедиции в крае вечной мерзлоты
Заслуженный путиловский локомотив, остановленный на полном ходу, надсадно чадил и харкал паром. Над заиндевелыми карельскими березами висел серенький осенний день. Паровозный дым смешивался с низкими тучами, сажа хлопьями оседала на схваченную заморозком насыпь. По обе стороны дороги был только лес, никакого жилья.
Вадим и Барченко выскочили из вагона. К ним уже мчался на своих корявых ногах матрос Чубатюк.
— Все в ажуре, Сан Силич! — извергал он из луженой глотки многопудовые слова. — Там какая-то шантрапа… в гроб ей ведро помоев!.. пути подорвала. Шпалы внахлест, рельсы разворочены… Хвала святым помидорам, машинист вовремя успел ход застопорить.
— Жертвы есть? — первым долгом спросил Барченко.
— Нет. Все целы.
Вдоль состава уже табунились покинувшие свои теплушки пассажиры. Макар, загребая руками, проложил путь себе и Барченко, а заодно пристроившемуся в кильватере Вадиму.
Перед ряхой паровоза с намалеванной на ней звездой чернела глубокая ямина. До нее было саженей десять, машинист остановил поезд вовремя. Застопори он движение двумя-тремя секундами позднее, и локомотив свернул бы под откос, увлекая за собой связку вагонов. Искромсанные шпалы валялись как попало, некоторые одна на другой. Торчали закрученные в спирали рельсы.
К Барченко, припадая на деревянную ногу, подволокся дядька в прокопченной телогрейке и драном треухе, из-под которого выбивался украинский чуб-оселедец.
— Вы, мабуть, начальник? — вопросил надтреснуто.
— Я, — ответил Александр Васильевич. — А вы кто будете?
— Обходчик тутошний. Ось тамотки моя сторожка, — дядька взвил дряблую руку куда-то в сторону. — Я, как, значит, паровоз заслышал, сразу сюдой. А культяпка проклятущая скользит, даже на пузе прокатился…
— Ты мне нюни не развешивай! — сгреб его за шиворот Чубатюк и приподнял над землей. — Твою душу мать Колумба Христофора бабушку в лысый череп! Диверсию устроил, лизоблюд капиталистический? Шуруп беременный, кикимора Милосская… Ты у меня щас в страшных муках дохнуть будешь, раскудрить твою черешню!
Подвешенный в воздухе обходчик засучил всеми конечностями, заикал:
— Господин… чи то товарищ хороший… да разве ж то я?
— А кто? Отвечай, зад пятикорпусный!
— Часа эдак с полтора тому… сижу у себя в будке, чайком балуюсь… оно с морозцу-то чаек нутро почище горилки греет…
— Живее балакай!
— Так я ж и балакаю… Сидел, значица, чаек попивал. Вдруг чую: пол подо мною на сторону повело. Как при землетрусе… Я к путям, а тут вон оно что… — Он дрыгнул протезом, указывая на черную воронку.
— Что же возле колеи не остались? — ввязался в перемолвку Вадим, которому надоело стоять молча. — По правилам должны были поезда дождаться, сигнал подать.
— Я и остался. Постоял, мабуть, с час, закоченел. Дай, думаю, в сторожку схожу, погреюсь чуток. Поезда здесь редко ходят, без расписания. Кто ж его знал, что вы аккурат в энту минуту проходить бу…
— «Кто знал, кто знал…» — Чубатюк вознес обходчика к задымленным тучам так, что у того остаток фразы застрял в горле. — Чтоб тебе всю жизнь кактусы рожать, мякина ты матрасная! Да я тебя, злыдень тугоплавкий, козе в трещину…
Назревавшую расправу предотвратил Барченко:
— Отпустите его, Макар Пантелеевич. Видно же, что он не виноват.
Макар без охоты выпустил телогреечного дядьку, и тот грянулся оземь. Завозился, силясь подняться. Вадима кольнула жалость, подал руку.
— Никак белофинны опять проказничают? — проронил между тем Барченко, не то спрашивая, не то размышляя вслух.
— Они! Они самые, чтоб им пусто было! — с готовностью подхватил обходчик. — Больше некому. Тут на десять верст вокруг — ни души…
— И что нам теперь делать прикажете? Самим пути чинить?
— Зачем самим? Пошлите человечка в Лоухи, пущай сообщит. Пришлют ремонтную бригаду, дня за два все и поправят… Я бы сам сбегал, да где мне с моей кочерыжкой!