— Потешно! — разрушил пастораль язвительный голос. — Так вот как ты, оказывается, контакты с коренным населением налаживаешь!
Олени паслись справа, а Адель стояла слева, опершись на лыжные палки, и, в отличие от увенчанных ветвистыми рогами животных, не выглядела беззаботной.
Пристыженный Вадим по-быстрому отпустил Аннеке, та отошла к оленям, смахнула снег с их лоснящихся холок.
— А я-то думаю, где он пропадает целыми днями, с утра до вечера! Межнациональные мосты наводит, нечестивцев в православную веру обращает… — зубоскалила Адель, наслаждаясь производимым эффектом.
— Не говори о них дурно, они такие же, как мы. Только не в столицах живут…
— Ты за них заступаешься? Потешно! — Она приподнялась на палках и в прыжке развернула свою невесомую фигурку на сто восемьдесят градусов. — Вижу, эта замухрышка тебе дороже меня? Тогда прощай!
Сильный мах, ширкнули лыжи — и Адель покатилась под уклон к озеру.
Вадим опамятовался, поскакал за ней, выдергивая, как сохатый, ноги из глубоких наносов.
— Адель! Адель, постой! Ты все не так поняла!
Борей леденил непокрытую голову, рубаха тоже плохо спасала от арктического холода. Завяз, упал, сыпкая окрошка залепила лицо, набилась в рукава и за шиворот. Прополз на карачках, встал, похожий на снеговика. Весь пламенел от унижения. Адель удалялась, скоро она станет просто точкой в белой дали. Вадим не придумал ничего лучше, чем запустить в нее снежком. Попал. Она оборотилась, гневно погрозила палкой.
— Чумичка! — Он сорвался на фальцет. — Выслушай меня… Я видел твоего Мишу… мы с ним были здесь!..
Адель выполнила трюк с обратным разворотом.
— Повтори, что ты сказал!
Вадиму уже не требовалось бежать — она подъехала сама, уткнула ему палку в солнечное сплетение.
— Повтори!
— Мы с твоим женихом были на Сейде девять лет назад… летели в Колу, разбились… — промолвил он, выдыхая клубы пара.
Разумеется, засим последовала вся эпопея — начиная от вылета из Петрограда и заканчивая кровопролитием возле сторожки станционного смотрителя Ибрагима. Услышанное если и не сразило Адель наповал, то во всяком случае ввергло в состояние, которое боксеры называют «грогги».
— И ты не вернулся к Мише? Бросил его там?
— Пойми… Я первый раз в жизни убил человека… вот так, в упор… Версты на полторы отбежал, едва-едва отдышался. Хотел вернуться, но не р-решился. Тут меня ямщик на тройке нагнал, он почту вез из Колы в Петрозаводск. Ехал по тому же тракту, саклю Ибрагима уже миновал, задерживаться не стал, спешил очень…
— И трупов не заметил?
— Они на обочине лежали, да и мело так, что дальше носа ничего не разглядишь. С ним я до Карелии доехал, а оттуда в Питер…
— Стой, — в сапфировых глазах Адели зародилось неверие, — ты говорил, что на сеансе у шамана вспомнил, как застрелил Крутова, и на этом видение кончилось. Откуда тебе известно, что было дальше?
— Мне теперь известно все. Сеансы больше не нужны, память ожила. Чальм — настоящий чудотворец!
— Потешно… Но куда делся Миша?
Вадим не в состоянии был прояснить ситуацию. Однако и повинным себя не признал. Миша остался в теплой избе, не искалеченный, не беспомощный. Ибрагим, вернувшись, не должен был отказать ему в приюте, а почтальоны по Кольскому тракту ездили часто, так что молодой пилот, несомненно, тоже добрался до Петрограда. Почему не явился в штаб и не доложился Беляеву? Можно предположить, что его испугала участь, предсказанная Крутовым: трибунал за невыполнение задания, суд, расстрел… И не стоит забывать, что он принадлежал к другому ведомству — Полевому управлению авиации и воздухоплавания, которое возглавлял в начале войны внук Николая Первого великий князь Александр Романов. На Юго-Западном и Северо-Западном фронтах сформировались локальные управления авиационного дела. Чтобы не светиться в столице, Миша мог, не задерживаясь, отправиться в одно из таких управлений и попроситься на службу. В кутерьме первого военного полугодия никто бы не стал придираться и изучать его подноготную. Документы в порядке? В порядке. Летное дело знает? Знает. Садись за штурвал и айда утюжить агрессоров!
— Ты же получала от него письма после четырнадцатого года?
— Получала. Но он ничего не писал ни о полете на Север, ни об аварии…
— Еще бы он доверил это письмам! Увидит цензор, донесет…
— Да, верно… — Она поскоблила палкой лыжу. — Но тогда то, что ты рассказал, ничего не меняет. Миша погиб на турецком фронте через два года после ваших похождений. Если ему и было что от меня скрывать, то он унес это с собой в могилу. Вопрос исчерпан.
