Людивина, как никто другой, понимала, что сама выбрала путь в этой жизни.
Она выбрала надежду.
И цеплялась за нее изо всех сил.
73
Когда Франция узнала, каких чудовищных терактов ей удалось избежать, по стране прокатилась волна возмущения. Взорвать Елисейские Поля, особенно вместе с детьми, врезаться в вокзалы на переполненных электричках – одних этих слов хватило для того, чтобы в воображении французов, хранившем воспоминания о недавних трагедиях, возникли самые жуткие картины. Это было невозможно, немыслимо, недопустимо. В теленовостях крутились видео с кольцевой, забитой полицейскими, посреди которой дымились обломки. Для страны, не оправившейся после предыдущих терактов, новости о провале террористов стали чуть ли не вызовом. В соцсетях появилось множество групп национального единства, и все очень скоро пришли к мысли, что нужно держаться вместе, послать мощный сигнал всему миру, и прежде всего галактике террористов, где бы она ни находилась. Сказать «нет». Всей страной. Фанатики берутся за оружие, чтобы нести ненависть; Франция выйдет на улицы и ответит им братской сплоченностью.
Было решено провести марш свободы в Париже на площади Республики – главной площади народных собраний, символическое название которой словно давало отпор системе несвободы, которую хотели навязать фанатики.
Людивина сомневалась, принимать ли участие в марше. Позволяет ли это сделать ее воинский долг? Пресса подняла такую шумиху, что соберется безумная толпа. Она не была уверена, что хочет там оказаться. Тихая домашняя суббота точно пойдет ей на пользу. Возможно, рядом будет Марк. Она на это надеялась. Она уже думала о будущем. Их отношения начались совсем недавно, но она успела привязаться к нему. Секундный прилив счастья, когда в мобильнике высвечивалось его имя; вечера, когда хотелось петь и танцевать перед встречей с ним; их ночи, то нежные, то бурные, когда она засыпала лишь на рассвете. Ей нравилось все это. Марк вел себя так, словно их отношения были естественными, словно вопрос о будущем был делом решенным, и каждый раз, когда она смотрела, как он утром пьет кофе на кухне, когда он целовал ее, говоря: «До вечера», у нее внутри словно распускался прекрасный цветок. Она была влюблена и знала об этом. Влюблена всем телом, всем сердцем, всей душой.
На этот раз Людивина была готова отдать себя целиком. Она решила испытать судьбу. Раскрыться, рискнуть, пусть даже потом придется собирать себя по кусочкам. Но Марк вселял в нее уверенность – редкое умение для мужчины.
Коллеги из ПО всю неделю окружали ее заботой: они беспокоились из-за того, что ей пришлось пережить, боялись, что для нее это чересчур. Как ни странно, она и на этот раз перенесла все довольно легко. Она умерла, а затем воскресла на руках у Сеньона. Пережила терроризм, фанатизм. А это главное. В первую ночь ей снились кошмары, но потом они не повторялись. Она была уверена, что не последнюю роль в этом сыграли жаркие объятия Марка.
За праздничным пятничным ужином у Сеньона и Летиции собрались Гильем с женой, Магали, Бен, Франк, Людивина и Марк. На этот раз он даже не опоздал. Они вкусно ели и пили, безудержно хохотали, матерились, непременно богохульствовали, смеялись над всеми и вся, чтобы почувствовать себя живыми. Они соблюдали сложившийся групповой ритуал, но помнили, насколько все разные, насколько не похожи друг на друга.
На следующий день, в субботу, Марку все же пришлось оставить Людивину одну. Марш свободы поставил на уши все службы безопасности. Повсюду рамки для досмотра, на каждом углу заграждения из полицейских машин, на крышах – снайперы. Редкий для подобных мероприятий уровень безопасности. ГУВБ работало не покладая рук, за особо опасными элементами заранее установили наблюдение. Невозможно было представить, что в столь знаменательный день что-то пойдет не по плану. На поддержание порядка были брошены все силы. На праздник вышло даже солнце.
Это безумное дело не прошло для Людивины бесследно. Слова обвиняемых иногда звучали в ушах, и она вздрагивала. Она вновь и вновь думала обо всем, что узнала, представляла, что исламисты перестанут воевать в Ираке и Сирии, разработают более хитроумную стратегию, решат подорвать систему изнутри. Много лет будут прятаться с помощью такии, выдадут себя за обычных людей, станут ведущими программистами, полицейскими, военными, техническими специалистами, займут все возможные ключевые посты, а затем, в условленный момент, нанесут удар. А вдруг один из снайперов, защищающих демонстрантов на площади Республики, примется стрелять по толпе во имя своей идеологии? А вдруг программисты отключат основные роутеры, вырубив интернет, или устроят беспрецедентную серию кибератак, которая парализует страну? А вдруг специалисты из «Электроэнергетической компании Франции» отключат электроснабжение, чтобы помочь террористам одновременно устроить как можно больше терактов? А вдруг военный в День взятия Бастилии откроет огонь по президентской трибуне? А что, если социальные службы, работающие в проблемных кварталах, вовсе не гасят там пламя, но лишь раздувают? Делают все для того, чтобы пригороды объяло огнем и жители всей Франции ополчились друг на друга. Чтобы этнические и социальные критерии оказались важнее единства нации. Чтобы к власти пришли крайние партии. Чтобы менталитет пошатнулся, чтобы страна разделилась на два лагеря, вскипела, чтобы люди ополчились друг против друга до полной потери доверия и утраты представлений о добре и зле.
