— А это что? — Бугрин коброй метнулся к выпавшему вместе с прочими потрохами алюминиевому жетону. — Знакомая штукенция, твою в…
Жетон изображал двуглавого имперского орла, который левой лапой сжимал развевающуюся ленту, а правой — горящий факел с вырывающейся вниз зигзагообразной молнией.
Адель непонимающе смотрела на эту эклектику.
— Такие когда-то были у военных?.. — предположила без уверенности.
— Не просто у военных, а у сотрудников Главного управления Генштаба, — блеснул познаниями Прохор. — Жетончик непростой, кому попало не выдавался. — И Вадиму, хлестко: — Откуда он у тебя? Не скажешь, все равно дознаюсь!
Вадим сохранил самообладание. Не срамиться же перед этим индюком!
— Да, в начале войны я состоял при Главупре. В контрразведывательном отделении.
— Вот я тебя и расколол! А каким тихоней прикидывался. Мелкая пташка, рядовой… Как же! — Бугрин подбросил жетон, как монетку, и поймал на лету. — Ты у нас, можно сказать, сокол!
— Пассаж! — патетически провозгласил Аристидис, которому изменила его обычная выдержанность.
Вадим посчитал нужным изложить подробности.
— Меня р-разжаловали в р-рядовые и отправили на фронт. Я бы не стал скрывать этот факт, если бы помнил о нем р-раньше.
Мог бы в красках расписать, какую трепку задал ему «мертвая голова» Беляев, как вырвал с мясом погоны и сжег в пепельнице удостоверение, свидетельствующее о принадлежности г-на Арсеньева Вадима Сергеевича к штату отдела контрразведки ГУ ГШ. А жетон изъять гневливый генерал-лейтенант забыл — позвонили из Ставки, потребовали незамедлительно явиться на совещание. Так и осталась бляшка с двуглавым орлом у бывшего прапорщика. Он не стал ее выкидывать, хранил, как реликвию, надеясь, что когда-нибудь сможет восстановить порушенное реноме.
Ничего этого Вадим Бугрину не рассказал, зато подпустил вот какую шпильку:
— Подтверждаю, что жетон был со мной в Осовце, лежал в кармане шинели. После того как на складе меня оглушили, он исчез. Я прихожу к заключению, что забрал его тот, кто ударил меня по голове. После чего восемь лет я этого жетона не видел.
— Точно? — разволновалась Адель, осознавшая наконец степень угрозы, нависшей над ее кавалером.
— А ты как думаешь? Все, что было при мне и на мне, перетряхнули в Польше, а потом и в Р-россии. Установили бы мою причастность к царской контрразведке, всю бы душу мне вымотали. И уж, понятно, не стал бы я брать такой компромат в экспедицию. Из чего проистекает, что жетон мне подложили. Кто бы это мог сделать?
Намек получился таким жирным, что его понял бы даже дегенерат. Бугрин схватился за кобуру.
— Твою в…, покуражиться вздумал? Да я тебя… в расход, без суда и следствия!
Адель, как самка, защищающая выводок, отважно загородила Вадима собой, выпятила невыдающуюся грудь. Ни Бугрин, ни его оружие ее не страшили.
— Не дам! Ты здесь не главный, не имеешь права. Надо идти к Александру Васильевичу, пусть он решает.
— Знаем мы вашего Васильича! — огрызнулся Бугрин. — Кто он такой? Собрал вокруг себя контрреволюционный элемент… Ежли б не Бокий, мы б его уже в бараний рог скрутили. Ничего, воротимся в Москву, не отвертится, на… его в…!
Как же обидно, что не было рядом матроса Чубатюка! Вот кто в два счета укоротил бы выскочку.
Однако и без Макара нашлось кому заступиться за шефа. Перед восседавшим в позе лотоса Аристидисом вихлялась пятая точка Бугрина. Индо-грек сунул голую руку в огонь, выбрал уголек размером с дореволюционную копейку и неуловимым движением запихнул его за отвисший край штанов спецагента.
Прохор осатанел, стал колотить себя по обожженному копчику и тому, что располагалось ниже. Заверещал благим матом, пропуская даже предлоги и союзы:
— …! …! …!
Джига, которую он представил аудитории, смотрелась настолько уморительно, что Вадим, над которым висел дамоклов меч, не удержался от улыбки.
— А, так вы здесь все в сговоре? Вот и ладно… разом всю гидру изничтожу, на…!
Пролиться бы рекам крови, если бы не появился, как deus ex machina, вышеупомянутый Александр Васильевич Барченко.
— Что за велегласие на весь стан разносится? — прогремел он, ступив в вежу. — И что за погубление вы содеять удумали, разлюбезный Прохор Игнатьевич?
Бугрин, застигнутый с револьвером в руке, успел к тому мгновению избавиться от распроклятого уголька, однако тот прожег ему насквозь штаны, и, чтобы не выставлять на обозрение филейные части, пришлось обличать Вадима, прижавшись к стене.
Барченко выслушал насупленно, ни разу не перебил, только неприметно для Бугрина просигнализировал бровями Вадиму: предупреждал-де вас, остерегайтесь, но теперь чего уж…
Вадим дождался окончания обвинительного слова, привел доводы в свою защиту. Бугрин взбеленился:
— Ты себя не выгораживай, прихвостень деникинский! Я из тебя весь ливер выпущу. Прикинулся непомнящим… Признавайся: кто тебя заслал? На белогвардейских недобитков работаешь? Много вас, таких вредителей, по стране советской расползлось, … вам в… Но рано радуетесь, всех выловим и передушим!
