— Два дня? — Александр Васильевич что-то прикинул в уме, вздохнул. — Ладно, указывайте стезю, гонца изыщем.
— А что ее указывать? По шпалам, по шпалам — к станции и выйдете.
— Разрешите, я схожу, — попросился Чубатюк. — У меня ноги длинные и холоду не боюсь, едрит его перекись марганца…
— Нет, Макар Пантелеевич, вы мой первый помощник. Куда я вас от себя отпущу? Дабы справедливость соблюсти, кинем жребий. Доверимся, так сказать, фатуму. На кого он укажет, тот пусть и грядет…
Фатум в виде короткой спички, наобум выдернутой из пучка длинных, указал на хилера Яакко. Выбор следовало признать удачным — для бывалого пилигрима пеший поход протяженностью в десять верст был скорее прогулкой. Яакко собрался в момент — натянул на плечи крестьянский зипун, сделавший его похожим на героя некрасовских стихов, вооружился на всякий случай револьвером, взял с собой кус ржаного хлеба и флягу с горячей водой.
— Двигай поршнями, едрен-батон! — в самом добром тоне напутствовал его Макар.
Немногословный Яакко только кивнул и бодро пошагал по путям.
К вечеру прикатила на разболтанной дрезине бригада рабочих — все как на подбор в латаных ватниках — и принялась ломами разбирать искореженные рельсы. Разбирали с ленцой, никуда не торопились. Чубатюк наорал на них, выбрав из своего необъятного словарного запаса наиболее забористые выражения, однако на работяг это не подействовало — выслушали апатично и темпов не ускорили.
Вадиму и в дороге-то муторно было сидеть в запертом вагоне — после восьмилетнего подземного схимничества возненавидел замкнутые пространства. Теперь же, когда поезд стоял, тем более хотелось на волю. Поэтому, запахнув шинель и напялив башлык, вышел прогуляться. С ним увязался Яакко — забулькотел что-то на своем маловразумительном языке про волков, бандитов и прочие опасности.
— Ты сам их видел? — спросил Вадим, позевывая.
— Видеть не видела, однако, но слысать слысала…
— И что ты слышал?
— Волка выла. Близко. У-у-у! — И Яакко очень похоже изобразил тягучую волчью песнь. После чего погрозил гибким, как гусеница, хилерским пальцем. — Стерегись, однако. Моя нюх имеет. Смерть рядом ходит…
Вадим поблагодарил за предостережение, но возвращаться не стал. Побрел себе тихонько по насыпи, удаляясь от обездвиженного состава и сонно копающихся путейцев. Когда лязганье ломов затихло позади, сверхчуткий слух выцепил из сгустившейся тишины отдельные звуки: шуршание птичьих крыльев, мягкое притоптывание заячьих лап, шевеление крупного зверя, крадущегося в путанице ветвей… Но все это было далеко, в чащобе.
— К железке они не подходят. Боятся, — предположил Вадим, не видя нигде поблизости ничьих следов.
— Посему твоя так ресила? — заспорил Яакко, не отстававший ни на шаг (вот же привязался, хрен заботливый!). — Снега мало-мало нету. А на льду нисего не видать.
Он был, безусловно, прав. На землю еще не легла пороша, предательски выдающая любой оттиск. А на твердокаменном инее много ли разглядишь?
Вадим недовольно засопел, уязвленный тем, что лапотник перещеголял его в житейской сметке, но обида не успела заискрить как следует — меланхоличный лесной концерт был прерван пистолетным выстрелом.
Дремотный настрой вымело враз.
— Это там, впереди! — Вадим сорвался на бег, устремившись в сумеречную дымку, спекшуюся на горизонте, подобно корке перестоявшего пирога.
Яакко припустил за ним.
Пробежали с полверсты, глотая студеный воздух.
— Вон! Лезит! — дохнул белесым облачком из-за плеча дальневосточный Гиппократ.
Вадим едва не налетел на распростертое на рельсах тело. Поверх стальных полос ничком лежал человек в овчинном тулупе и ушанке. Тулуп на спине был хищнически разодран, словно по нему прошлась когтистая лапа. Из рукавов выглядывали бледные кисти рук, одна из которых стискивала австрийский пистолет «манлихер» — «самое элегантное в мире оружие», как называли его в годы недавней войны. Элегантность его удивительным образом сочеталась с тонкостью пальчиков, обхвативших рукоятку.
— Девуська, однако! — удивился узкоглазый лекарь.
Вадим перевернул лежащую лицом вверх. С головы ее свалилась ушанка, из-под которой водопадом пролились волосы такой рыжины, какая встречается разве что у цедры спелейшего апельсина. Эти огненные локоны обрамляли белый как мел лоб и по-детски припухлые щечки с милыми ямочками. В плотно сжатых губках не было ни кровинки.
— Умерла? — задохнулся Вадим от мысли, что обнаружил эдакую красу уже без признаков жизни.
Яакко сноровисто расстегнул на девушке тулуп, его короткопалые ручонки заскользили по облегавшей ее грудь вязаной кофточке, что вызвало у Вадима нежданную вспышку ревности. Зато потом прозвучали слова, от которых сразу полегчало:
— Зивая! Никакая рана, однако.
Веки рыжей красавицы дрогнули, приоткрылись, на Вадима глянули васильковые глаза. Он запоздало сдернул с пояса фляжку с заграничным ромом (по причине сухого закона алкогольная продукция в СССР официально не производилась, но экспедицию Барченко в виде исключения снабдили спиртными напитками из резерва ГПУ), отвинтил крышечку. Красавица сделала глоток, приподнялась на локте, не выпуская пистолета. Тревожно повела взглядом вправо, влево.
