Поисковые мероприятия вследствие вышеозначенного проводились ужасающе медленно, обошлись без происшествий, но к положительным результатам не привели. Чубатюк со своими людьми дошел до сопок, определил, что проволока уходит в скальный массив, хотел взобраться на отвесный склон, сорвался, повредил ляжку и вернулся в Луявврь ни с чем. Сходная участь постигла индо-грека. Его группа обнаружила, что колючее заграждение, дотянувшись до берега, заворачивает и тянется назад к сопкам. Обойти его можно было только по озеру, но, не будучи уверенным в прочности ледяного настила, Аристидис скомандовал отбой.
Удрученный Барченко не знал, что еще предпринять. Адель плакала, Бугрин матерился, Макар сквозь зубы напевал песенку «Цыпленок дутый, в лапти обутый…», что означало у него предельно угнетенное расположение духа. Пулеметная пальба, расколовшая полярную ночь, уподобилась игле, проткнувшей раздавшийся до предела воздушный баллон. Напряжение лопнуло, все кинулись выполнять приказ. Ясности не было никакой, но лучше идти напролом, чем киснуть в бездействии.
До впадины, ставшей местом упокоения Хойко, домчали по-спринтерски. Пулемет уже замолчал, и Прохор подверг критике выводы Аристидиса касательно расположения огневой точки.
— Мы здесь как в кастрюле. Горы кольцом, отголоски гуляют туда-сюда, чтоб их… Пулемет мог где угодно стоять.
Исполняя повеление шефа, Макар раскрыл фибровый кофр, выставил на плоскую каменную плиту прожектор с чашеобразным рефлектором, выдвинул из боковины кофра полированную рукоятку и завертел, как шарманщик, намеревающийся извлечь из своего музыкального ящика сумасшедший галоп. Ток побежал по проводам, подсоединенным к тысячесвечовой лампе, она разгорелась, и тундра вспыхнула янтарными, изумрудными, опаловыми искрами.
— Направьте поперед на сопки, — распорядился Барченко.
Аристидис заворочал прожектором, точно плугом на пашне. Сноп света взрыхлил ночь, раздвинул тьму, потек по ближайшей сопке, как большущая оранжевая капля. Никто не увидел ничего примечательного, если не считать кривобоких скальных зубцов, прорвавших кое-где панцирь наледи.
— Теперь плавненько, плавненько… по часовой стрелочке… — ворковал Александр Васильевич, захваченный фантасмагорическим зрелищем.
Стонала и взвизгивала ходившая ходуном динамка в кофре. Аристидис повернул «око», и слепящий пучок, скатившись с гористой цепи, плотоядно облизнул снеговые курганы.
— Бдите и зрите! — наставлял шеф, все более смахивая на одержимого религиозным экстазом проповедника. — Да ни едино семя горчичное от зрака отверстого не утаится…
Тундра, однако, пусть и пленяла разноцветьем, оставалась неживой. Ни выстрела, ни вскрика, ни шевеления. Аристидис дважды расчертил ее широкой прожекторной кистью. Свет размазывался на неровностях почвы, впитывался в ночной морок… впечатление, что ни говори, фееричное, но не для того собрались здесь люди, чтобы оптическими эффектами любоваться.
Передвинулись всем сборищем поближе к озеру, и Макар опять принялся крутить электрическую шарманку. Впустую. Передвинулись еще и еще. Так повторилось много раз, пока не показался берег.
— Ноль, — подвел греко-индус безрадостную черту под наблюдениями.
— Вижу… — Барченко сник, занялся раскуриванием любимой трубки и от огорчения перешел на гражданский язык: — Завтра утром отправим гонцов, пусть подадут из Оленьей депешу в Мурманск. Будем просить подкрепление. Кто бы тут ни засел, он представляет опасность, а нам его вот так, нахрапом, не взять…
Только закончил говорить, как над озером прокатилось глуховатое:
— Алексан… Васильич! Макар… не уходите!
— Вадим! — Адель выступила из-за спины Бугрина и трижды бахнула вверх из «манлихера». — Он там! Посветите же ему, черт бы вас побрал!
Чубатюк с выхрипом, от которого чуть не вывернулись наизнанку легкие и бронхи, навалился на рукоятку динамо-машины, завращал ее так, что разошлась по швам оболочка кофра. Лампа озарила озерную простынь ярче летнего солнца, выпутала из мглы бегущего человека, в котором все узнали пропавшего Вадима.
— Он! Он! Живой! — Адель запрыгала, как девчонка-малолетка, и кто бы ее за это осудил?
Отряд вспенился взмахами рук, все дружно приветствовали блудного товарища, которого уже не чаяли увидеть в своих рядах. Вадим, преодолев изрядную дистанцию и набив уйму шишек, приноровился-таки к бегу по катку — представил, что на ногах у него «снегурки» с острыми лезвиями, так и скользил на подошвах сапог, периодически отталкиваясь и держа равновесие, пока не врезался в берег. Аристидис и Бугрин помогли бегуну влезть на кручу, Адель бросилась ему на шею, прижалась своими трепещущими выпуклостями, стала покрывать без разбора поцелуями его лоб, веки, нос… А Макар на радостях так налег на рукоятку, что лампа не выдержала напряжения и с раздирающим уши хлопком разлетелась на мириады осколков, осыпавших берег, как новогодние конфетти.
