— Потешно… При чем здесь паек?
— А что же тогда?
Она колебалась. Вадим принял это за хороший знак. По крайней мере, не отказала наотрез, размышляет.
— На кого я лекпункт брошу? А читальню?
— Отобьем телеграмму в Петрозаводск, пришлют замену.
— Сюда никто не хочет ехать. Знаешь, как счастливы были, когда я согласилась!
— Все р-равно это не повод. Что тебя еще не устраивает?
Адель призадумалась, потом поманила Вадима на выход.
Снаружи было знобко, Адель завернулась в тулуп, как в кокон. Вадим натянул на ее алебастровые ручки свои варежки, она не противилась. Не спеша спустились с насыпи, пошли по кромке леса. Издали доносилась перебранка путейцев, возобновивших с рассветом прерванную работу.
— Я из неблагонадежных, — призналась Адель после томительной паузы. — Дворянка. Папа у меня судебным следователем служил, не один десяток революционеров на каторгу упек. Жили небедно, я в Елизаветинском институте училась, не окончила…
— Из-за войны?
— Да. Бросила учебу, записалась на медицинские курсы. Потом фронт, работала сестрой милосердия в Галиции… Там и узнала, что Миша погиб. — В уголках васильковых глаз заискрились слезинки.
— Это твой жених?
— Мы любили друг друга, мечтали после победы пожениться, в верности до гроба поклялись. А получилось так, что и победы не было, и домой я одна вернулась. Устроилась в Петрограде в тифозную лечебницу, но, когда больных стало меньше, меня оттуда вычистили — в связи с происхождением. Знакомый чекист сказал: не хочешь в каталажку, езжай куда-нибудь… чем дальше, тем лучше. Я и уехала. Сперва в Сороку, а потом и в Лоухи. Здесь тихо, никто меня не трогает. Ценят, хоть и дворянка.
— А они знают? Про папу, про сословие…
— Потешно… Знают, наверное. Но выбора нет. Или я, или никто.
Вадим остановился, властно притянул ее к себе. Адель не отличалась пышностью бюста, ее скорее можно было назвать плоскогрудой. В нахлобученной низко шапке и мешковатом тулупе она и вовсе походила на мальчика. Но стоило отвести с ее лба непокорную рыжую прядку и заглянуть в лазоревые зеркальца, как сразу делалось сладостно и томно. Голова кружилась, за ребрами пело… Могла ли какая-либо другая женщина, будь она хоть самой распрекрасной на свете, устроить в организме мужчины такой кавардак?
— Р-решайся! — прорычал Вадим страстно. — Едем! Ты сама себе потом не простишь… Завершим экспедицию, вернемся в Петроград. Барченко слово замолвит, и никто в твой адрес даже не пикнет. А в этом медвежьем углу только гнить…
Адель трепетала в его объятиях, упиралась ручками, но не всерьез, а так, для проформы.
— Вадим… я понимаю, из-за чего ты. И мне… мне… — запнулась, ища нужную формулировку.
— Тебе потешно?
— Нет. Ты мне тоже нравишься, но… Не срастется у нас с тобой.
— Почему?
— Семь лет уже, как я Мишу потеряла. С той поры никого к себе не подпускаю — ни к телу, ни к сердцу. Не представляю, как это — с другим… Вроде измены тому, с кем вечной клятвой связана.
— Какая же планетарная у вас любовь была, р-раз ты до сей поры обет хранишь… Как в р-романах у Виктора Гюго.
— Миша был обычным человеком, не из книжек. Жизнерадостный, с юмором… Между прочим, «потешно» — это я от него переняла. И знаешь, для меня он и сейчас живой. Не могу его мертвым представить. Не получается…
Отпустил. Как-то скомкался весь, шагнул косолапо назад, давая понять: ты — птица вольная, лети. Но смотрел с мольбой, надеялся до последнего.
И она снизошла, помиловала.
— Потешный ты… Что с тобой поделаешь! Едем…
Налетел вихрем. Обнял сызнова.
Поцеловал.
В щечку.
Глава V,в которой Север встречает путешественников крайне неприветливо
В середине октября экспедиция достигла Кандалакши — неприметного городка на берегу Белого моря, запаслась там сушеной рыбой, внесшей долгожданное разнообразие в скудный рацион, а еще через трое суток добралась до села Имандра, расположенного поблизости от одноименного озера, самого крупного на Кольском полуострове. Чахлое сельцо разрослось в годы строительства Мурманки (как называли в просторечии здешнюю железную дорогу), пополнилось жителями, однако в военное лихолетье вновь оскудело. Нынче в нем работала разве что лесопилка и велось обслуживание станции, через которую шли составы на Мурманск и обратно.
В Имандре задержались более чем на сутки — заело клапан парового котла, и механик настоял на ремонте. Покуда устранялась неисправность, Барченко, взяв с собою Вадима и Чубатюка, заглянул на огонек к старожилу Панкрату Ефимову, на которого как на знатока кольских мест и обычаев указали в волисполкоме.
Панкрат оказался дремучим старцем лет под девяносто. Он восседал у себя в избе на лавке под четырьмя рядами образов в позолоченных окладах и коршуном взирал на пришедших.
— Куда направляетесь? — вопросил, как пограничник у шлагбаума.
Барченко без лишних доскональностей обозначил задачу экспедиции. Забравшись так далече, можно было не юлить — от местных ожидались советы и помощь, без чего экспедиция рисковала не продвинуться в своих изысканиях ни на йоту.