— Где он? — спросила низковатым, не шедшим к ее наружности, но тем не менее приятным голосом.
— Кто? — не понял Вадим.
— Потешно… Вы разве не видели? Волк… Прыгнул на меня сзади. — Она ухитрилась вывернуть шею и заглянуть себе за спину. — Тулуп порвал… Я выстрелила, но мимо.
— Убезала, однако, — со знанием дела заявил камчадал. — Волка выстрела боится. Когда не сибко голодная, всегда убегает.
Вадим с интересом разглядывал спасенную. Несмотря на деревенский тулуп и угрожающе выставленный «манлихер», в ней угадывалось благородное происхождение. Про таких — Вадим уже знал — нынче говорили: «из бывших».
— Как вас зовут?
— Адель. А вас?
— Вадим. Я с поезда. Мы тут, недалеко, застряли…
— Потешно… — Ее порозовевшие после рома губки сложились в очаровательную полуулыбку. — А я как раз к вам шла.
— Ко мне?
— К поезду. Ваш человек, — смерзшиеся стрелками ресницы взметнулись, указывая на Яакко, — сказал на станции, что кто-то взорвал железную дорогу, остановился состав. Я — фельдшер, вот и пошла…
Она спрятала пистолет и потянула к себе валявшуюся на насыпи дерюжную сумку, в которой, очевидно, помещались врачебные принадлежности.
— Очень самоотверженно с вашей стороны, но у нас вроде пострадавших нет. Да и свой штатный медик имеется.
При этой фразе Яакко приосанился, а взор рыжеголовой, наоборот, заволокло.
— Потешно… Выходит, я не нужна? Раз так — прощайте!
Она с усилием встала, накинула сумку на плечо. До Вадима дошло, что он ляпнул бестактность и девушка со сказочным именем и волшебной внешностью, появившись так нечаянно, может исчезнуть.
Спохватился и стал неуклюже выкручиваться:
— Куда вы? Пешком назад… в темноте? А если снова волки? И потом… вам надо отогреться, прийти в себя…
Адель горделиво вздернула кукольный носик.
— Потешно! Думаете, я волков боюсь или обратной дороги не найду? А отогреться мне будет у кого…
Новый укол ревности: она замужем? Иначе что означает это «у кого»?
Разъяснение последовало незамедлительно:
— Я кроме лекпункта еще избой-читальней заведую. Под нее председатель волисполкома товарищ Коновалов свой личный сарай выделил, печку поставил. Там и греюсь, заодно ликбезы провожу. У нас на всю станцию грамотных десятка полтора не наберется…
— Грамота — полезная стука, однако, — авторитетно изрек Яакко. — И слозная. Моя грамота сибко долго уцила. Сибко-сибко!
И еще пуще Вадиму понравилась эта невесть как занесенная в черную глухомань рыжекудрая Лорелея. Мало того что на вид — херувим, так еще и подвижнический дух в ней. Хорошо бы свести знакомство поближе… Вадим почувствовал, как истосковалась душа по женскому обществу. Нет, был, конечно, в Москве привечаем Баррикадой Аполлинарьевной, но так то ж матрона в преклонных летах, а тут — его ровесница, если не моложе. Натуральный вишневый персик, как определил бы падкий на оригинальные эпитеты Макар Чубатюк.
— Нет, — отрезал Вадим со всей мужской твердостью. — Пройдемте-ка со мной. Я вас накормлю, напою горячим чаем. А домой вас р-рабочие на дрезине отвезут. Так надежнее.
— Потешно… — В васильковых глазах пробудилось любопытство. — Вы со всеми такой?
— Какой?
— Любите свою волю навязывать.
Вадим смутился, но выручил Яакко:
— Товарися Вадима не навязывает. Товарися Вадима правильную весь предлагает. Незацем маленькая девуська одна церез лес сагай.
В общем, убедили и препроводили к поезду, где уже сеялась тревога. Выстрел услышали рабочие, доложили Барченко, тот хотел было отправить Чубатюка на разведку, но не понадобилось. Вадим быстро обсказал Александру Васильевичу, что содеялось, представил Адель. Начальник экспедиции посмотрел на нее оценивающе, но вместе с тем деликатно, уголком рта улыбнулся Вадиму — дескать, ведаю, что у тебя, плута, на уме — и направил к Прохору Подберезкину, который кашеварил в отгороженном вагонном закутке.
Прохор принял Адель неласково:
— Лишнего рта нам не хватало, чтоб тебя в… Если всех подряд привечать да кормить, никаких харчей не напасешься, твою на…
Экспедиционный повар не стеснялся и при барышнях насыщать свою речь примитивными (не в пример цветистости Чубатюка) и отнюдь не ласкающими слух идиомами. Вадим глянул на Адель — та даже не запунцовела. Видать, в своих Лоухах привыкла к матерщине, стала воспринимать ее как нечто само собой разумеющееся.
— Р-рот закрой, — осадил хама и прибавил для вескости: — Приказ товарища Барченко. Выполняй.
Прохор окатил его ушатом ненависти из-под нависающих бровей, но паек выдал: миску жидкой пшенной каши и жестянку кетовой икры. Красная икра была единственным продуктом, которым сотрудников правительственных и надзорно-правоохранительных органов в начале двадцатых годов снабжали вдосталь. Прекратившийся экспорт за рубеж привел к тому, что она в изобилии скопилась на складах. Запаянная в банки, икра не портилась, и их каждый день сотнями отгружали в совнаркомовские столовые.