— Это из прошлой жизни, что ли? Да, раньше здесь Кольский почтовый тракт пролегал. Еще в эру махрового царизма.
— Не в прошлой. Недавно… — Вадим напрягся, выцарапывая из памяти разрозненные крупицы. — Кожаные куртки… как у нас… пистолеты… я совсем молодой… и сугробы кругом, мороз…
— Еще что-нибудь вспомните?
— Нет. — Отер ладонью взопревший лоб. — Больше ничего…
Барченко поворочал в трубке палочкой, разгреб тлеющий табак, овеял себя душистым дымком, который мгновенно унесло ветром.
— Вы читали про дежавю? О нем писали Бергсон, Буарак, Фрейд… Это из разряда ложных воспоминаний — когда вам мнится, будто вы уже пребывали в таком-то месте и в таких-то обстоятельствах. Иногда картинка очень явственная, но начинаешь разбирать — где, когда, с кем, — и она рассыпается. Случалось с вами подобное?
— Случалось. Но сейчас не то… — Вадим досадливо покрутил головой. — Не дежавю. Другое.
— А вы не пыжьтесь. Насильно мозгу мил не будешь. Выдастся минутка, проведу с вами еще сеанс. Достроим картинки.
Железнодорожная станция Оленья, появившаяся на географической карте всего семь лет тому назад, когда Мурманку тянули к Кольскому заливу, представляла собой несколько деревянных хибар, в которых ютился обслуживающий персонал, возглавляемый кряжистым помором с библейским именем Лука. Здесь группа Барченко покинула поезд, который потащился далее на север, к Мурманску.
В отличие от суеверного имандровского Панкрата, Лука отнесся к просьбам столичных гостей по-деловому, особенно когда увидел мандаты с гэпэушными печатями.
— Вы, эт, не обижайтесь, коль чего не в достатке, — сразу повинился он, нервически теребя козлиную бороденку. — По углам вас, эт, распределим, но их у нас негусто, так что «Англетеров» не ждите.
— Ничего, мы к тяготам привыкшие, — уверил его Барченко. — Вы нам лучше про меряченье поведайте и про нойдов. А то нас за это соседи ваши мало не побили.
Лука похихикал над вспыльчивостью старца Панкрата, однако и сам оказался малоразговорчив. Замямлил, что, мол, все это пустобрехство и он ни в какое меряченье не верит. Тем не менее подтвердил, что лопарские шаманы владеют своеобычной техникой воздействия на людей, каковая доподлинно не разгадана.
— Я, эт, по части разных там приворотов-отворотов и прочей бесовщины грамотей не баский. Вам бы с самими нойдами погуторить.
— За тем мы и приехали. Найдется у вас проводник, который дорогу к Сейду укажет?
— Найдется! — возрадовался Лука возможности перевести стрелки на другого. — Работает у меня один парнишка, Хойко его кличут. Отец у него поморского роду-племени, а мать лопарка. Он по-ихнему худо-бедно чешет и тундру знает, как свой малахай. Позвать?
Пред руководителем экспедиции предстал «парнишка» лет сорока, со скуластым лицом и слегка суженными глазами. По-русски говорил сносно, но зачем-то вставлял невпопад лопарские слова. Выпендривался или самобытность свою подчеркивал — этого так никто и не понял.
Хойко хвастал, что исходил всю тундру, от моря до моря. Слыл он знатным зверобоем и отвечал на станции за снабжение снедью. Часто уходил с ружьишком в леса, возвращался, нагруженный тушками зайцев и куропаток, а то и приволакивал целого лося. Со своими сородичами виделся редко — были они, по его признанию, людьми, не охочими до общения. После того как Кольский полуостров заселили русские, лопари (себя они называли саамами) ушли подальше в дебри, жили стойбищами возле рек и озер, разводили оленей, а к пришлым обращались только для торгово-обменных операций: приносили им оленье мясо, соленую семгу, жемчуг, за что получали соль, патроны для ружей и непромокаемые сапоги.
От расспросов об арктической истерии Хойко уклонился.
— Я не нойд, моджесь чарр. Что я в этом понимаю?
Он согласился довести экспедицию до старинного лопарского села Луявврь («Ловозеро по-вашему»), населенного пункта, откуда наиболее сподручно было совершить вылазку к Сейду.
— И сколько верст до этого Ловозера? — уточнил Барченко, украдкой глянув в ферсмановскую книжечку.
— Верст восемьдесят, шиттэнне ялла. Сегодня-завтра снег ляжет, на лыжах пойдем, дорога быстрая будет.
Пророчество Хойко начало сбываться в тот же вечер. С неба повалили разлапистые хлопья, они в считаные минуты устлали промерзшую землю, а к рассвету, наступившему в девятом часу утра, под стенами домов уже высились искристые белоснежные холмы. Зима на Крайнем Севере вступила в свои права, не дожидаясь календарных сроков.
Барченко, вопреки протестам Макара и некоторых красноармейцев, распорядился оставить на станции все, что посчитал лишним в предстоящем тундровом походе. Так, были отбракованы пулемет, ленты к нему и запас гранат. Сторожить арсенал назначили Непей-Пиво, не оправившегося после ранения, и с ним еще двоих. Патронами шеф велел набить карманы, а в вещмешки пошло все остальное: приборы, продуктовые пайки, инструментарий, медикаменты. Захватили и четыре парусиновые палатки, так как едва ли можно было в ближайшие сутки-двое рассчитывать на ночлег под крышей. Да и гостеприимство ловозерских саамов с учетом их замкнутости по отношению к чужакам тоже вызывало сомнения.
