— Послушай… Это надо изучить! Мы запишем твой голос на граммофонную пластинку, поставим в разных местах датчики, чтобы улавливать р-распространение волн…
— Элля! — выпрямился Чальм и бросил блюдце; оно покатилось. — Элля!
Вадим уже знал это слово. «Нет».
— Почему нельзя? Мы раскроем природу меряченья, поставим его на службу людям…
— Оно послужить во вред, — перевела Аннеке клекот нойда. — Люди с Большой земли — как злые дети. Они из любой вещи сделать оружие, которое нести смерть. А здесь не игрушка… Поэтому — элля!
Видя огорчение Вадима, Чальм сделал внучке знак и указал на большой плетеный туес, стоявший в углу.
— Дедушка благодарить тебя и твоих друзей-руши за то, что вы избавить саами от Черного Человека. Он делать вам подарок от всего нашего на- рода.
Вадим приподнял туес, тот весил фунтов тридцать. По бокам были приделаны шлейки — чтобы удобнее нести, взвалив на плечо. А что внутри? Вадим снял крышку. Туес оказался доверху наполнен серебряными самородками.
— Ничего себе! Откуда это?
— В нашей земле быть много запасов серебра. Но потом прийти… я не знать, как это по-вашему… люди, которые хотеть забрать все серебро…
— Добытчики?
— Да. Наверное, так, добытчики. Они много копать, много увезти, думать, что ничего больше нет. Но мы знать, где еще остаться серебро. Никому не показывать.
Эн-зэ, подумал Вадим. С точки зрения лопарского народа, эти светло-серые, отдающие холодом катыши мало что значат, но люди с Большой земли знают им цену.
— Слишком дорогой подарок. Я его не возьму. — Вадим отодвинул от себя туес.
Словно грай вороньей стаи пронесся по веже — Чальм выразил свое неудовольствие.
— Ты должен взять! Иначе обидеть весь наш народ. Это от чистого сердца…
К тому времени лопари уже переселились обратно в Луявврь, но в селе оставались три бесхозные вежи, их и отвели участникам экспедиции. Одну вежу шеф занял сам, определил туда ящик с книгами и берег его пуще всего. Отлучаясь куда-нибудь, всегда выставлял у входа часового.
Вадим шел от Чальма к веже Барченко, нагруженный дареным серебром и отягощенный думами. Слова старого нойда запали в душу, копошились там, причиняли неудобство, но прогонять их было так же совестно, как выставлять из теплых сеней на стынь пищащих цыплят, которые смотрят на тебя наивными, но по-своему умными глазенками.
Александра Васильевича дома не оказалось. Возле вежи сидел на березовой колоде Непей-Пиво, держал между коленами винтовку и клевал носом.
— А где начальство? — спросил Вадим, сгружая с плеча тяжелый туес.
— На озеро пошел, — ответил недорезанный красноармеец, по-вологодски окая. — Никого не велел пускать.
— Ну мне-то можно…
Вадим отстранил стража локтем и вошел в вежу.
Барченко сумел и сюда привнести дух своего московского кабинета. Кофр с испорченным «оком», переоборудованный под рабочий стол, был завален образцами северных камней. «Апатит», «бурый железняк», «колчедан» — прочел Вадим на ярлычках, приклеенных к образцам. То тут, то там валялись тетради с обозначениями на обложках: «Журнал подводных исследований Сейд-озера», «Графики сейсмической активности Ловозерских тундр», «Записки о геологических особенностях Хибинских гор» и тому подобное. На стенах висели приколотые гвоздиками пейзажные наброски и портреты лопарей, выполненные собственноручно Александром Васильевичем.
Ящик с заповедными книгами стоял у изголовья деревянного лежака, застеленного сеном и покрытого домотканым покрывальцем. В очаге догорал огонь. Вадим поставил туес рядом с кофром, но не ушел.
Было неспокойно. Без сомнения, знакомство с Чальмом и его одноплеменниками что-то изменило в убеждениях Вадима, заставило по-новому взглянуть на мир и на свое место в нем.
«Кто я здесь? — вопрошал он себя. — Ничтожное колесико, приводимое в движение наряду с мириадами других таких же. Забота колесика — послушно вращаться и по возможности не скрипеть. Но я не хочу быть просто колесиком! Я должен понимать, для чего вращаюсь и какие последствия будет иметь мое вращение…»
Он раскрыл ящик и вынул наугад книгу. То была не книга даже, а связка глиняных табличек с клинописью. Шумерские (кажется) письмена, выгравированные уродины с шакальими и орлиными головами… Что здесь таится? Рецепт изготовления дурмана, способного оболванить все человечество? Или инструкция по оживлению мертвецов?
Что бы там ни было, оно едва ли принесет людям пользу. Стирание грани между реальным и ирреальным, нарушение законов мироздания еще никого не доводило до добра. Даже в руках такого нравственного и щепетильного человека, как шеф, этот ящик Пандоры будет представлять угрозу. Барченко — госслужащий, и государство в любой момент сможет потребовать применения почерпнутых знаний на практике. Кто скажет, какими бедствиями это обернется?
Вадим размахнулся и хлопнул табличками о камни очага. Тысячелетняя глина поддалась не сразу, пришлось ударить еще и еще раз.
Вбежал Непей-Пиво, заикал испуганно:
— Ты что д-делаешь?..