Воинственный пафос агента зашкаливал. Но Барченко не так-то просто было вывести из равновесия. Он снял очки с запотевшими после холода линзами, поморгал.
— А в чем, позвольте полюбопытствовать, состоит ваше обвинение против Вадима Сергеевича? За что, им сотворенное, он, по-вашему, заслуживает кары?
— Доказательства, — поддакнул Аристидис и удостоился от Бугрина взора, обжигающего, как раскаленная головня.
— За что? А если это он наших часовых возле Лоухов порезал? А его подельщики бомбу на путях заложили, чтобы наш поезд взорвать!
Предположение Прохора никому не показалось убедительным, но он гнул свою линию.
— Зазря лыбитесь! Где он днями ошивается? К лопарям ходит? А ну как нет? А колючка электрическая? А минное поле? Вот вам крест… то есть честное партийное, в сопках беляки засели, а он с ними сношается. Завел нас сюда, как Иван Сусанин… того и гляди, нападут исподтишка и перехлопают, как мошек…
Полночи длилась глупейшая перебранка. Вадим чувствовал себя ягненком, которого волк замыслил съесть лишь по той причине, что испытывал голод. Бугрин задался целью изобличить его, как закордонного засланца, и пойдет ради этого на любую гнусность. Подлог — вполне в его духе, а бумажонка за подписью Ягоды поможет ему перетянуть чашу весов на свою сторону.
Барченко сражался за любимца, как лев, и сумел отстоять ему жизнь. Сошлись на компромиссе: по требованию Бугрина Вадима надлежало взять под стражу и при первой удобной оказии передать властям. Бугрин уповал на то, что в ГПУ среагируют на донесение, отправленное с Чубатюком, и пришлют в Ловозеро усиленный наряд чекистов. С ними, не ангажированными, не млеющими при имени Барченко и Бокия, можно будет отправить изменника в Петроград. А там его быстро разъяснят, сожмут в кулак и развеют по ветру.
Вадим решение не оспаривал, согласился безропотно, потому как боялся навредить шефу, который под конец споров разошелся, стал обзывать Бугрина и Ягоду «червецами» и «пиявицами». Еще чуть-чуть, и дошел бы до «псов смердящих». Злокозненный Прохор Игнатьевич не преминул бы доложить об этой оскорбительной выходке по инстанциям, и шефу после возвращения домой пришлось бы отдуваться. И так придется, так зачем же усугублять?
Бастилией Вадиму послужила никем не занятая вежа на краю села. Бугрин предварительно обследовал ее, проверил, нет ли пробоин в обшивке и нельзя ли сделать подкоп в вечной мерзлоте. Убедившись, что данные пути побега исключены, а до дымового отверстия без лестницы не добраться, отконвоировал туда арестанта и приставил ко входу снаружи двух солдат, которых сам же и отобрал. Караульным настрого запрещалось общаться с задержанным, а также велено было не реже раза в пять минут обходить вежу кругом, смотреть, все ли ладно.
Для надежности Бугрин хотел еще и руки Вадиму связать, но тут Барченко и Адель выразили категорический протест.
— Мало вам, что в пенитенциарий ввергли, так еще хотите в колодника обратить? Нет у вас, милостивый государь, ни малейшего понятия о нравственности и благородстве!
— Потешно! Он же там задубеет совсем, если еще и руками шевельнуть не сможет…
Выторговали не только свободу от пут, но и вязанку дров. Оставшись в веже-карцере наедине с собой, Вадим развел костерок, улегся рядом с ним и, подперев щеку ладонью, погрузился в рефлексию.
Влип он, конечно, по самое не балуйся. Что заперли — это полбеды. Дундук Бугрин не учел того, что не надобно заключенному стены вспарывать и грунт мерзлый расковыривать. В контрразведывательном отделении новобранцев по два часа ежедневно в гимнастических залах муштровали — обучали рукопашному бою. Вадим за три месяца освоил эту науку на высший балл, однажды на Малой Конюшенной заставил ретироваться шестерых недоумков, которые к гимназисточке приставать вздумали. Что ему двое увальней, пускай и с винтовками! Выскочить, засандалить по зашейку одному, второму, и пока будут землицу давить в отключке, удариться в бега. Но куда? Вокруг — тундра, местами непроходимая. Положим, Аннеке сжалится, спрячет. Но, во‑первых, Бугрин, обнаружив побег, сразу явится в стойбище, перевернет там все вверх дном, обвинит саамов в сокрытии злочинца. А во‑вторых, сколько придется от людей ховаться? За восемь лет в каземате одиночество обрыдло хуже горькой редьки. Снова в подполье? Нет, увольте…
Костер пережевывал тощие полешки (Прохор, сволочуга, поскупился — подсунул что похуже), тепла давал мало. Вадим подмерз, набросил на плечи шинель.
Помыслы унеслись в поросшие быльем довоенные годы. После воскрешения памяти он мог путешествовать по своему прошлому без труда.
Университет. В учебной зале сидят будущие юристы, профессор Дикань читает лекцию, прерывается и, подойдя к распахнутому окну, говорит:
— А не пойти ли нам, судари мои, прогуляться? Погоды эвона какие стоят!
Без «сударей» у него редко какая фраза обходилась.
— А как же предмет? — пищит кто-то из зубрил.