Все члены отряда неплохо ходили на лыжах. Вадим беспокоился лишь за себя и за Адель. Но, едва встав на широкие полозья, он ощутил, что тело привычно напружинилось и приняло удобную для движения позу. Смело уперся палками в сыпучий снег, толчок — и непринужденно покатился с невысокой горки. Из этого следовало, что в своей доподземной жизни с лыжами он был знаком.
Адель же выказала себя такой хорошей спортсменкой, что за ней не угнался даже длинноногий Чубатюк.
— Потешно! — засмеялась она, опередив его и Вадима, когда они тренировки ради пробежали километра два вокруг станции. — Это у меня наследственное, от папы. Его по линии спортобщества «Маяк» в Гельсингфорс на лыжные гонки отправляли, первый приз завоевал…
Что до лопаря Хойко, то он пользовался лыжами разного рамера: на длинной скользил, а короткой отталкивался. Палки ему хватало всего одной, да и к ней он прибегал редко — лишь когда терял равновесие на лесных ухабах.
Выждали еще день, чтобы улегся снегопад. Тронулись с утра, едва развиднелось. Шли колонной в две шеренги — это придумал Барченко, путешественник со стажем.
— Понеже шлях нами не хоженный, всяко может приключиться. Сверзится один из пары в рытвину, а другой ему тот же час десницу подаст.
Единолично шел только проводник Хойко. Между ним и первой парой — Аристидисом и Барченко — соблюдалась дистанция в полтора-два метра, на чем настоял сам лопарь во избежание несчастных случаев. Такое же расстояние установлено было и между следующими двойками.
Вадим и Адель, рука об руку, замыкали колонну, прикрывали, можно сказать, отряд с тыла. Когда Барченко поставил их в хвост, Вадим набычился, но шеф втолковал, что позиция требует ответственности: сзади проще контролировать ход всей вереницы, помогать уставшим.
В первый день отмахали верст тридцать. Нацеливались на большее, но, во‑первых, снег оказался чересчур податлив, лыжи грузли в нем под тяжестью ездоков и поклажи, а во‑вторых, вечер в конце октября в полярных широтах наступил уж больно рано — около пяти часов пополудни. Двигаться дальше при свете еле проблескивающих сквозь облака звезд Хойко счел нецелесообразным и объявил привал до утра.
Наскоро притоптали пухлый белый покров на большой поляне и поставили палатки. Поужинали салом с сухарями, запили чаем, который Прохор накипятил из растопленного снега, причем Хойко добавил в заварку листьев и ягод выкопанной из-под сугробов брусники. Несмотря на относительно ранний час, легли спать, чтобы с зарей продолжить переход. Адели как единственной женщине в составе экспедиции выделили отдельную палатку. В другие людей набилось, как селедок в бочку. Вадим, завернувшись в шинель и положив под голову вещмешок, полночи ерзал между Барченко и Чубатюком, никак не мог заставить себя уснуть.
Не покидала уверенность, что эта тундра, заснеженные просторы, стрекот сорок, пугливая побежка оленя — все ему знакомо. Вне сомнения, он ходил по кольским лесам, дышал промерзлым, жадным на кислород воздухом, и простеганный звездами ночной шатер нависал над ним, давил своей тяжестью… Но когда и в связи с чем это было? Как ни надсаживал память, ничего определенного добиться не мог. Прав Александр Васильевич: мозгу насильно мил не будешь. Надо набраться терпения, дождаться следующего гипнотического сеанса.
На другой день погода выдалась безветренная, идти одно удовольствие, тем более что за ночь снег подмерз, лыжи уже не так вязли в нем. Главную трудность представляла тундра, делавшаяся с каждым шагом все гуще. Хойко рубил ее обрезком старой белогвардейской сабли и напоминал конкистадора, пробивающегося сквозь джунгли Амазонии. К сумеркам одолели еще тридцать верст, Барченко в минуты коротких стоянок скрупулезно отмечал маршрут на карте и заносил цифры в записную книжку. По его прикидкам, подтверждаемым словами проводника, к середине следующего дня отряд должен был достичь Ловозера. Хойко брал на себя обязательство свести шефа с нойдами, но за дальнейшее не ручался.
— Сам я с Иоканги, воавсхэсс. В Луявврь редко хожу. У них свои обычаи, у нас свои.
— Давно вы там были? — полюбопытствовал Александр Васильевич, размашисто работая лыжными палками.
— Два года назад, тавьял еткас. Я в Варзуге жил, тресколовом нанимался. В Оленью этим летом переехал.
— Нравится?
— Мирно, нешумно, охота богатая, чофта шигь ляй. … Но Лука бает, что скоро все переменится. Люди с Большой земли придут, станут землю рыть, руду добывать. Может, и возле Оленьей город вырастет. Придется в тундру уходить…
— Чем же вас так перемены стращают? — закряхтел Барченко. — Нельзя вечно жить прошлым. Да. Ферсман говорил, что Кольский полуостров — кладезь цветных и черных металлов. Здесь и железо есть, и никель, и серебро попадается… Радуйтесь! Города вырастут, предприятия откроются — вам же на пользу. Выйдете из своей тундры, приобщитесь к цивилизации, у каждого будет работа, дети в школы пойдут, потом в институты… А ныне что? В нощи плутаете, яко слепцы.