Людивину слишком занесло, воображение захлестнуло ее. Она не могла отрицать, что последствия минувших недель навсегда останутся с ней. Флешбэки на прогулках, внезапная паника в толпе, безумные, тревожные идеи – все это будет преследовать ее до конца жизни, не даст покоя на улицах, на вокзалах, в магазинах, даже в минуты отдыха, в парке или на пляже… Она вспомнила слова Марка и с горечью осознала, что он, возможно, был прав, когда сказал, что психология современного человека – это психология жертвы войны.
Мы мыслим так, словно живем в условиях долгой осады, которая перемежается с молниеносными атаками, а наши войска постоянно ведут бои.
Этой стране, этой исторической эпохе нужно что-то объединяющее. Стойкий символ.
Площадь Республики.
74
На площади бурлил людской поток. Море людей с белой, коричневой, черной, желтой кожей разных оттенков. Волны мужчин, женщин, детей. Гордые надписи на транспарантах, призывы к миру, силе, единству, любви. Со всех сторон к центру изливалась солидарность, словно единый народ восхвалял Республику.
Кто-то пел, кто-то скандировал, кто-то смеялся, кто-то утирал слезы.
Эта толпа была не сборищем незнакомцев, нет, – это было единое существо, возникшее прямо здесь, в порыве единения, голем из плоти и надежды, слепленный, чтобы одолеть ужас, который хотела посеять горстка террористов. Это существо двигалось, крича о своем воодушевлении, о решимости. Теперь оно сплавляло воедино тысячи частиц, призванных стать оболочкой, оберегающей его на пути.
В гуще толпы стоял человек, спрятав руки в карманы пальто. Надер Ансур, беженец из Иордании, во Франции уже три года. Прямой, несколько ошеломленный, он едва ли не гордился тем, что пришел сюда в этой доброжелательной толпе. Сейчас он почти почувствовал, что стал французом.
Его прошлое не было ни примечательным, ни постыдным. Путь человека с палестинскими корнями, который вырос в иорданской семье. Тяжелая политическая обстановка вынудила его бежать, хотя он и так уже пережил множество трагедий, отсидел в тюрьме, потерял родителей, братьев, сестер. Он оказался во Франции, один, в грязном приюте для бездомных на Порт-де-Клиши. Общежития для беженцев были переполнены. Надер не обладал редкой или важной профессией, не имел склонности к какому-нибудь искусству, он просто выживал, и это было главным. Довольствовался малым и, обладая активным, волевым характером, неофициально устроился мойщиком посуды на кухне ресторана в Леваллуа-Перре. Надер был молчуном, но умел слушать и всего за год выучил французский. Затем совершенствовал язык, расширял словарный запас, читая бесплатные газеты, которые раздавали у входа в метро. Вскоре он накопил достаточно денег и вместе с группой ливийцев и эритрейцев поселился в квартире в Клиши. Он был рад уехать из приюта: ни вид на кольцевую, ни запахи и звуки, ни другие приютские обитатели его не слишком прельщали.
Надера часто предавали в жизни – и родные, и женщины, и государственная система. Он никому не доверял, не любил откровенничать, не ценил жизнь в коммуне. Квартиру в Клиши он быстро сменил на другой клоповник, откуда спустя полгода бежал в Женвилье, где ему наконец удалось снять собственное жилье – плохонькую старую студию, которая, однако, полностью отвечала его невысоким запросам. Студию сдавал сварливый старик, без обязательств по ремонту и за наличную оплату раз в четыре месяца. Это вполне устраивало Надера, ведь у него не было ни средств, ни надежды получить что-то более пристойное на законных основаниях. Чем дальше он уезжал от Парижа, от городского смога, тем сильнее ощущал себя самостоятельным, тем выше – так ему казалось – взбирался по социальной лестнице. Он прикрепил к двери туалета старую карту Франции и обвел Бретань, не без доли иронии говоря себе, что однажды доберется туда и поселится у моря, вдали от Парижа, как и подобает знатному господину, каким он к тому времени станет.
Надер ни с кем не общался, менял рестораны в поисках работы мойщиком и мог позволить себе лишь два удовольствия: как только выпадала свободная минута, он кормил голубей в парке у дома, а по пятницам старался не пропускать молитву в мечети.
Тем субботним днем его охватил всенародный энтузиазм, и скорее из любопытства, чем из патриотизма, он отправился на марш свободы.
Мимо него по огромной площади Республики, казавшейся крошечной в человеческом море, прошла группа молодых людей, дующих в трубы. Они подхватили его под руки, стали кричать, что все они – единое целое. Надер расплылся в удивленной улыбке.