Вадим без разговоров взял его пальцами за шею, на которой розовел уже затянувшийся порез, слегка сдавил, и Непей-Пиво погрузился в сон, обвалился на кофр с минералами. А Вадим стал, торопясь, доставать из ящика и бросать в огонь свитки, фолианты, сшитые воловьими жилами листы пергамента… Пламя обрадовалось пище, разгорелось, потянулось к дымовому отверстию.
В вежу вошел Барченко, и его глаза за стеклами очков полезли на лоб.
— Вадим Сергеевич! Вы… вы…
В первый и, вероятно, в последний раз со всегда корректных уст шефа сорвалось непарламентское выражение.
Вадим поднял уже почти опустошенный ящик, перевернул и вытряс из него в костер все, что еще оставалось. Барченко кинулся вперед, с причитаниями выхватил из огнища полыхавший том с заглавием Arbatel De Magia Veterum, начал задувать.
— Не надо, — попросил Вадим. — Пусть горит.
— Не меряченье ли на вас подействовало? — воскликнул Барченко. — Что за аутодафе вы устроили? Уничтожили кладезь премудрости!
— Скорее кладезь зла. В этих книжках р-разрушительное начало куда сильнее созидательного. Вы тоже это знаете, Александр Васильевич, но исследователь в вас часто перебарывает гуманиста.
Вроде ничего космического не сказал, но Барченко задумался. Сел на лежак, вставил в рот трубку, прикурил ее от «Арбателя». Черная библиотека превращалась в пепельные лохмотья.
— Любомудрие ваше софистикой отдает. Но сделанного не поворотишь… И как прикажете с вами поступить?
— Как хотите. Увольте с р-работы, отдайте под суд…
— Не могу. Я уже протелеграфировал в Москву, что вы — герой. И рапорт составил о вашем поощрении за ликвидацию белогвардейского вредителя Крутова.
— Так отзовите! И телеграмму, и р-рапорт.
— Какой вы! — Барченко осмотрел догорающий «Арбатель» и бросил в костер. — Не имею привычки при ходьбе переобуваться. Оставим все в силе… Одна только загогулина есть: в рапорте я написал, что вы ценности империалистические стране вернули. Не уточнил, правда, какие… А выходит, что ценностей-то теперь нет.
— Как нет? А это что?
Вадим подвинул к себе туес и вывалил из него в ящик серебро. Получилось аккурат под крышку.
— Потешно! — само слетело с языка у Барченко; прервался, покашлял. — Ладно, будем считать, что откупились. Идите. Собирайте вещи, завтра утром выступаем к станции.
— Как? — растерялся Вадим. — Уже завтра?
— Не век же вековать… Дома дел невпроворот. Пора!
— Поехали с нами в Москву! — уговаривал Вадим Аннеке. — Поступишь в институт, на р-работу устроишься, заживешь по-человечески…
Что-то похожее он не так давно говорил Адели, агитируя ее в Лоухах, но об этом сейчас вспоминать было не особенно приятно.
— Я же вижу, как тебе здесь тоскливо. Ты к знаниям тянешься, тебе на Большую землю надо, учиться, р-развиваться…
— Нет, — отвечала она с грустью. — Как я дедушку бросить? Он старый, больной… Кто ему помочь, кроме меня?
Говорила, а сама смотрела так жалостно, будто в лице Вадима с близким родственником прощалась.
Да и у него, правду сказать, сердце щемило. Славная девочка, хорошо с ней, но дорога зовет домой.
— Ты когда-нибудь вернуться?
— Не знаю. Жизнь такая непредсказуемая — как я могу загадывать?
— Воардэгге тиррвень, — сказала она ему. — Счастливого пути.
— До свидания, — сказал он ей. — Будь счастлива.
Поцеловал — без страсти, по-братски — и ушел к лыжному каравану, который уже выдвигался из Ловозера.
Заключение
В столице экспедицию встретили с почетом. Серебро из ящика пополнило фонды Гохрана, а доклад Барченко на заседании Академии наук произвел настоящий фурор. Александр Васильевич признался, что не удалось раскрыть тайну зова Полярной звезды, однако привел множество интереснейших фактов, привлекших внимание ученой общественности к краю, о котором прежде, согласно меткому выражению Карамзина, «носился единственно темный слух». Александр Васильевич демонстрировал собравшимся рисунки, фотографии, диаграммы с показаниями приборов и на полном серьезе утверждал, что именно там, в сердцевине Кольского Заполярья, некогда зародилась древняя цивилизация, известная под названием Гиперборея.
Вадим Арсеньев при всем желании не имел возможности присутствовать на заседании академиков и наблюдать чествование своего руководителя. Возвращаясь с Севера в выстывших, переполненных вагонах, он подхватил грипп и лежал в Остроумовской больнице в Сокольниках. Иссушаемый горячкой, бредил, и в видениях являлись ему то первобытные полевщики с дротиками, то Адель с содранной кожей, то рогатый медведь, то падающий аэроплан… Вадим метался, вскрикивал, срывал с себя одеяло и доставлял медсестрам немало хлопот.
На седьмой день болезнь отступила, он лежал опустошенный, вымотанный, а сознание медленно выползало из мира видений в действительность. Он снова, как в лопарской веже, ощущал себя занемогшим ребенком и очень хотел, чтобы над ним склонилась мама, провела рукой по лбу, произнесла своим мягким грудным голосом: «Все хорошо, Вадик, ты скоро поправишься…» Но это было невозможно: теперь он помнил, что родителей унесла холера в том проклятом пятнадц