— Будем считать, что это салют в вашу честь! — провозгласил Барченко, пожимая Вадиму, еле прервавшему поток девичьих лобызаний, потную длань. — Где вы пропадали?
Вадим завелся рассказывать, взахлеб, перескакивая с пятого на десятое, но шеф сам его приостановил, предложил переместиться в лагерь, где, выпив коньяку, заслушать доклад тов. Арсеньева В. С. и устроить совещание по поводу видов на будущее.
Так и сделали. Совещание провели узким кругом, допуск получили Чубатюк, Аристидис и — куда ж теперь без него? — Прохор Бугрин. Напросилась еще Адель, Бугрин выступал резко против ее присутствия («Где видано, чтобы санитарки военную тактику обсуждали, вашу на…?»), но остальные не возражали, и она пристроилась на деревянной скамеечке, наособицу, чтобы не мозолить глаза главным стратегам.
Вадим пересказал лишь ту часть своих похождений, которая касалась попадания в лопарское стойбище и сорвавшейся разведоперации против Черного Человека. Сведения о властелине Сейда и его укрепленном форте вызвали бурю эмоций.
— Потешно! Кем он себя возомнил? — возмутилась Адель. — Кто ему право дал в людей стрелять?
— Противозаконно, — изрек Аристидис.
— Свернуть ему баклушку, через закорки в пердимонокль засунуть и прямой кишкой двойным морским завязать, — внес инициативу Макар Чубатюк.
Прохор Бугрин, упирая на свои чрезвычайные полномочия, требовал, чтобы Барченко немедленно воплотил предыдущее намерение, а именно: отправил на станцию курьера, который телеграммой вызвал бы сюда конную сотню, а лучше три-четыре бронеавтомобиля с экипажами и пехотной поддержкой.
— Может, вам еще английский танк и эскадрилью «Фарманов» с бомбами? — съязвил погруженный в думы Александр Васильевич. — Как глаголет наш Владимир Ильич, мы пойдем другой стезею…
— Это какой?
— Спору нет, сей Черный Человек… инкуб он или во плоти родшийся… велиим образом нам досаждает. Перекрыл путь к той части озера и прибрежья, которые меня больше всего занимают, ибо там помещаются стелы с петроглифами… помните, Вадим Сергеевич, мы с вами на пленке видели? Ну, вот… Чтобы до них добраться и изучить, придется этого минера-пулеметчика как-то оттуда выкурить.
— Я ж и предлагаю: балбешник в тухес, култышки узлом…
— В кои-то веки, Макар Пантелеевич, не имею желания роптать против ваших радикальных методов. — Барченко снял круглые очочки, старательно протер стекла фланелькой. — Но тако ж имею что возразить на выпад драгоценнейшего Прохора Игнатьича. — Он сверкнул окулярами на примолкшего Бугрина. — Мурманск вам не столица. Там люди с хлеба на квас перебиваются, рук не хватает… и вы думаете, нам ни с того ни с сего эскадрон гусар летучих выделят?
Филиппика Александра Васильевича базировалась на горьких реалиях начала 20-х годов. Последний город, основанный в Российской империи, за период иностранной интервенции пришел в упадок. Тринадцатитысячное население к моменту установления советской власти сократилось более чем в пять раз и состояло в основном из рабочих-железнодорожников и ремонтных мастеровых, присланных восстанавливать разрушенное хозяйство. Ютились они в переделанных под жилье вагончиках, разнокалиберных лачугах и брошенных англичанами при отступлении бараках из гофрированного железа с полукруглыми крышами. Все это было разбросано по буграм близ Кольского залива и имело вид не города, а скорее цыганского табора — разобщенное, неприглядное, зачуханное. Более-менее сносных одноэтажных домов набралось всего на три улочки, но и эти строения нуждались в реконструкции. Готовясь к путешествию, Барченко обстоятельно изучил информацию о положении дел на Севере и потому не строил иллюзий, рассчитывал более на себя и своих помощников, нежели на содействие извне.
— Какой делаем вывод? А вывод такой. Постараемся решить оную шараду самостоятельно. Коль не выйдет, тогда и возопием о помощи.
Импульсивный Бугрин вспылил. Чтобы не драконить его, Александр Васильевич принял соломоново решение: отрядил Чубатюка и двоих красноармейцев на станцию Оленья, где они должны были забрать гранаты и «виккерс» и вернуться назад, укрепив тем самым боеспособность отряда. Оттуда же, со станции, Чубатюку предписывалось передать в Мурманск донесение с изложением той передряги, в которую угодила экспедиция, и дождаться ответа от губкома.
— Ничего обнадеживающего они вам не отпишут, — не сомневался Барченко, — однако ж приличия мы соблюдем.
Настроенный, как всегда, воинственно, Макар заверил, что вышибет из губернских ответ любой ценой. Вадим спросил, не заплутает ли он по дороге на станцию, ведь идти предстояло без проводника. Чубатюк ответил, что изучил фарватер до тютельки. Хойко вел их по ранее сделанным зарубкам, которых на всем пути набралось, как у барбоски блох. Вдобавок Макар кое-где и собственные вешки оставил, так что теперь, будь ты хоть Щелкунчик недоструганный, не заблудишься.
Выступить в поход он рвался прямо сейчас. Александр Васильевич взглянул на часы-луковицу, они показывали начало пятого утра.
— До рассвета еще часа четыре, успеете вздремнуть. Отдых вам необходим, дорога дальняя. Совещание объявляю оконченным, все свободны, товарищи.