— Меряченье? — Старик пожамкал сухими губами. — Слыхивал… Нойды лопинские таинство ведают. Окромя их — ни един.
— А как бы с ними стакнуться? — лисицей подлез Александр Васильевич, легко перенимая манеру говорения своего благообразного собеседника. — Аще воспомогли бы нам, отче, я бы мошну разверз, отблагодарил по-христиански…
— Это что еще за диакон выискался? — осадил его Панкрат. — Али меня передразниваешь?
На подмогу оконфуженному шефу пришел Вадим:
— Нам нужно встретиться с нойдами. Не подскажете как? Все, что связано с р-расходами, р-решаемо.
Старец пожевал губы, перевел взор на замурзанное окошко, сквозь которое виднелась поросль обнажившихся к зиме карликовых березок. Выдал:
— Того, кто в таинство меряченья проникнет, погибель ждет. Не скажу ничего.
— Уважаемый! — Барченко простер руки, взывая к милосердию. — Вы нам только тропку укажите, а дальше мы сами…
Но аксакал уперся, затряс седыми патлами, его впалый рот запузырился желтой слюной:
— Нет! У лопинов невдалеке селенье было… Масельгский погост… Нойд на него за провинность меряченье навел, так все подчистую в озере утопли. Хотите, чтобы и с вами такое стало, дурьи балабасы?
Вадим прижмурился, и соткалась зарисовка: горбатый крысолов с ухмылочкой Иуды играет на тростниковой дудке и ведет за собой к пруду полчище серых грызунов… Не иначе, в детстве читал? Надо же, прорезалось!
— Слышь, батя, — вкрутился Чубатюк, — ты турусы свои процеживай, итишкина копоть! А то нарвешься на тукман, по иконостасу вместе с рейтузами размажу…
Вестимо, после такого оскорбительного выпада выставлены были из старцева скита с позором.
Пока шли назад, к поезду, Вадим не преминул упрекнуть Макара за бестактность. Обидно же: старик наверняка знал многое по интересующей их теме, и, если б подыскать к нему должный подход, глядишь, поделился бы полезными сведениями.
Макар не оправдывался, вину свою осознавал. Зато Барченко — вот оригинал! — шагал веселый, насвистывал «Чижика-пыжика».
— Чему р-радуетесь, Александр Васильевич?
— А как не радоваться? Оный Мафусаил подтвердил наши версии. Эффект арктического психоза существует. Так что не зря мы сюда прибыли.
— Но он не сказал нам, где искать нойдов, владеющих тайной…
— Мне и так ведомо. — Барченко на ходу полистал потрепанную записную книжку. — Вот. Талмуд Ферсмана с указанием маршрутов. Нам надлежит доехать до станции Оленья, это примерно в полутора часах отсюда. Там сойдем с поезда и поищем проводников через тундру. Можно и самим, по компасу, но боюсь, не угодить бы в елань…
На этой реплике Александр Васильевич покинул своих спутников и направился к пильщикам, занятым разделкой бревен. Он стал показывать им книжку, что-то уточняя. Вадим с Макаром подошли к поезду вдвоем и увидели Прохора Подберезкина. Кухмистер соорудил возле вагонов что-то наподобие тагана, водрузил на него котел и подбрасывал в огонь уголь из паровозного тендера. Раскочегарив пламя, Прохор принялся ожесточенно рубить на пне шматы солонины. Тесак длиной с латиноамериканское мачете взлетал и падал, отхватывая ломти мяса, которые Прохор бросал в котел, где уже бурлила, закипая, вода.
Зрелище произвело на Вадима неприятное впечатление. И дело не в том, что при виде варева из солонины заныло в желудке (кулинарное искусство Прохора не вызывало ничего, кроме очистительных позывов). Этот тесак… эти отлетающие ошметки… Вспомнилось, как Подберезкин стоял над катавшимся по земле Непей-Пивом. Стоял и смотрел. А если перед тем он его сам того… ножичком по горлу?
— Макар, а ты Прохора давно знаешь?
— Сколько и ты. Мерзопакостная личность, сто дикобразов ему в хайло…
Емко высказался Чубатюк, ни убавить, ни прибавить.
Мерзопакостная личность, будто услышав, что о ней говорят, недобро уставилась на них, тесак повис в гамадрильей руке. Вадим отвернулся и ушел к себе в теплушку.
Починив клапан, двинулись дальше. В Имандре их предостерегли: рельсы на следующем перегоне расшатаны, давно никто не поправлял, надсмотра нет. Поэтому поезд шел тихо, врастяжку погромыхивал на стыках. Вадим вышел в тамбур, сел и, как давеча Чубатюк, свесил ноги наружу. Мимо проплывали отягощенные плотной, как броня, хвоей сосны и ели. Их малахитовый цвет соседствовал с чернотой обезлиствевших берез и осин. Порошило, снежинки звездочками оседали на шинели Вадима и медленно таяли.
Заскрипела дверь, к Вадиму присоединился Барченко, но не сел, а встал за спиной, раскуривая трубку.
— О чем печалуетесь, Вадим Сергеевич?
— Ни о чем… Вот смотрю и не могу отделаться от мысли, что я в этих краях уже бывал.
— Ну-ка, ну-ка. — Барченко опустился на корточки, чтобы колесный перестук не мешал слушать. — Это из чего вы такое заключили?
— Да тут все мне знакомо! Северная природа… елки точно так же промелькивали… Только железной дороги не было, ехали по тракту на конях…