Вадим усадил Адель на нижнюю полку в теплушке, вскрыл ножом жестянку, сунул туда большую ложку.
— Кушайте, не стесняйтесь.
Миску с кашей Адель, за неимением стола, пристроила на коленях. Ела степенно и культурно, как подобает благородной девице, при этом смешно оттопыривала вбок мизинчик.
— Вы кашу осторожнее, — предупредил Вадим. — Там песок попадается.
— Это ничего, — проговорила она, тщательно пережевывая недоваренную поганцем Прохором крупу. — У нас на станции и мука пополам с песком, а то и опилки намешаны…
Вадима жег стыд: в вагоне нестерпимо воняло исподним, по доскам пола сновали тараканы, а прочие обитатели теплушки — красноармейцы, разлегшиеся на своих нарах, — глазели на Адель и отпускали сальные шуточки таким громким шепотом, что не расслышать их было невозможно.
Адель как ни в чем не бывало уплетала кашу, не морщила носик, весело поглядывала на Вадима сквозь упавшую на личико пламенную челку.
— Потешно у вас… А куда вы едете?
— Мм… — замешкался Вадим. — В экспедицию. Научную.
Она опалила его синими брызгами, промолвила вполголоса, чтобы не расслышали другие:
— Потешно… Чекисты — и научная экспедиция? Это что-то новое.
— С чего вы взяли, что мы — чекисты?
— У вас под шинелями летные кожаные куртки. Еще из царских запасов.
Это была правда: на складах императорской армии со времен войны скопилось изрядное количество кожанок, их и разбирали себе агенты сперва ВЧК, а теперь и ГПУ. Одежда удобная, практичная, влагоустойчивая — чем не униформа для блюстителей порядка, которым далеко не всегда приходится выполнять свой служебный долг в идеальных погодных условиях?
— А откуда вы знаете, как выглядят летные куртки?
Теперь она стушевалась, опустила голову к миске с кашей.
— Я… У меня жених был из пилотов. Летал на «Ньюпоре».
— И что с ним стало?
— Погиб на турецком фронте, в шестнадцатом году.
— Простите, я не знал…
Она вновь подняла на него ультрамариновый взгляд, в котором отчетливо прочитались боль и тоска. Вадим мысленно костерил себя за то, что затеял расспросы. Поспешно подал ей кружку с чаем и кусок колотого сахару.
— Пейте. Вы наелись? Я попрошу Прохора, чтобы добавки положил.
— Потешно… Он пошлет вас на три буквы. Да и не нужно больше, я сыта. Спасибо.
Станционные трудяги к темноте успели только развинтить и убрать в сторонку исковерканные рельсы. Монтировать новые даже не начинали. Едва на небе зажглись звезды, бригада засобиралась в обратный путь на станцию. Но Чубатюк, смекнув, что назавтра они могут приехать поздно, а то и не приедут вообще, запретил им покидать место происшествия. Для вящей убедительности своротил с колеи дрезину и пристегнул ее цепью к сосне. Работяги завозмущались, полезли на Макара с кулаками, он одному расквасил сопатку, другому поставил фингал. Вадим прекратил побоище, пообещав путейцам два литра горячительного и бесплатную кормежку вплоть до окончания восстановительных работ. Посул подействовал, рабочие перестали задираться и улеглись на ночь на свободных нарах в одной из теплушек.
Вадим был рад, что все так повернулось. Теперь и синеокой чаровнице поневоле придется остаться в поезде до утра. Информируя ее об этом, напрягся: а ну как закапризничает и двинет в потемках одна в Лоухи, как хотела раньше? Мадемуазель с норовом…
Однако после ужина и чая Адель разморило, она утратила значительную долю своей строптивости. Поинтересовалась лишь, где можно прикорнуть.
Воспрявший духом Вадим отвел ей место напротив своей полки, согнав оттуда лекаря Яакко. Тот не сильно протестовал. Согласно установленному Александром Васильевичем распорядку, стоящий посреди густолесья состав должны были всю ночь охранять часовые, один в хвосте, другой у паровоза. Распределили часы дежурства. Первым выпало нести вахту камчатскому хилеру и щуплому красноармейцу с фамилией, которой обзавидовались бы действующие лица бессмертных гоголевских произведений — Непей-Пиво. В два пополуночи их надлежало сменить индо-греку Аристидису и кухарю Подберезкину.
Чтобы придать ночлегу Адели максимальную комфортность, Вадим занавесил ее спальное ложе своей шинелью, прибив одну полу к никем не занимаемой верхней полке. Адель после утомительного марш-броска и стычки с волком изрядно утомилась, клевала носом. Вадим пожелал ей спокойной ночи, и она свернулась калачиком на соломенном матраце. Вадим расправил шинель, которая скрыла спящую девушку от наблюдателей, и устроился на своей лежанке, прикрывшись бушлатом, одолженным у Чубатюка.
Не спалось, Вадим ворочался с боку на бок, проматывая в голове пассажи этого необычного дня. Затем сморило, задремал. Снились белофинны, закладывающие взрывчатку под железнодорожное полотно, волки с ощеренными пастями, изломанный судорогами человек, мечущий неподъемные каменюги… Короче говоря, грезилась всякая ерундовина, и, когда кто-то тряхнул его за плечо, Вадим пробудился без малейшего сожаления о прерванном отдыхе.