Исчерпан он был для нее, но не для Вадима. Теперь, когда разрозненные эпизоды состыковались в единое целое и стало возможным восстановить последовательность событий, появились новые неясности. Канул ли в Лету вместе с погибшим Мишей выданный ему кусок карты? Если нет, то не передал ли он его кому-нибудь? Столь же неопределенной была и судьба второго фрагмента — того, что достался Крутову. Вадим не обыскивал убитого, даже мысль об этом вызывала отвращение. Но как поступили те, кто впоследствии наткнулся на труп? Убийство произошло в непосредственной близости от почтовой станции, поэтому наибольшая вероятность первым увидеть застреленного Крутова, а с ним и зарезанного Явтысыя, была у Ибрагима. Как он поступил? Сообщил по инстанциям или, не желая связываться с представителями закона, попросту избавился от тел — утопил в трясине, сжег, закопал?..
Вадим не верил, что карта Явтысыя утрачена бесповоротно. Это противоречило логике. Интендант-фантом возник в Осовце неспроста. Он преследовал Вадима, вознамерился выкрасть клочок листка со схематичными изображениями северных озер, рек и сопок. И выкрал. Не он ли и есть Черный Человек, обосновавшийся на берегу Сейда, чтобы найти клад? Не подлежит сомнению, что все это звенья одной цепи и соединить их в надлежащем порядке — дело времени.
И сразу за предыдущими допущениями — новое, еще более ошеломительное: а вдруг Миша не погиб? Вдруг Черный Человек — это он? Вынул обрезок карты из кармана убитого Крутова, сложил со своим, а после приобщил к ним еще и тот, что выкрал у Вадима в крепости. И теперь банкует! Однако, если карта целиком у него, то почему он возится здесь так долго?
Короче, погряз Вадим в своих умопостроениях, как в дартмурских топях. Холмс из него пока получался неважнецкий. Да и безмолвие затянулось, настала пора подводить черту.
— Я прощен? — спросил напрямик.
Подразумевал прощение за все: и за прежнее, и за нынешнее.
Адель уже беззлобно глянула на него, вынесла вердикт:
— Прощен. Сходи за шинелью, а то пневмонию подхватишь…
Вадим просиял. Тучи рассеялись.
А за раскидистой елью, скрытый от глаз, стоял человек в черном, похожий на монаха-анахорета, слушал и не пропускал ни слова.
Глава IX,в которой «осовецкий дикарь» оказывается меж двух огней
Адель сказала, что простила, но Вадим не безглазый — видел, что она все еще дуется. Да и кто из Евиных дочерей вот так запросто возьмет и позабудет, как мужчина, на которого она имеет виды, при ней обжимался с соперницей?
При таком раскладе главное — не усердствовать с оправданиями, не лебезить. Эдак можно еще больше напортить, вызвать реакцию, обратную желаемой. Лучше дать женщине время переболеть обидой — тогда есть шанс, что все образуется и пойдет на лад. Поэтому в ожидании, когда ненастье в сердце у Адели окончательно уляжется, Вадим не пошел к ней вечером, расположился на ночлег в веже, которую облюбовали Аристидис и Чубатюк. В отсутствие Макара там как раз образовалось свободное место. Вадим расстелил свою шинель, завел с индо-греком светские тары-бары, но они почти сразу затухли, поскольку Аристидис отвечал по слову в час.
Вадим уже собирался укладываться, но пришел тот, кого меньше всего хотелось видеть, — Прохор Бугрин. Пришел невесть зачем — лупал буркалами, переливал из пустого в порожнее. Вадиму наскучило, он придумал предлог — оправиться перед сном — и вышел на улицу. Мороз к ночи крепчал. Колотун не колотун, но похолодало значительно. Если температура и дальше будет понижаться, то хворостом вежи не прогреешь — надо запасаться полноценными дровами. Сказать завтра Барченко, чтобы снарядил бригаду лесорубов. Хотя он мужик головастый, сам сообразит…
Из потемок вышла Адель.
— Потешно! Ты где опять околачиваешься? Я жду, жду…
Ни дать ни взять законная супружница, только скалки в руке не хватает.
Вот тебе и знаток женских повадок!
— Я собирался, меня Аристидис отвлек, развел болтологию… — стал сочинять, но так неумело, что нарвался на смешок. — Я сейчас скажу ему, что ночевать не буду, уйду до утра.
— Скажи, что переселяешься ко мне. Вещи забери. Зачем в кошки-мышки играть? Все и так за нашими спинами про тили-тили-тесто поют.
Вадим не стал перечить. Не потому, что готовился в подкаблучники, а потому, что общество малоречивого Аристидиса и докучливого Бугрина было ему в тягость. А с Аделью не соскучишься, и примирение состоится быстрее, если этой ночью постараться как следует.
Вошел в вежу, скатал шинель.
— Уходишь? — отоварил словом-кирпичом греческий индус.
— Ухожу. Меняю дислокацию.
Поднял вещмешок, чтобы взвалить на плечо, и услышал фырканье Бугрина.
— Эй, вояка, гляди, боекомплект не растеряй!
Суть колкости первой разгадала Адель.
— Сними-ка! Потешно… На сучок, что ли, напоролся? Вон какая дырища…
Вадим снял мешок и обнаружил, что он сбоку продран, да так, что наружу торчала упаковка с тульскими галетами.
В Адели вскипела заботливая натура.
— Есть у тебя иголка с ниткой? Я заштопаю. Выкладывай пожитки!
Вадим начал отнекиваться, но она уже вытряхивала из мешка начинку: мыло, магазины с револьверными патронами, запасные портянки, томик адмирала Литке «Четырехкратное путешествие в Северный Ледовитый океан», катушку с нитками, бритву «Золинген»…