Коптилки в вагоне не горели, но Вадиму не составило труда угадать во тьме фигуру Вишванатана Аристидиса. Сухощавый, чем-то напоминающий Пиноккио с иллюстраций к книжкам Карло Коллоди, он стоял возле полки и мерно тряс Вадима, как будто воду из колонки выкачивал.
— Вы что? — спросил Вадим едва различимо, чтобы не разбудить Адель.
— Беда.
Аристидис всегда высказывался односложно. Может, не слишком хорошо владел русским языком, а может, подобно древнегреческим стоикам, приучил себя к лапидарности.
Вадим соскочил с полки и в два приема натянул на плечи бушлат. Аристидис не отличался склонностью к шуткам, поэтому его речи следовало воспринимать с вниманием.
Одевшись, не устоял перед соблазном и слегка отогнул край шинели, висевшей напротив. Адель мирно посапывала, положив под голову руку и закутавшись в свой тулупчик. Умилительная картина, так бы и любовался…
— Быстрее! — напомнил Аристидис.
Вышли из вагона в стынь и кромешность, разбавленную только мерцанием крохотных звезд.
— Там! — Аристидис потянул к локомотиву.
Вадим шел уверенно, темнота была ему нипочем. Под подошвами колко поскрипывало, этих звуков хватало, чтобы представлять себе контуры окружающего мира. Вот слева громады вагонов, справа каланчами высятся деревья, а впереди… Что это там? Куль, сползший с насыпи? Откуда ему тут взяться… Вадим опередил Аристидиса, которому приходилось двигаться ощупью, и через два-три шага понял: не куль это лежит, а скрюченный человек.
— Вышел. Сменить. Увидел, — в трех словах обрисовал ситуацию греческий индус.
Вадим встал на колени подле лежащего, приподнял ему голову. Легко было и без медицинских знаний установить, что жизнь покинула Яакко. Способ, каким совершилось злодейство, тоже определялся без труда: под мшистым подбородком камчадала обозначилась косая прорезь, из которой извилисто сочилась кровь. Судя по тому, что рана еще не запеклась, кровопролитие произошло сравнительно недавно.
— Нож, — задышал над теменем Аристидис. — Умело.
Тоже мне мистер Очевидность! Вадим с недоверием обернулся.
— Как вы р-рану-то р-разглядели? Вы же не такой филин, как я…
Тут Аристидис обошелся и вовсе без слов — чиркнул вынутой из коробка спичкой, поднес трепещущий огонек к закаменелому фронтону хилера. Поразительно: лишенный жизни Яакко глядел перед собой ясно и светло, а на губах играла добрая улыбка, будто перед насильственной кончиной явилось ему что-то чудесное. Вадим на войне, обрывочно восстановившейся в памяти, видел немало мертвецов, но ни один из них, покидая бренный мир, не выглядел таким ублаготворенным.
Орудия убийства поблизости не оказалось, зато на зипуне Яакко виднелись медно-бурые полосы, из коих следовало, что преступник, перерезав жертве глотку, вытер нож и скрылся.
Вадим встал, оглядел примолкший лес. Не уловил ничего, кроме отдаленных звериных повизгиваний, шелеста крыл и сторожкой поступи хищников. Если убийца сейчас там, в зарослях, то затаился, пережидает. Устроить бы облаву, да какими силами? В незнакомой местности немногочисленный отряд едва ли кого сыщет.
— Барченко. Сообщить, — рассудил Аристидис, обуреваемый теми же думами.
Александр Васильевич спал в своем дорожном кабинетике. В спертом воздухе витал запах горячего стеарина — видно, начальник экспедиции работал допоздна и задул свечу совсем недавно.
Вадим приоткрыл незапертую дверь, и Барченко рывком сел, словно и не был секунду назад скован сном.
— Что? — спросил на вдохе.
Вадим со всей возможной краткостью, в стиле Аристидиса, рассказал об убиенном Яакко. Закруглил так:
— Прочесывать лес считаю занятием бесперспективным. Вот поутру, когда р-расветет…
— Поутру душегубца и след простынет, — возразил Барченко.
Он зажег свечу — низенький столбик-огарок, криво стоящий на столешнице. Надел очки, в их стеклышках блеснул багрянец.
— Кто еще про сие злосчастие ведает?
— Никто, — вывинтился из-за спины Вадима Аристидис.
— А где второй часовой обретается?
Вадим про себя выбранился нехорошими словами. Поглощенные размышлениями о смерти Яакко, они совсем позабыли про второго караульного — паренька с неказистой фамилией. А ведь он стоял на улице, пусть и далековато от Яакко. Мог что-нибудь видеть или слышать.
Барченко пригнулся над часами-луковицей, что лежали возле свечи. Стрелки показывали пять минут третьего.
— Покличьте его. Если живой…
Вадим и Аристидис ссыпались с вагонной подножки, пробежали, топоча, в конец состава и уткнулись в траченный молью и пропахший прогорклым маслом полушубок Прохора Подберезкина. Отрядный кашевар стоял, чуть сгорбясь, у последнего вагона и загораживал собой бившегося на земле красноармейца.
— Тоже! — обреченно проговорил Аристидис.
Подберезкин оборотился назад, глянул, как ошпарил.
— И вы тут… вашу в дышло?
Непей-Пиво с хлюпаньем катался по насыпи, вздрыгивал ногами, как марионетка, а из шеи у него выталкивалась густая жижа.